И действительно сказал, собрав своих воев на поляне и произнеся приличествующие этому событию речи. А потом резанул себя по руке ножом и дал стечь каплям крови в чашу с хмельным медом. Овтай как раз присутствовал в этот момент и был сильно удивлен, когда к Ивану подбежал мальчишка, тот самый волчонок, про которого рассказывали разные небылицы у костра. И вмешался в обряд, подставив свою руку под нож полусотника. Точнее, он сначала что-то взахлеб говорил, размазывая рукавом слезы по грязному лицу, но Андяс ничего не понял из его скороговорки и не смог пересказать. А ветлужец взял да и полоснул юнца по кисти, сказав, что так на его родине усыновляют, и что если удмуртские воины хотят с ним самим породниться, то придется им взять его вместе с кровным сыном. До сих пор Овтай без усмешки не может вспоминать округлившиеся глаза будущих братьев полусотника. А уж что было, когда к ним подошел молодой черемис и заявил, что он этого волчонка уже обещал опекать как младшего брата, и протянул под нож свою руку… Лишь один Пельга не растерялся и шагнул следующим.
Иногда Овтаю казалось, что оба эти вопиющих случая были заранее Иваном подстроены — уж такие хитрые у него были в этот момент глаза, — но стоящие рядом вои, перекрывая поднявшийся гул возмущения, подтвердили, что Кокша действительно обещал за вечерним костром опекать спасшего его мальчишку. Да… Вот теперь и ходят несколько удмуртов и один черемис с унылыми лицами, не понимая, как они вчера могли совершить такой обряд. А остальные так же озадаченно смотрят на них. Все, кроме троих.
Сам Овтай просто радовался, надеясь, что сможет наконец-то выдать замуж свою стервозную и шаловливую младшую сестренку, и ее будет кому защитить. Волчонку было просто не до раздумий — он сверкал улыбкой в разные стороны, одаривая всех своим восторгом, и носился на ушкуй и обратно, будто ему в одно место воткнули шило.
А полусотник… Он стоял на палубе и смотрел на прояснившееся первый раз за последние дни небо, щурясь неяркому осеннему солнцу. И был просто счастлив. А когда временами бросал взгляд на своих хмурых ратников, то его физиономия излучала теплое, ничем не замутненное удовольствие.
«Ох ты! Тупая моя голова! Он же как наседка себя ведет! — хлопнул себя по лбу Овтай. — Все-таки подстроил, шельмец такой! Но с кем сговорился? С мальцом, черемисом или… сразу с Пельгой, выставив ему наедине свои условия?!»
Глава 10Дед Радимир
Коричневые узловатые пальцы стряхнули с ножа на стол хлебные крошки и стали сгребать их в подставленную ладонь, терпеливо выметая из щелей тесаных досок разлетевшиеся крупицы. Наконец морщинистая рука поднялась чуть повыше, поднеся собранное богатство к подслеповатым прищуренным глазам, и скупым, расчетливым движением отправила их в рот.
— Дед Радимир, а дед Радимир! — Вовка кашлянул и с сожалением оторвался от созерцания разбросанных на лавке мелких чугунных квадратиков. Обработка твердого углеродистого металла обычной железной пластиной с грубой односторонней насечкой из крупного зуба, лишь из вежливости называемой в этом времени напильником, шла плохо. Даже заусенцы сбивались с превеликим трудом. Видимо, данный опыт придется признать неудачным и следует перейти на другой, более мягкий металл. Молодой мастер поймал настороженный взгляд старика и вспомнил, что сам позвал его несколько мгновений назад. — Ты чего крошки собираешь, как в голодный год? Хлебушка в достатке… даже на мой хохряк.
— С мое поживешь, чадо, — делано прошамкал тот еще вполне здоровыми зубами, — так еще и не такие привычки у тебя будут…
— А чего боишься? Неурожая? Если наступит такая беда, то опять продадим наши котлы, а на вырученные монеты…
— Добро — не лихо, — прервал его Радимир, — бродит по миру тихо. Коли придет голод, так уж коснется многих, и за котлы свои ты почти ничего не возьмешь. Кому они будут нужны, если в них положить нечего? Мал ты еще, не видал, как люди детей своих продают, дабы самим выжить, а тем надежду дать…
— Какая же это надежда? В рабстве? То есть в холопстве?
— А такая! Не приведи Господь тебе увидеть, как дети от голода умирают, как ложатся они на дороге и снег падает им прямо в открытые глаза! И не тает!
— Ну… да. Прости, дед Радимир. Правда твоя, мал я еще.
— Не вини себя, чадо, это дело поправимое, — тут же успокоился старец и подвинул к Вовке ржаной ломоть. — А уж чего тебе в жизни доведется увидеть, зависит лишь от рожаниц, от той доли, что они тебе назначат.
— Каких рожаниц?
