— Лишь бы работники были добрые да на руку честные… А купцов в поселенцы мы и не заказывали! Сами с усами! Да и негде мне своих воев закалять, кроме как в торговых походах, — сбился на пафос Трофим, но спохватился и продолжил: — Так вот, если пойдет про нас добрая слава, то вам никаких лодей не хватит под бегущий сюда народец! Когда Захарий, кстати, собирается меня навестить?
— Седмицы через три жди.
— Добре… — Неожиданно воевода отвлекся на раздавшийся поодаль гомон и повернулся к охранникам: — Что там у тебя, Свара? С Илюшей берег не поделили или дело ко мне у кого?
— Жинка Любима тебя домогается, Трофим Игнатьич. Я уж чуть было не исполнил свой давешний наказ, даже бочонок с медом у новгородцев хотел позаимствовать, но…
— Давай ее сюда, время есть!
Могучая охрана, загораживающая проход шагах в двадцати от беседующих, расступилась, и перед глазами воеводы предстала Агафья, зажимающая себе рот обеими руками. Пребывала она в оцепенении, хотя всего лишь пару минут назад пыталась прорваться через дюжего новгородца, сразу же получив от того прозвище самой вздорной и крикливой бабы на Ветлуге. И надо признать, что такое название она заслужила, поскольку производимый ею шум начал перекрывать гам, доносящийся с пристани. Но Агафью не смущала ни грозная стать противостоящего молодца, ни его угрозы заставить замолчать «бешеную кикимору». Даже обещание спихнуть ее в воду, данное под одобрительный шепот Свары, не оказало воздействия на зашедшуюся в гневе женщину.
В результате дюжий охранник не выдержал и смущенно оглянулся, призывая Свару в свидетели, что он старался решить дело миром. Чтобы не доводить дело до крайности, ветлужцу пришлось-таки подняться с мостков (где он расположился не столько охранять своего воеводу, сколько «устанавливать связи с пришлыми людишками») и указать Агафье на стоящую в стороне бочку с медом, покрытую из-за разошедшихся клепок многочисленными сладкими потеками.
Взбалмошная особа и ему попыталась ответить, но интуитивное чувство опасности все-таки напомнило ей об обещании ветлужца когда-нибудь утопить ее в этой емкости. Ровно через миг после этого она застыла соляным столбом, изо всех сил прикрывая себе рот руками, будто не доверяя ему одному держать язык за зубами. Неизвестно сколько бы она так простояла, но в этот момент воевода решил обратить на нее свое внимание. В итоге недоволен остался лишь Свара, которому застывшая статуя приносила чувство эстетического наслаждения.
— Что тебе, Агафья? С Любимом что?
Слова воеводы прорвали еле сдерживаемую плотину. Размазывая слезы по щекам, жена кузнеца поведала о своем горе, щедро перемежая вопли об уже почти сгоревшем постоялом дворе с криками об отнятом имуществе. Чтобы понять, о чем идет речь, Трофиму понадобилась целая минута, и лишь после этого он уловил знаки моргающего во все глаза Свары. Устало кивнув, воевода участливо пододвинул заплаканную особу ближе к главе воинской школы и проникновенно начал:
— Помогу я твоему горю, Агафьюшка. Любим… Его уже выбрали, и ничего с этим поделать нельзя, да и немолодой он уже, так?
— Так…
— А ты баба еще горячая, в теле. Может, тебе другую пару найти, а? Мы поможем! Тогда и вопрос с постоялым двором решится!
— Ну… — Агафья подбоченилась и недоуменно огляделась в поисках нового суженого, плотоядно облизнувшись аж на самого воеводу. — И кого же?
— Кого, Свара? Ах да… Тебе же Фаддей двор ставил?
— Так он старшина у плотников. Кто, если не он?
— Во! Старшина! Тоже не последний человек! И новый он же поставит, лучше прежнего! Пойдешь за него второй женой? При удаче и первой станешь, когда та его взашей погонит!
— Да ты что, воевода?! Да этот кобель мне спать по ночам не даст!
— А ты откуда об этом ведаешь? Ах, говорят, хм… Зато все другие проблемы решатся! Свара! А отведи-ка ты эту бабу к нему и проследи, чтобы тот озаботился по осени новым постоялым двором, а также…
Вырвавшись из цепкого захвата главы воинской школы, Агафья издала нечленораздельный вопль и шустро полезла вверх по склону, разбрасывая вокруг крики о помощи:
— Караул, грабят! Ох, да не грабят, а насилуют!!!
Обернувшись с вершины невысокого обрыва, она хотела погрозить вниз сжатым в порыве гнева кулаком, но серьезное лицо главы ветлужцев почему-то разубедило ее в том, что над ней неприкрыто издевались.
Чуть погодя после ее исчезновения на горизонте вслед ей все-таки полетели едкие смешки, раздавшиеся со стороны новгородцев и Свары, однако вскоре они затихли, разбившись о стену угрюмости, исходящую от неожиданно помрачневшего воеводы.
— Что ж ты, Трофим Игнатьич, сам не смеешься своей шутке? Или есть горькая доля правды в том, что она тут вещала?
— Именно так, Костянтин Дмитрич, — через силу усмехнулся тот. — И жечь будем, и волю своих же людей притеснять… ну тех, которые во власть идут. Поначалу я тоже смеялся, но она не первая, кто подходит с такими вопросами.
