– Мало этого для Самары, – покачал он головой. – Кто на войне не был, пороха не нюхал, смерти не видел, тому кажется, что пошли пару башмаков и портков за тысячу верст, и уже хорошо. Ан нет! Наши чиновники управления госимуществами тридцать четыре рубля перевели, Александр Хардин два граненых аметиста для серег или запонок отсылает в пользу братьев славян. Товар, ничего не скажешь. Взвод можно вооружить на эти деньги! Даже наша Машенька подушечку для булавок в Болгарию и Сербию направила, – отпивая чай, улыбнулся он, – это тоже хорошо! Душевно. Но и этого маловато! Конечно, башмаки с портками никогда не помешают, да и подушечку, а она дорогая, серебром вышита, продать можно и на нее лишний пистолет с Крымской войны прикупить, а то и с кинжалом. Но все равно мало, Варварушка, мало! Эта война не просто за пятачок земли. Через Балканы не веками – тысячелетиями идут народы, встречаются там и терзают друг друга. Не отыщешь в Европе места более измученного войнами! Здесь – другое. Это война за будущее! Останется эта часть священной когда-то земли под игом турецким, как было уже более четырех веков, и будут на ней все так же уничтожать христиан, как и в дремучем Средневековье, сотнями тысяч уничтожать, или все переменится! – Петр Владимирович встал и принялся ходить по просторной столовой. – Понимаешь?! – обернулся он. – Раз и навсегда переменится! Россия сейчас все должна сделать для того, чтобы помочь сербам и болгарам. Каждый русский должен! И мы, самарцы, никак не можем отстать в этом святом деле! Мы – первыми должны быть!
Так же, как и Петр Алабин, думали многие. Среди офицеров-отставников, с которыми общался Петр Владимирович в офицерском собрании, он часто слышал такие реплики: «Да хоть сейчас отточил бы саблю, поднял был знамя с крестом, сел на коня и двинул бы на восток!» Так говорил пехотный капитан в отставке Илья Крупин. Или: «Засиделся я в свой провинции, в болотце своем замечательном, а ведь как стрелял! Как бог стрелял! Так Марс палил бы по туркам в Крымскую, окажись он там со штуцером! И резал бы я их на зависть любому вашему башибузуку!» А это уже был подполковник Антон Гриневский, бравый усач и гуляка. «Неужто свою армию не соберем? – вопрошал майор в отставке Евгений Бутурлин, жилистый и злой. – У Самары славное прошлое – казаки да стрельцы корень ей дали! И степняки, которые тоже умели драться и охочи были до вражьей крови! Я бы не только до турок, но и до жадных английских трепачей из Парламента добрался бы, Бог бы только дал!»
И среди простых людей было немало тех, кто воевал раньше, и воевал много, а мирная жизнь не сложилась. Кто овдовел, а кто и бобылем остался. И вот теперь ветераны не прочь были бы ввязаться в баталию. Да еще такую, о какой со всей смелостью можно сказать: «Так хочет Бог!» Ведь именно с таким кличем шли первые крестоносцы в Иерусалим – освобождать Гроб Господень! Да и новый русский царь вроде бы смотрел лишь на Балканы – на Болгарию и Сербию, но на самом деле взгляд его тянулся дальше – на Константинополь. Как и у всех его предшественников. Такую мечту воплотить в жизнь! Мечту не века, а тысячелетия! Только Парижский мирный договор от 1856 года и мешал посмотреть открыто и смело – перед всем миром – на самую южную точку Европы, которая должна была принадлежать христианскому миру.
И вот 8 сентября в кабинет Алабина принесли телеграмму из столицы.
– Срочное донесение, Петр Владимирович! – отрапортовал секретарь. – Лично в руки!
Алабин принял телеграмму, откинулся на спинку кресла. И вот что он прочитал: «Действительному члену Петербургского отдела славянского благотворительного комитета П.В. Алабину от генерала-майора М.Г. Черняева. Петр Владимирович! Желательно прислать добровольцев, теплой одежды, длинных сапог. Делиград, Черняев».
