Они шли попарно, но… не было наездников! За первой парой показалась вторая, третья… И лишь когда первая пара уже входила в ворота, Макар понял, что это не верховые лошади, а упряжка, и что весь десяток коней, на диво ладных и статных, легко несет крошечные санки, крытые ковром. Полулежал в санках один-единственный человек.
Барашковая шапка… Темно-зеленый казакин, опоясанный красным шарфом. Выразительно торчит из-за лояса наган без кобуры. И пока седок троекратно целовал в обе щеки хозяйку и пил вино из чарочки, поднесенной на одном подносе с хлебом-солью, Макар понял, что прибыл на подворье не кто иной, как Александр Васильевич Овчинников.
Пока лошади не стали по стойлам, Сашка не уходил со двора. Дед Павел давал советы, огладил последнюю пару и помог очистить коням ноздри от льдышек-сосулек. Артамон даже при-вздохнул:
— Чудо как хороши, Ляксандр Васильевич! Кому и ездить ноне на таких, окромя тебя самого?
За ужином Сашка ел плотно, но на бутылку не налегал, и Макару показалось, будто этот долгожданный гость трактирщиков остается все время чуть-чуть настороже. Налил он рюмочку и Макару, первую в его жизни. От нее стало весело и даже немного щекотно во всем теле. Макар отважился спросить гостя:
— А волков вы по дороге из нагана стреляли?
Сашка живо к нему обернулся:
— Не поверишь, а разочка два пришлось-таки стрельнуть. Прямо стаями ходят, обнаглели. И здесь есть, поблизости. Как же тебя одного на опасной дороге в лесу бросили? А в Яшме что нового?
Макар начал рассказывать о красном рождестве. От него не укрылось, что Овчинников заинтересовался прилетом аэропланов, но, как только он похвастал, будто давно знает главного летчика, Сашка неожиданно встал, зевая…
— Ну. поели, потолковали, и будет! Слышь, Степан, перед сдачей коней монастырю надо им роздых дать, чтобы в тело вошли. А сам я давненько по волкам собирался. Ружье с собой, в санках лежит… Приманку найдешь? И картечи заряда на четыре?
— Картечи вдосталь, и обертка для приманки давно под телят кинута. Поросенок есть голосистый. Хоть сейчас поезжай.
— Слыхал я летом от старца Савватия, будто у его скита знаменитые волчьи места. Самому-то там бывать не случалось.
— К нам волк только на промысел зимой подается, — вставил дед Павел. А логовища у него за Козлихинским болотом.
— Коли мест не знаешь — в болото и угодишь! — Макара поразило злобно-насмешливое выражение Марфиного лица. — Заедешь в Козлихинское болото не знамши — и целительница скитская не спасет!
— Какая целительнища? — простодушно удивился Сашка.
— Будто не слышал? — Марфа отвела взор. Стала прибирать со стола, безжалостно гремя посудой. — Чего мало пили-ели?
— Чай, не последний день живем, — сказал Сашка. — Нынче устал с дороги. В донышки и завтра поколотим! Идем-ка, Макар, к деду на печь. Неделя, как в тепле домашнем не ложился…
Дед тихонько свистел носом. Клонило в сон и усталого Макара. Мальчик прислушивался, как расходится на дворе ветер. Он по-волчьи выл в печной трубе, но дома слушать этот вой не страшно… Вдруг Макар ощутил толчок под бок и открыл глаза. Сашка держал палец у рта.
— Тсс! — уловил Макар его шепот. — Ни слова не болтай, парень, про летчика Шанина. А завтра попросись со мною на охоту…
Никогда Макар не ездил по такому лесу. Здесь было красивее и торжественнее, чем в кафедральном соборе. Могучие кроны сосен смыкались чуть не в облаках, образуя в вышине почти сплошной свод, подпертый бронзовыми колоннами стволов. Снежные карнизы со всех сторон окаймляли свод, нависали над тропой. Дремучий бор был недвижим и тих. Снежные хлопья бесшумно опускались на хвою, покрывали словно накидкой плечи седоков, таяли на крупе коня.
От Волги они отдалились десятка на два верст, объехали Козлиху, пересекли две лощины и вновь начали спускаться к низине — гиблой Козлихинскои пустоши.
Давно заметил Сашка еще один след: санки на широких полозьях, натертых воском. От Макара Сашка знал, что в ночь выехал сюда посланец отца Николая. Авось на его след и напали, по нему бы и добраться до тайного скита… А там? Неужто откажется Тоня хоть словом перемолвиться?
Макар во все глаза глядит на лесные дива, но и обязанности своей не забывает: на его попечении поросенок. Мальчик пригрел его под тулупом, чтобы раньше времени не завизжал и не захрюкал.
— Не замерз, друг-охотничек? Присматривай место для привала!
Нашли огромный вывороченный корень палой сосны. Когда на корнях заиграл огонь костра, Макар рассказал Сашке о своих невзгодах. Теперь один бог знает, что придется испытать среди зуровцев-партизан, что прячутся здесь, близ скитов лесных.
— Близ скитов? — удивился Сашка. — А почему чекисты за тобою гоняются? Лет-то тебе сколько?
— Я в корпусе на офицера учился. Четыре года. Потом имение зуровское на меня записано. А лет мне четырнадцать.
— Да, брат, для чекистов ты самый страшный зверь. Только поймать тебя — и всей заварухе с белыми конец!.. — рассмеялся Сашка.
После роздыха добрались до болота Поредел лес, потянулся мелкий березняк, осинник, ельник. Из-под сугробов торчали метелки камыша и куги.