— Ох, темные вы… Вот я тебя ломтем наделил, а ведь издавна такой обычай идет, когда глава семейства краюху на куски кромсает и каждому выдает в соответствии со своим понятием. Так же и Род[122] по своему разумению наделяет хлебом насущным человека, причем вместе с таким куском тот получает и свою долю, свое счастье. Кому-то больше перепадает, кому-то совсем не достается… У каждого своя судьба, которой заправляет Макошь, старшая из рожаниц, прядущая покутные[123] волокна всего сущего. Вслушайся… Ма-къшь,[124] мать судьбы. Она из тех прях, чья нить свивается в судьбы человеческие, да и бабам нашим в делах помогает, покровительствует рукоделию, рождению детей, урожаю, достатку в доме. А помогают Макоши ее младшие сестры, девы судьбы, счастливая Доля и лихая Недоля. Их также Сречей и Несречей иной раз называют, а у нас еще и рожаницами, хотя… последних многие на закате именуют Ладой и Лелей, а дев судьбы чтят отдельно. Ну, да это их дело… Так вот, эти сестрички связывают человека покутными нитями с плодами его трудов, добрыми и злыми. Те нити судьбы по-разному вьются, но Доля на них все узелки распутывает, а Недоля их рвет да связывает, узелки наматывая. В чьи руки попадет твоя жизнь — тому и быть.
— А вот у нас думали, что только от самого человека зависит, как его жизнь сложится. — Вовка совсем потерял интерес к своим железным поделкам и придвинулся к Радимиру.
— Да? От людишек многое зависит, да не все, — покачал головой старец. — Один вырастает писаным красавцем, а второй немощным калекой, у одного ума палата, а у другого разумения хватает лишь на то, чтобы милостыню просить. А иной и лицом пригож, и умен, а не складывается у него жизнь. Бьется лбом о стенку, а счастья нет. А отчего? Все оттого, что его ниточку Недоля в руки взяла. А иной раз надоест ей, что человечек этот слишком сильно трепыхается в ее руках, пытаясь к сестричке перебраться, так она его так по носу щелкнет, что тот до конца жизни безвольной куклой у нее провисит.
— Деда… человек ведь должен подняться после любых невзгод!
— Но поднимется ли? — Радимир немного покряхтел, устраиваясь удобней на лавке, и продолжил: — У Макоши свои разумения, да и невзгоды могут быть такими, что жить не захочется.
— Э… дед Радимир, так ты в какого бога веруешь? Во Христа?
— Истинно верую, — осенил тот себя крестным знамением. — А отчего у тебя сомнения возникли, чадо?
— Так ты мне про рожаниц все больше рассказываешь, а это славянские боги, так? Перун, Велес, Род?
— И что? То, что князь новый взойдет на княжение, еще не повод, чтобы тех, кто до него был, ногами попирать. Предки наши старых богов чтили и нам завещали. Верой своей мы вправе сами распоряжаться, но и вежу к древним заветам иметь надобно. Разве Макошь, что с Перуном наравне на киевских холмах стояла, людишки забудут? Так и будут ее чтить, хоть и станут прикидываться, что великомученицу Параскеву Пятницу вспоминают. А на второй день праздника Рождества, что еще называется собором или пологом Богородицы, как Рода вспоминают? Бабы обычно приносят в церковь хлебы и пироги, так-то вот. Да и Среча с Несречей — как счастье и несчастье стали восприниматься, как светлый ангел за правым плечом и падший за левым.
— Но ведь старым богам человеческие жертвы приносили! — нашел бесспорный аргумент в споре Вовка, поднимаясь с лавки. — Какое же уважение к ним можно испытывать, а?
Радимир замолчал, по привычке опершись подбородком на свою резную клюку, и стал задумчиво рассматривать новые половые доски, на которых расплывчатой тенью заскользил силуэт вскочившего мальчишки. Наконец воздушный вихрь, вызванный резким движением Вовки, затих, и пламя лучины продолжило мерно пожирать длинную деревянную щепку.
— Они умерли… — Тихий шелест, сходящий с губ Радимира, был почти не слышен. Все же старец взял себя в руки, откашлялся и продолжил: — А о тех, кого с нами нет, люди обычно вспоминают лишь добром. Или молчат вовсе. И все же богов своих предков надо вспоминать с вежей, не они виновны в этих жертвах.
— А кто?
— Сами люди, которые не понимают, чего хотят от них изначальные силы… Вот возьми то же дерево. Издревле люди, срубая его в лесу, с ним роднились. Делились своей кровью, щедро поливая древесные корни, исполняли очистительные обряды, и лишь после этого, считая его своим, смели к нему подойти… Но при этом просили прощения за то, что его губят, винились перед древесными душами, изгоняемыми из стволов. А ныне? Кому придет это в голову? Кто почистит загаженный ручей и посадит новое дерево вместо срубленной березы, коли можно получить за все отпущение грехов, не прикладывая рук своих? Верь слепо, и на том свете тебе все зачтется! Твори что угодно, мучай невинные души, но окутывай свои деяния светом веры — и тебе воздастся! — Голос Радимира задрожал от ярости, а в уголках глаз выступили слезы, ярко заблестевшие искорками света отраженной в них лучины. Непонимающий, что происходит со старцем, Вовка пересел к нему на лавку и попытался что-то сказать, однако вместо связной речи у него вырвался поток междометий, внеся сумбур в ставшую еще более неловкой ситуацию.
— Мыслишь, что на старости лет дед Радимир с ума сходить начал? — взволнованно стукнул клюкой об пол старец. — Нет, чадо, лишь хочу сказать тебе, что не только старым богам жертвы приносили…