— Погоди, не понял… Выходит, что все преданные тебе люди должны всего имущества лишаться? — недоверчиво произнес новгородский купец. — И какая у них после этого в тебя вера будет?
— Кузнец не ко мне во власть идет, а в общину, но таки да. Однако не имущества его лишат, а торговлей и промыслами на себя запретят заниматься. Зато ради общества хоть кол на голове теши, коли прок от этого будет, да и оплатой не обделят.
— А твои людишки, стало быть…
— А вот моих еще сильнее притеснят: не только им, но и их детям жить лишь на довольствие от моих щедрот придется, хотя и немалое оно. Власть у них будет большая: могут даже от моего имени карать и миловать при необходимости. Правда, и отвечать за свои грехи будут гораздо страшнее, чем обычные мужи. Причем всем в обязанность вменяется об их неправедных поступках докладывать мне под страхом смерти. Так что согласившихся на это ближников пока могу лишь по пальцам одной руки пересчитать…
— То есть не на кормление будешь им отдавать уделы, как издавна повелось? Так кто же тогда в тех местах народец защитит от притеснений и рассудит их дрязги? Кто в своем уме станет о таких людишках заботиться, если никакого проку для мошны ему не будет? Как ты будешь подати собирать?
— Зато никто по углам эти уделы не растащит! Да и подати я не с сохи получаю, а в основном с мастерских новых и торговых дел! — Воевода крякнул и тяжело махнул рукой. — Точно говоришь, ломаем мы наши древние обычаи через колено и сами не знаем до конца, верно ли творим. А как по-другому? Мне даже себя ограничить пришлось, иначе лет через пять найдется какая-нибудь падкая до власти и богатства тварь и перебьет мою семью ради лакомого кусочка. Я ведь не Рюрикович или царь булгарский, на мое место любой взойти сможет. И дело даже не в родовитости или избранности, а в том, что ныне на защиту моей власти и семьи никто из соседских князей и бояр не встанет! Лишь друзья, коих я могу по пальцам пересчитать!
— А дружина?
— А что она? Пока тебе везет и можешь ее серебром осыпать, ты на коне! А если удача от тебя отвернется? А она отвернется когда-нибудь! У нас чуть ли не война с булгарцами на носу, а может, и ваши ушкуйники пожалуют! Даже если отобьемся, тут-то нас внутренние распри и накроют! А минуют нас первые бедствия и лишения, так придут вторые из-за того, что воеводство вырастет из-за пришлых людишек! Та же дружина пополнится новыми ратниками, и я для них уже не буду тем человеком, с которым они пережили трудные годы! Мне же семья моя дорога, вот и пытаюсь вертеться как уж на сковородке! Чтобы одновременно и в чести быть, и никто не желал на мое место зариться!
— Да… Без глубоких корней и сильного рода тяжко тебе придется.
— Всем ветлужцам тяжко придется по осени! И жечь свои дома, как я уже говорил, скорее всего, тоже будем! За сына своего не беспокойся, его вместе с молодняком постараемся подальше отправить, заодно и присмотрит за ними. Я, кстати, поэтому тебе мастеров из недорослей и выделил. Будут подальше от опасности и между делом опыта общения с Господином Великим Новгородом наберутся.
— Помочь чем-то могу?
— Разве что охотников найдешь булгарцев пощипать, их у вас всегда было в достатке. Однако сразу предупреждай, что ватага пойдет под меня, никаких вольностей я не допущу, хотя с добычей и не обижу. И предупреди меня, если кто-нибудь под шумок сам захочет нас на копье взять! Якун наверняка воду мутит, рассказывая о нашем богатстве…
— Догадываюсь я, кто за ним стоит, но пока не удостоверюсь — не скажу. Да и уверен буду, могу промолчать, связываться с такими себе дороже. Тем не менее смею тебя успокоить, что они еще не весь Новгород! Кроме того, Захарий многим польстившимся на слова Якуна в другое ухо вещает о сотне злющих воинов, свое добро стерегущих! Да и где оно, это богатство, в веси, что ли? Рассказал мне сын, как вы все серебро на зерно спускаете! Верно, оттого и не бедствуете совсем, однако, как я понял, концы с концами приходится с трудом сводить, так?
— Как тебе сказать… Перед тобой одна из наших лодей из похода вернулась. Как ты мыслишь, что ныне эти вои делают?
— После того как булгарцев прогнали? Верно, отдыхают от трудов праведных.
— Как бы не так! Кроме дозорных, почти все к земле припали! Хотя мы уже отсеялись благодаря разным придумкам мастеров наших!
— Добрый хозяин всегда себе дело найдет!..
— То-то и оно! Но каждый раз его оттуда с кровью приходится отрывать! Не хватает у нас людишек, чтобы пока одни землю обихаживают, другие ратились за плоды ее! В этом главная нищета наша! Ни на что не хватает сил и времени!
— Верю, как посмотрю на ваши землянки перекосившиеся… Не в обиду сказал!
— Торопились ставить, — смутился Трофим при упоминании неказистых изб, но почти сразу же ехидно ухмыльнулся: — Зато теперь жечь не жалко! Печи только заранее разобрать надо бы! И людей уговорить пойти на это.
— Не сам решать будешь?
— В этом есть и выгода. Пусть сами свою судьбу определяют, зато потом плакаться будет не на кого. Вот тебя с Юсуфом проводим и соберем всех.