ись один за другим. Рвалось над столами шампанское. Спели «Боже, царя храни!». Александр Второй был доволен. Все заметили, с какой охотой пьет шампанское наследник престола Александр Александрович. Но затягивать с трапезой не стали. Уже в четыре часа сорок пять минут пополудни император взошел на пароход, названный в его же честь, за ним поспешила свита и капитан рыкнул в широкий медный рупор: «Отдать швартовы!» Но расстаться с императором именитые самарцы пока были не в силах, и как писалось позже в газетах «Множество лиц из земства, дворянства и городского общества на заранее нанятом пароходе «Самара» отправились провожать его величество по Волге. На пароходе имелся прекрасный оркестр и столы со всевозможными яствами. Уважаемые самарцы во что бы то ни стало желали на другой день, а именно 30 августа, иметь счастье принести его величеству поздравление со днем его тезоименитства».
– Господа, господа, – уже к вечеру говорил Антон Шихобалов коллегам по думе за торжественным, изрядно разграбленным праздничным столом. – Обгоним царя-императора, поглядим на него еще, там, ниже по Волге, честь отдадим! Только как лишний раз навязываться-то, а? Как обгонять его? Это ж неприлично будет? Я хоть и купец, а тоже понимаю!
Все почему-то поглядели на Алабина.
– Ну, Петр, ты ж у нас изобретатель, – кивнул на товарища Шихобалов. – Ты ж у нас самый мозговитый, – он оглянулся на других, развел руками. – Прошу пардона, не обижайтесь, но это так. – Он был купцом-миллионщиком, и ему прощалось многое. – Думай, Петруша, думай!
– А что тут думать, – улыбнулся Петр Алабин. – Все получится. Мы пока у них в хвосте поплетемся, им до нас и дела нет. А вот ночью, когда царские пароходы тихо пойдут, и два капитана мандражировать станут, как бы на пьяную баржу не напороться, да хоть на бревно какое, а царь с царевичами спать будут мирно, вот тогда мы их и обгоним. Пролетим мимо и уйдем вниз. – Петр Владимирович развел руками. – А там как бог даст!
– Я же говорю, – потряс широкой ладонью Шихобалов, – голова!
Самарский пароход, неистово работая лопастями, ночью обогнал неспешно идущие два парохода – «Александр Второй» и «Императрица Мария». Огни мягко горели в окошках царских пароходов, что двумя важными птицами плыли вниз по Волге. И уже на рассвете стало ясно, что царские корабли остались далеко позади.
В десять утра самарский пароход подошел к причалу города Хвалынска. Все были при параде. Остатки ночного хмеля постарались унять и квасом, и соленостями, и снадобьями. Царя стоило встретить с лицами твердыми и торжественными. И вот показались пароходы его величества. «Самара» завертела лопастями, бешено вспенивая воду, и отчалила от пристани, направляясь к середине Волги, где и должны были пройти царские суда. А они становились все ближе, яснее, белыми айсбергами приближаясь к своим верноподданным – возбужденным самарским думцам.
И вот уже «Александр Второй» и «Императрица Мария» поравнялись с «Самарой», и тогда, высыпав на левый борт, все нарядные, знатные самарцы грянули «Урр-раа! Урр-раа его императорскому величеству!» На палубе «Александра Второго» показался царь-император в белоснежном мундире и такой же фуражке, и было видно, как он улыбался своим верным подданным. «Александр Второй» дал протяжный торжественный гудок, который мигом понесся по утренней Волге, и «Самара» ответила ему гудком не менее торжественным, разве что еще и верноподданнейшим. А думцы все тянулись и тянулись ближе к парапету! И тут пароход «Самара» стал клониться на левый борт, да так заметно, явно, что даже царь-император и его окружение изменились в лице.
Из рубки показалась лысая и загорелая голова капитана «Самары» с искаженным от гнева лицом.
– Пароход потопите, спятили?! – неистово рявкнул он. – Прямо на глазах у его величества и потопите! Матросы, прислуга, все на правый борт! Ко дну все пойдем, рыб кормить! Бего-о-о-ом!
Император был так растроган этой сценой, а главное, тем, что все обошлось без жертв, что пригласил делегацию к себе на завтрак. Избранные самарцы поздравили Александра Второго с тезоименитством, многие растроганно плакали. Как позже опять же писали газеты: «Император удостоил самарцев многими милостивыми и незабвенными словами благодарности за встречу и проводы. После принесения поздравлений самарцы на пароходе «Самара» отбыли обратно, в пути отмечая с музыкой и застольем тезоименитство императора Александра Второго».
Но Петр Алабин, который был в этой делегации, запомнил главное: император вновь удостоил его вниманием и вновь повторил ту же фразу, сказанную накануне: «Будет время – поквитаемся! И с турками, и с англичанами. И еще поглядим, чей будет Царьград».
6
Осень 1871 года выдалась тяжелой для России. А для Самары особенно. Начинался голод. Вот что писал Лев Толстой двумя годами позднее, начиная повествование именно с лета 1871 года. Это был трагический и правдивый очерк: его читала вся русская интеллигенция. Не могла не прочесть!
