Слушая его, Алабин кивал. Ком застрял у него в горле и не отпускал его. И отчего-то ему было стыдно смотреть в глаза этому человеку, которого и знал-то он всего пару часов, не более того. И было это семнадцать лет назад!
– Хочешь, я тебя устрою в Самаре, да хоть дворником устрою в хорошее место, – предложил он. – Я много чего могу. Или при богадельне какой, сторожем, хочешь, Иван?
– Не хочу, – честно признался тот. – Мне идти надобно, чтобы не думать. – Он утер рукавом на ветру подсыхающее лицо. – Надо идти, шагать, ваше благородие, глядеть по сторонам и восхищаться этим миром, Богом данным. Вот что мне надобно!
– Понятно, – кивнул Петр Владимирович. Он и впрямь понял Журавлева, сердцем и умом понял. – Значит, Иван, на Урал?
– Да, ваше благородие, буду серебро добывать. Мне сказали, там его много! А может, и дальше пойду, перевалю через Камень и стану искать Северное море. Или другое какое. Не решил пока еще…
Алабин полез в нагрудный карман, достал кошелек, отлистал несколько купюр, затем вырвал все, что там было, и протянул солдату:
– Возьми это, Иван.
– Да вы что, – даже отшатнулся тот, пряча уставшую коричневую руку за спиной. – Ваше благородие, как же вам не стыдно!
– Говорю – бери!
Губы у старого солдата дрогнули:
– Ваше благородие, не надо…
– Ты вот что, Иван, ты прости меня. Не хочешь брать денег – не надо. Себе не бери. Но будешь проходить мимо какой церкви, купи свечей и закажи панихиду по своей Стеньке. И по Любочке своей. Пусть от меня будет. От нас обоих. Идет?
Глаза старого солдата вновь заблестели, только теперь совсем отчаянно.
– Идет, господин офицер, – дрогнувшим голосом ответил он. – Благодарствую. Все так и сделаю.
Петр Алабин поклонился ему:
– Спасибо тебе за мою жизнь. Прощай, Иван. Прощай.
– И вы прощайте, ваше благородие, и да хранит вас Господь!
Только один раз оглянулся Алабин, когда уже садился в коляску. Иван Журавлев, странный человек, уходил по серой осенней дороге, опираясь на палку. И вдруг остановился, тоже поглядел назад. Поднял свой посох, коротко отсалютовал и пошел дальше.
7
– И что это вы все пишите да пишите, Петр Владимирович? – спросил у гласного думы секретарь Чухонцев, выкладывая на его столе деловые папки. – Вы уж простите, я, бывает, так, одним глазком взгляну и вижу, что к делу нашему рабочему это не касается. Вы меня еще раз простите, глаз у меня такой. Не хочу, а вижу. Таким Господь сотворил… Тем паче, я знаю, что вы еще и писатель…
– Вам скажу, – откидываясь на спинку кресла, улыбнулся Петр Алабин. – Я пишу историю Самары с ее возникновения. Все до мелочей. Ничего не хочу упустить. Этим я занимаюсь всякий раз, когда выдается свободная минутка. И книгу эту я назову «Двадцатипятилетие Самары как губернского города». Полюбил я Самару. Самый мой большой труд и будет о моем новом и теперь уже родном городе.
– Так юбилей только через пять лет случится? – поднял брови Чухонцев.
– Пусть время пройдет. Писать еще есть о чем. Много впереди работы, много. Так-то вот, господин секретарь.
В ноябре три гласных думы: Алабин, Шихобалов и почетный гражданин Журавлев – настояли на том, чтобы ускорить работы по строительству кафедрального собора, не тянуть с работой, дабы не порочить память о недавнем приезде царя-императора и его доверие к самарцам.
– Сам государь и благословил строительство, и дал часть денег на возведение храма, и лично участвовал в закладке фундамента, – говорил Алабин на заседании думы от своего лица и своих единомышленников. – Также предлагаю кирпичи, вложенные императором и царевичами в стену, укрыть бронзой и начертать на ней, кем и когда были вложены эти кирпичи. А для хранения орудий, служивших при вложении кирпичей государем императором и его августейшими сыновьями, соорудить бронзовый ковчег, эскиз которого уже существует. И главное, ковчег этот до окончания строительства нового храма поставить на видном месте в нынешнем кафедральном соборе.
Предложение было принято единогласно.
11 сентября 1872 года, вечером, Петр Алабин и Антон Шихобалов сидели друг против друга в гостиной алабинского дома с окнами на улицу Дворянскую и пили чай с домашней наливкой.
– Вот ты им талдычишь: нужна железная дорога, нужна. И что? – насыпая в широкую крестьянскую ладонь дорогого нюхательного табака, возмутился Антон Шихобалов. – Молчат, плечами жмут. Хлопоты, расходы. Этим всем заниматься надо, ясно: и днем, и ночью. А такой город – и без железной дороги! А будь она, как бы дело пошло! Да хоть бы мое, купеческое! А, Петр, подумай? По Волге все не сплавишь. Вот ты им говоришь, Малыковский говорит, я говорю, три человека, а они пока ни гу-гу. Желание, может, и есть, а духу не хватает!
– Слышал когда-нибудь о Катоне-старшем? – спросил Петр Владимирович.
– Кто таков?
– Древний римлянин, еще до новой эры жил.
– У-у, куда ты загнул! – усмехнулся Шихобалов. – Мы ведь академий не кончали. Ну так и что этот римлянин?