Лошадь вдруг провалилась передними ногами, рванулась и чуть не опрокинула сани. Кое-как Сашка помог ей выбраться из мочажины задом.
— Легко, брат, отделались, даже валенки почти сухие! Верно говорят: не зная броду, не суйся в воду! Думал, с налета до Савватия доберемся. Небось и он меня в поминовение записал? — говорил Сашка.
— Поминали вместе с Антониной. Кто знал, что ты живой?
— Ты-то знал! Да услали тебя сразу, понимаю… Что ж, пора охоту начинать. Теперь сам берись за вожжи и поросенка слегка пощипывай, а я в задке лежать буду с ружьем.
…На малоезженую дорогу от деревни Козлихи к сельцу Заречью, что уже верстах в пяти от Волги, охотники выбрались, когда дневные тени смягчились и поголубели.
Сашка, не останавливая лошади, достал из-под сена приманку. Теперь за санями, саженях в двенадцати, тянулся на бечеве и подпрыгивал на ухабах темный сверток.
— А что там? — шепотом спросил Макар.
— Теплый навоз. Завернут в старую овчину, мехом наружу, сшит сыромятным ремешком. Под телком лежал. В санях поросенок повизгивает. Волк подкрадывается, слышит визг, видит — по дороге что-то за санками пурхается. Из кустов и кидается, только тут уж бей — не зевай! Волк хитрущий, обман распознает быстро. Другой раз не воротится… Ну, брат, конец разговорам!
Сани однообразно поскрипывали. Сашка всматривался в наступающий мрак Под кустами и деревьями уже расплывалась зимняя мгла. Только темные вершины леса еще отделялись от синего неба. Снегопад прекратился, ночь рядила звездами лесную хвою.
Поросенок орал все неистовей. И вдруг далеко сзади, за кустами, будто шевельнулась еле приметная тень. Курки взведены. Сашка готовится. А может, почудилось, помстилось?
Нет, это он, серый барин. Чуть заметный хруст слева — тень промелькнула ближе. Голодному хищнику не терпится ухватить зубами прыгающую за санками добычу. Он смелеет. Вот уж перескочил через дорогу и пробирается в кустах справа. Ждет, пока сани завернут за снежный субой на дороге. Хитер!
Охотник разгадал маневр хищника и чуть привстал в санях. Тут же зверь молнией ринулся из кустов на приманку. Лошадь захрапела, дернулась, сани ушли в снег.
Два длинных снопа красных искр почти разом полыхнули из обоих стволов. Сдвоенный удар над ухом почта оглушил Макара. Но он сразу разобрал, когда Сашка, выскочив из саней, заорал:
— Есть! Есть! Есть!
С кинжалом в руке Сашка наклонялся над чем-то большим, темным и неподвижным…
— С полем тебя, друг-охотничек!
Пока Сашка во дворе «Лихого привета» свежевал волка, Макар уснул на лавке прямо у стола. Проснулся от шума голосов. Сашка, снявши казакин, в шитой рубахе сидел в красном углу против хозяйки. Артамон, Степан и дед Павел кончали ужин. В двух бутылках оставалось самогону только что на донышках. Тарелки с холодцом и солеными грибами, до которых вчера не дошла очередь, нынче быстро опустели. Посреди стола, почти нетронутая, стыла большая миска щей: мужчины насытились холодным, а Марфа и куска не взяла в рот за весь вечер.
— Спели бы теперь, что ли, — попросил дед Павел, разомлевший от вина и сытой еды.
Сашка подсадил старика на печь и снял со стены гитару. Ленты на грифе запылились. Струны зазвенели жалобно под уверенной Сашкиной рукой. Настроил он их на минорный лад, переглянулся с Марфой, испрашивая ее согласия, и, лишь только она кивнула, в комнате затих всякий шорох. Аккорд прозвучал смело, и Сашка начал первым старинную песню о разбойничках.
Что затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой?..
И тогда Марфа-трактирщица подперла голову рукой, полузакрыла глаза и вступила в неторопливый лад Сашкиной песни. Так вдвоем они и закончили первый куплет:
Что призадумалась, девица красная,
Очи блеснули слезой!
Макар поднялся и перевел взгляд с запевалы на Марфу. Ну и поет эта неприметная с виду женщина! Голоса набирали силу, смелели. Макар и сам не заметил, как стал подтягивать взрослым:
Едут с товарами в путь до Касимова
Муромским лесом купцы…
Сашка одобрительно кивнул и улыбнулся Макарушке, а Марфа… та и не глянула ни на кого из-под полуприкрытых век, бровью не повела, рукой не шевельнула. Последний куплет:
Много за душу твою одинокую,
Много я душ погублю…
она начала сама, и так взлетел ее голос, столыко несказанной боли, любовного томления прозвучало в нем, что Сашка смолк, дал ей спеть куплет одной, и лишь струны под его пальцами рокотали все жалостней. Суровый Степан стал еще угрюмее и, не дослушав до конца, нетерпеливо потянулся к бутылке.
В его резком жесте было столько злобы и грубости, что у Макара вдруг заколотилось сердце. Вспомнились ему сплетни про девушку Тоню, некогда жившую в лесном трактире, про ловкую Марфу Овчинникову и удальца Сашку, ее дальнего родственника. Бог весть до чего может довести этих лесных людей старинная, бередящая душу песня! Макару чудилось, что вот-вот откроется всем какая-то горькая сердечная тайна, вырвутся из сердца отчаянные и злые признания, от чего все переменится в атом лесном доме…