Он писал именно о Самаре:
«Прожив часть нынешнего лета в деревенской глуши Самарской губернии и будучи свидетелем страшного бедствия, постигшего народ, вследствие трех неурожайных годов, в особенности нынешнего, я считаю своим долгом описать, насколько сумею правдиво, бедственное положение сельского населения здешнего края и вызвать всех русских к поданию помощи пострадавшему народу… 1871 год был в Самарской губернии неурожайный. Богатые крестьяне, делавшие большие посевы, уменьшили посевы, стали только достаточными людьми. Достаточные крестьяне, также уменьшившие посевы, стали только ненуждающимися. Прежде не нуждавшиеся крестьяне стали нуждаться и продали часть скотины. Нуждавшиеся прежде крестьяне вошли в долги, и явились нищие, которых прежде не было. Второй неурожайный год, 1872-й, заставил достаточных крестьян еще уменьшить посев и продать излишнюю скотину, так что цена на лошадей и на рогатый скот упала вдвое. Ненуждавшиеся крестьяне стали продавать уже необходимую скотину и вошли в долги. Прежде нуждавшиеся крестьяне стали бобылями и кормились только заработками и пособием, которое было им выдаваемо. Количество нищих увеличилось. Нынешний, уже не просто неурожайный, но голодный 1873 год должен довести до нужды прежде бывших богатыми крестьян, и до нищеты и голода почти 9/10 всего населения. Едва ли есть в России местность, где бы благосостояние или бедствие народа непосредственнее зависело от урожая или неурожая, как в Самарской губернии…»
Страшный голод был только еще впереди. Но уже осенью 1871 года начался переход бедных слоев населения из губернии в губернию, особенно тех, кого ничто не удерживало на месте. Шли за лучшей жизнью…
Петр Алабин возвращался из далекого пригорода в Самару. Ездил по делам погорельцев, требовалось его личное присутствие. Долгая дорога к коляске да по кривым дорогам. Дай-то бог, чтобы еще и дождями не развезло, а то можно застрять надолго и ждать помощи будет неоткуда. Хоть ночуй в чистом поле! Но дни выдались сухими, и хотя серые облака шли по небу, Петр Владимирович надеялся, что они доберутся до Самары прежде несносных ливней.
Навстречу ему по дороге топал немолодой мужичок в зипуне и шапке. Прихрамывал. Опирался на палку. За спиной была котомка. Они поравнялись. Но вот лицо мужичка, лицо!.. И тут Петр Владимирович почувствовал, как укололо его сердце – больно укололо и горько!
– Стой, Панкрат! – резко сказал он кучеру. – Стой! – Алабин выглянул из коляски. – Иван! – что есть силы крикнул он. – Журавлев! Иван! Ты?!..
И хромающий человек остановился на крик. Оглянулся и стал щуриться на важного барина, который, несмотря на возраст, бойко выпрыгнул из коляски и торопливо пошел к нему. Алабин остановился в двух шагах и все смотрел в печальные глаза человека, когда-то спасшего ему жизнь. Прокопченное лицо его укрывала сеть морщин. И все же рыжие веснушки проглядывали, напоминали о себе!
– Ну, узнаешь?! – Алабин ухватил его за плечи, тряхнул. – Узнаешь, Иван?!
Иван Журавлев стянул шапку – он оказался как лунь седым! И все щурился на барина, пытая свою память. Вдруг лицо мужичка дрогнуло, озарилось вначале догадкой, а потом искренней сияющей радостью.
– Неужто?! – пробормотал тот. – Вот тебе раз!..
– Ну, узнал?!.
– Господин офицер?! – прошептал он. – Бог ты мой праведный!..
– Узнал, – кивнул Алабин.
– Узнал, ваше благородие, – ответил тот и вдруг заплакал.
– Иван, – качая головой, пробормотал Алабин. – Журавлев Иван…
– Он самый, – утирая слезы, закивал бывший солдат. – Он самый, господин офицер, он самый… Раб Божий, слуга государев, ветер полевой Журавлев Иван.
– Куда ж ты?! – спросил Алабин. – Откуда?!.
– Все рассказать – и жизни не хватит, – усмехнулся тот. – Дома кормиться нечем. Совсем нечем. Деньжат не скопил. На Урал иду…
– Вот как?
– Странник я, господин офицер, – печально улыбнулся тот. – Странный я человек, так говорят…
– И что ж ты делал все это время, странный человек? – спросил гласный думы. – Как жил?
– Как жил? О! – покачал тот головой. – Как только ни жил!.. Да все больше криво да бедно.
Он рассказал в двух словах о себе. В Севастополе, во время бомбежки, его ранило осколком в бедро, потом отправили домой. Так и остался хромым. Но поскольку свою службу пронес достойно, то по закону был отпущен на волю. Всем занимался – и землю пахал, и плотничал, и рыбачил. И ждал ее, о которой никогда не переставал думать!
– Как свободу всем дали, так я у Порфирия Пантелеймоновича Стеньку свою и забрал. Ее наш хозяин проиграл ему в карты. А Стенька красавица была, вот он полюбовницей ее и сделал своей. Да ушла она от него, как только смогла. И дочку мне родила. Любочку. А ведь уже не юной была! Домишко я сладил, небольшой, но добрый… А потом, господин офицер, холера пришла. И забрала обеих – и Стеньку, и Любочку. За неделю свернулись, – Иван перекрестился, слезы текли по его коричневым щекам. – И было это всего полгода назад. А теперь иду я под небом, и Господь ведет меня, ваше благородие, своими дорогами. И не сопротивляюсь я более Ему ни в чем. Вот и весь сказ.