– На каждом заседании Сената он повторял одну и ту же фразу, – отхлебнув чаю, сказал Алабин. – Рим тогда воевал с Карфагеном. Катон-старший говорил, подчас ни к селу ни к городу: «Карфаген должен быть разрушен!»
– И к чему это ты? – он набил ноздрю табаком.
– А к тому, что и вода камень точит. Не зря я вдалбливал им в головы одну и ту же мысль: должна быть железная дорога, должна. Не век Самаре на отшибе стоять! Ты знаешь, что российское правительство приступило к строительству Моршанско-Сызранской железной дороги?
– А-а! – потянул носом Шихобалов, но приостановился. – Краем уха слыхал!
– Буквально завтра на заседании городской думы выступят помимо меня Щеткин, Пензин и, возможно, еще пара человек с Тургеневым во главе. И все станут настаивать на одном и том же.
Антон Шихобалов, захлебнувшись воздухом, раскатисто чихнул.
– Так-так, продолжай, – блаженно пробормотал он.
– Я сумел убедить их, повторяя одно и то же, как старик-Катон. Разложил перед ними карту России и все разъяснил, все по порядку. Нашел ключ к самым недоверчивым. Они прежде считали, что на окраине живут, ан нет. Если наше слово завтра возьмет, тогда каша и заварится. Тогда, Антоша, хлопотать и будем!
На заседании думы 12 сентября было прочитано заявление Алабина, Щеткина и Пензина. Оно так и называлось: «О необходимости ходатайствовать пред высшим правительством, чтобы Моршанско-Сызранская железная дорога, к сооружению которой уже приступили, была направлена на Оренбург не иначе как через Самару».
Выслушав заявление, большинством голосов предложение было принято.
Десятого октября гласные Петр Алабин и Леонид Тургенев выехали в Петербург. А еще через неделю Петр Владимирович Алабин выступал в Министерстве путей сообщения Российской империи.
– Уважаемые господа, – говорил он перед серьезными петербургскими чиновниками, от которых зависело так много, – Самара – город купеческий, в отличие от тех же волжских городов Казани или Саратова, которые являются городами дворянскими, а стало быть, и развиваются как дворянские города: куда медленнее, неторопливее. Самара – город, который растет как на дрожжах, самарские мукомолы торгуют своим товаром со всей Европой и даже Америкой. А все это – доход в казну отечества. Именно поэтому Самаре и необходима помимо важного волжского пути, без которого и жизни бы у нас не было, еще и железнодорожная линия, которая объединит Самару со всей Россией и другими странами. Ведь если не поливать цветок, даже бурно растущий, требующий жизни, и он тогда начнет увядать. Понять это – самое главное! Вкладывая сейчас усилия в процветание Самары, мы печемся обо всем государстве Российском!
И Петр Алабин, и Леонид Тургенев отметили на лицах министерских чиновников заметное оживление и даже одобрение.
– Что думаешь, Леонид? – выходя из министерства, спросил Алабин у товарища по службе. – Проняло их?
– Думаю, что с десяток сердец ты тронул.
– Тут главное – не сердце, а голова. Сердце постучит-постучит горячо и отпустит. Если я достучался до разума, если тронул логику их, вот тогда да: тогда сюда бы еще и сердце в придачу. Все будет!
В этом году Петр Владимирович и Варвара Васильевна Алабины отдали свою старшую двадцатилетнюю дочку Елену замуж за Александра Павловича Лаппу. Он служил товарищем прокурора Самарского окружного суда и был на хорошем счету.
– Ну, теперь уже в спектаклях не поиграешь, – когда выходили из церкви, с доброй усмешкой заметил Алабин. – Теперь домом заниматься будешь, голубушка.
Еще учась в Вятской Мариинской женской гимназии, Елена принимала участие во всех любительских спектаклях и втайне мечтала о карьере большой актрисы. Но кто бы ее отпустил в этот беспокойный и не очень нравственный, по мнению серьезных людей, мир? Она знала наверняка: тому не быть. Но играть не переставала. И когда Алабины приехали в Самару, она с прежним увлечением занималась устройством спектаклей и концертов, но не одного удовольствия ради, а в пользу Самарского общества поощрения высшего образования. В семье так и звали ее: «чудесная актриса».
– Это еще поглядим, папенька, – с улыбкой ответила Елена. – Я же не прикажу душе своей чувствовать иначе? Она не часовой механизм. И тот сломаться может, покрути его в другую сторону. Вот поэтому – и поглядим.
Да, взрослеют его дети, думал Петр Владимирович. Ну что ж, так тому и быть! Старшему, Василию, исполнилось двадцать два года, он только что был произведен в корнеты и определен в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. Вот, приехал в Самару, стал поручителем сестры Елены перед ее мужем. Елене – двадцать, и она уже взрослая замужняя женщина. Ивану – пятнадцать, и он, отец, уже знает, куда отдаст юнца – в Николаевское кавалерийское училище, юнкером будет начинать. Андрею – тринадцать, он учится в Санкт-Петербурге, в Ларинской гимназии. Машеньке – десять лет, Ольге – восемь, Александре – шесть. Варечка только осталась нетленным угольком в сердце, памятью, неизбывной болью. Но, слава богу, Господь щедро одарил его детьми! И каждому из них надо быть хорошим отцом, за всеми уследить, а так это сложно, когда ежедневные заботы грузом ложатся на плечи. Одно радовало Петра Владимировича, что иным такие