— Я разыскиваю дочку. Как мне ту послушницу найти и расспросить?
— Не помню, батюшка, которая ходила. Их у нас с полсотни. Теперь я сам тебе могилку поберегу, будь покоен!
— Постой! Ты на похоронах моей жены был?
— Не ее ли в тифу с парохода сняли? Ту при мне отпевали.
— Не помнишь у гроба девочку, двенадцати лет?
— Вроде бы не было такой. Панихиду отец Николай благолепно служил, кутью нищим раздавали… Не сумлевайтесь, все чин по чину шло. А ежели при больной девочка была — надобно у отца Николая справиться, он все помнит. Только в отъезде нынче, в Костроме. Скоро воротится, ярмарка началась, самые дела.
— Дед, пароход мой гудит! Но скоро вернусь, дочь Антонину искать. Если что услышишь о ней, вот мой адрес, напиши мне в авиаотряд, под Москву. До весны адрес, верно, не изменится.
…Русинский пароход «Князь Пожарский», наверстывая опоздание, сократил стоянку в Яшме. Грузов и пассажиров оказалось мало, время было позднее, темное, и капитан «Пожарского» велел отвалить побыстрее.
Подбегая к береговому обрыву, Шанин услышал третий гудок. Внизу слабо виднелись четыре освещенных дебаркадера, и нельзя было разобрать сразу, от которого отваливает пароход. Где же, черт побери, та высокая монастырская лестница? Или рискнуть — прямо с откоса? Там круча, камни…
И вдруг перед летчиком — фигурка босоногого парнишки.
— Товарищ военный, вы с парохода?
Шанин тяжело дышал от быстрого бега.
— Да, да, друг. Обязательно надо поспеть. И притом ног не поломать. Без них и ходить плоховато, а летать и подавно!
— Так вы летчик? Бегите за мной, покажу.
Внизу, у пристани общества «Русь», пароход просигналил тонким гудочком: «туу-ту-туу!» Пароход чуть сдал назад — нос отделялся от дебаркадера.
— Сюда! Быстрее вниз!
Под ногами Шанина — узкая лестница с перильцами. Стремительно работая ногами, мальчишка ссыпался вниз. Шанин еле догнал его — спуск был словно на парашюте, в секунды! Полоса гальки. Пристанские фонари… Поднятые сходни… И корма парохода, плывущая как раз под черным бортом дебаркадера.
Прыжок над вспененной водой — и «Князь Пожарский» принял на борт комиссара Шанина. Сквозь шум колес и шипение пара до комиссара донесло мальчишеский голосишко:
— Товарищ военный! А вы правда по воздуху летаете?
Парнишка бежал вдоль перил дебаркадера, догоняя уплывающую в ночь корму парохода.
— Так точно, друг! Как ангел божий летаю! Спасибо тебе. Скоро прилечу к вам на аэроплане, найду тебя, покатаю по воздуху! Звать как? Где живешь?
— Звать Макарий Владимирцев. На горке живу. Спросите дом протоиерея отца Николая Златогорского. Он мой дядя. Слышите?
Летчик показал, что слышал. А сам подумал:
«Опять этот отец Николай, протоиерей яшемский. Никак его тут, видно, не минуешь!»
2
А сам отец Николай, представительный муж зрелых лет, но еще без пролысин и седин в шелковистых, хорошо промытых и расчесанных волосах, спешно собирался покинуть Кострому.
Служебная его поездка прошла успешно, разрешение на устройство Яшемской трудовой сельскохозяйственной религиозной общины-коммуны получено, иначе говоря, новая ипостась для сохранения яшемского Назарьевского монастыря благополучно найдена.
Закончив дела в губернском городе, отец Николай сперва терпеливо ожидал выздоровления старца Савватия и послушницы Антонины. Их привезли в костромскую больницу вскоре после спасения с баржи.
Антонина причастилась и исповедалась у отца Николая. Выслушав исповедь, пастырь помолился за упокой души раба божия Александра, принявшего смерть мученическую за други своя. Священник послал соболезнование старшему брату погибшего Ивану Овчинникову. Затем он потолковал с Савватием, и оба иерея пришли к одному выводу: после гибели жениха Антонине самим божьим промыслом начертан иной путь — не простой семейный жребий, а высокий удел служения церкви.
Отец Николай гордился Антониной, самой заметной, самой любимой своей послушницей в монастыре. Недаром он первым приметил ее, разгадал подвижницу будущую в юной сиротке. Сиротке?..
Господи, жив ли, нет ли ее родитель, можно ли без содрогания сопоставить мысль о непорочной Антонине, юной христианке, с образом безбожника-революционера? Портрет этого человека умирающая Мария Шанина, Тонина мать, передала в руки исповедника. Он сохранен. На обороте адрес… Нередко отцу Николаю попадается на глаза этот портрет летчика с упрямым лицом и печатью антихристовой. Портрет хранится в заветной шкатулке, и, когда отцу Николаю случается перебирать бумаги и ценности, глаза летчика с фотографии встречаются с глазами священника. Именно такие, как летчик Шанин, отрекаются даже от предсмертной исповеди. Жив он или нет — не назовет его Антонина отцом! Об этом сумеет позаботиться ее духовный отец, соборный протоиерей Николай Златогорский!
Досадно было опаздывать к ярмарке — тут-то и пустить бы умелый слушок о чудесном спасении узников с баржи силой чистой молитвы Антонины яшемской… Ведь в монастыре Назарьевском есть уже немало притягательных вещей: чудотворная икона, литургии на пристанях, образцовое хозяйство, лучшее в губернии, архиерейские молебны с водосвятием, крестные ходы по всей округе… Не хватает собственной святой, о чьих подвигах, славе и пророчествах далеко разносилась бы молва по всему православному миру… Давно задумывался об этом отец Николай, и теперь замысел близок к осуществлению.
Но тут-то и произошло нечто столь неожиданное, что и заставило отца Николая заторопиться из Костромы, несмотря на недуги спутников!
Его позвали исповедовать умирающего в одну из костромских городских больниц. Исполнив эту обязанность, он неторопливо шел по коридору к выходу. Дверь одной палаты была открыта, и священник невольно обратил внимание на знакомое лицо с синими страдальческими глазами.
У больного была забинтована нога и рука.
Вот он повернул голову, увидел шедшего мимо палаты отца Николая и приветливо улыбнулся ему, как доброму знакомому. Отец протоиерей хмуро прошествовал мимо; не ответив на поклон, однако сомнений быть не могло: на койке лежал Александр Васильевич Овчинников, притом явно выздоравливающий!..
Нет, нет, никаких помех святому делу теперь уже быть не может! Невозможно отнять Антонину у бога! Значит, скорее в Яшму, где все должно совершиться быстро, чтобы пути назад уже не осталось! Обитель обретет свою святую!
Два знаменитых русских князя, самолетский «Князь Иоанн Калита», шедший вниз, и русинский «Князь Пожарский», торопившийся вверх, встретились ночью в Томне, у одной угольной баржи. Пароходы стали бок о бок и лишь перед рассветом закончили бункеровку.
Комиссар Шанин спал на кожаном диване в салоне «Князя Пожарского». Он с головой укрылся своим черным летным регланом с крылышками и не мог видеть, как вышла на пустую палубу «Иоанна Калиты» тоненькая большеглазая девушка в черной одежде. Человек, знакомый с живописью, мог бы принять ее. за оживший образ с нестеровской картины.
Девушка придерживалась за перила, как выздоравливающая, и неуверенно шла кругом палубного настила. Так обошла она тихонечко всю палубу и стала на корме в тень, когда пароходы, включив прожекторы, начали работать колесами и медленно отдаляться друг от друга.
Луч прожектора соскользнул с черной женской фигурки на корме, сбежал вниз и расплылся слабым желтым пятном на воде: «Князь Иоанн Калита» разминулся с «Князем Пожарским».
И опять за бортом «Калиты» лишь темная река в просторных и пустынных берегах.
Как величаво ее медленное шествие к югу, под буйные ветры Каспия! Течет и течет изо дня в день спокойная вода, обходит перекат за перекатом бакен за бакеном. Течет и плещет в меловые скалы и глинистые обрывы. течет под солнцем и под снегом, под ливнями и градом, течет и под струями смертоносного свинца. Ведь еще так недавно и так близко отсюда вскипала эта волжская вода от пулеметной ярости и взяла навек в свои глубокие недра черную лодочку и отважного пловца…
Скорей бы к бревенчатому срубу в лесах, чтобы уж не видеть больше ни этой жестокой реки с пароходами, ни мятущихся в суете людей.
Вот он, уже различим с палубы, остров спасения от скорбей, остров забвения всех земных горестей и печалей — женский Назарьевский монастырь на взгорке.
Но даже здесь, в святом месте, где спит вечным сном родная мать, не чает сердце обрести успокоение. Здесь перед очами все та же река с пароходами и большое село с людской суетой на ярмарках и пристанях. Нет, прочь и отсюда, от места божьего, но многолюдного! Здесь лишь положено совершиться обряду, навеки отрешающему душу от земного. Сразу же по свершении обряда — в скит, за ту зубчатую, как пила, синюю стену на краю окоема, в глухой заречной заболотной стороне!
«Князь Иоанн Калита» сбавляет ход. Его долгий гудок будит звучной своей медью утреннее эхо в яшемских верховьях и низовьях. Монастырской лестницей-уже спускается отец Афанасий с хором знакомых послушниц и монахинь встречать пароход…
Сошла с «Калиты» на пристани Яшма и артель мужиков-торговцев. Артель привезла на ярмарку самый ходовой товар — десяток пудов русского масла. Еще на пароходе многие приценялись к их маслу, хорошую цену давали, но артельщики желали совершить сделку на самой ярмарке. Контроль придрался, почему тяжелые ящики идут не багажом, а как ручная кладь. Задобрил контролеров староста артели — дескать, груз принадлежит девятерым пассажирам, превышение веса невелико. Пошли себе с миром! Только насчет сделки, видимо, что-то передумали: купили лошадь и телегу, на пароме переправились со своими тяжелыми ящиками за Волгу.
Видели их будто проездом в деревне Козлихе, потом и слуху о них не стало…
…Холодными и ненастными сумерками, уже перед ледоставом 1918 года, в калитку яшемского монастыря постучался одинокий путник. Одет он был в латаную и потертую крестьянскую одежку с чужого плеча. Привратница с неудовольствием открыла бедному богомольцу. У таких и на гостиницу обычно не хватает, в часовне ночуют, где по ночам не заперто и читают акафисты.