Вот это уже был разговор! И кто просил – легендарный Михаил Григорьевич Черняев! Тот самый, с которым он оборонял Севастополь! «Да-а, – улыбался в густые седые усы Петр Алабин, – сам он вряд ли бы смог прожить такую жизнь! Не было того азарта истинного бойца, конкистадора, драчуна, который просто не мог жить без грохота пушек и ружейной пальбы, победоносных криков и предсмертных стонов. О Черняеве ходили слухи по всей русской армии! Герой Малахова кургана, «Ташкентский Лев», как его прозвали в 1865 году за войну в Средней Азии, он стал еще и «архистратигом славянской рати» на Балканах. Уже генералом, непослушным и не терпящим давления сверху, Михаил Черняев не смог смириться с тем варварством, которое учиняли турки на славянских землях. Он сказал всем, что пойдет воевать турок – и поступил именно так. Его не выпускали за границу. Он навлек на себя гнев императора. Черняев со скандалом вышел в отставку. Его пытались изловить едва ли не как преступника, полиция выслеживала его по вокзалам! Но он, загримировавшись, получив паспорт на другое имя, пересек-таки границу Российской империи и оказался на Балканах, где возглавил народную сербскую армию. Но столкнулся с еще более невиданным неповиновением чем то, которое выказывал сам по отношению к штабным генералам. Непослушных и бесстрашных в бою гайдуков турки боялись пуще огня, потому что те не брали их в плен. Это было хорошо. Но гайдуки, не знавшие авторитетов, могли после битвы, не предупредив командующего, разойтись по домам и отдохнуть, а через пару-тройку дней собраться вновь. Наказывать их было бессмысленно и бесперспективно. Они могли и сами наказать кого угодно. Приходилось мириться кадровому русскому офицеру с такими вот бравыми солдатами. Несмотря на все ослушания царь-император простил Черняева за его выходки. Генерал сражался там, где хотел сражаться и сам Александр Второй. Втайне император уважал Черняева за непреклонность и отвагу. Сербскую армию, в основном составе плохо вооруженную и экипированную, турки то и дело теснили, били по частям. А ведь вооружению турок можно было позавидовать – их в полной мере снабжали англичане и французы, сами при этом оставаясь в тени. «Эх, если бы наш царь-батюшка также бы расщедрился и снабдил бы сербов винтовочками, вот началась бы потеха! – говаривал Михаил Георгиевич. – Вот бы мы тогда поохотились на турков! Как зайчиков перебили бы!» И он знал, что говорил. В народной сербской армии было вооружение едва ли не Наполеоновских войн. И подчас целые роты вооружались только саблями и пиками, не имея даже пистолетов. Надеяться оставалось лишь на захваченные в бою английские и французские штуцера. Вот она – лучшая награда!
О подвигах Михаила Георгиевича Черняева хорошо был осведомлен и Петр Владимирович Алабин. И вот теперь «непослушный генерал», памятуя о старой дружбе, сам обращался к нему за помощью.
Зная, какие настроения бродят в городе, как многие самарцы хотят помочь сербам, Петр Владимирович решил однозначно: эту телеграмму он прочтет в ближайшие дни на заседании соединенной комиссии присутствующих в Самаре членов Московского и Петербургского славянских комитетов. В этот комитет Алабина рекомендовал еще Григорий Аксаков будучи губернатором Самары.
Так Алабин и сделал.
– Россия сердцем болеет за сербов, но пока в силу разных причин не может помочь своим братьям, – сказал он на заседании. – Я знаю, все может измениться в одночасье. А пока, милостивые государи, уверен, мы должны поддержать генерала Михаила Черняева – и молитвой, и материальным вспомоществованием. Этим мы и внесем свою лепту в войну сербов против турок.
Комиссия решила искать средства на отправку в Сербию волонтеров и закупить для добровольцев, уезжающих в Делиград, походной одежды, в том числе тысячу башлыков из верблюжьего сукна.
А в начале октября в отцовский кабинет вошел девятнадцатилетний Иван. Он только что вернулся откуда-то. Был в новом мундире и при эполетах, при сабле, точно прямо сейчас на войну собирался.
Петр Владимирович сидел за столом и писал.
– Откуда такой красивый? – мельком поглядев на сына, продолжал писать он.
– От портного, – ответил тот.
– К параду готовишься? – не поднимая глаз, вновь спросил Алабин.
– Я в Сербию уезжаю, отец, – коротко сказал его сын.
Подняв голову, на этот раз Петр Владимирович пристально поглядел на сына. Средний был самым решительным, непримиримым, унаследовав характер и от отца, и от матери, и в первую очередь их волю. В 1874 году он вступил юнкером в Николаевское кавалерийское училище. Педагоги жаловались на его бесшабашность, когда тот садился с седло – точно он был черкесом каким-то, горцем, сорвиголовой, а не русским офицером. Мог и под конем на скаку перебраться, и стоя в седле прокатиться! Часто вел себя вызывающе, спорил и огрызался, отстаивая свою точку зрения. Совсем недавно закончив училище, Иван был произведен в корнеты лейб-гвардии Конного полка.
– А как же полк?
– Я уволился.
– Вот оно что… А твои старшие офицеры?
– Двое из них едут туда же.
– Ясно, – кивнул отец. – Тебя ведь разве что клеткой можно остановить? – спросил Петр Владимирович. Он улыбнулся. – Точно, Ваня?
– Перегрызу, – усмехнулся молодой человек.
– Только тебе этот мундир в Сербии не пригодится, – Алабин откинулся на высокую спинку стула. – Мы покуда с Турцией не воюем. Надевай старый – все равно в горах трепать. Только помни: нам без нашего царя там делать нечего. В Сербию армия должна идти регулярная, под образами.
– Я твоего благословения жду, – ровно сказал Иван. – Дашь?
– Поступай, как сердце велит, – сказал его отец. Перекрестил. – С богом, Ваня, с богом.
2
Зимой в Самару стали приходить похоронки. Варвара Васильевна трепетала, когда заговаривали об убитых. Шесть тысяч русских добровольцев, офицеров и солдат участвовали в освободительной войне сербов и черногорцев с турками.
Одним из них был ее Ванечка.
Четвертого января нового, 1877 года в зале самарского благородного собрания прошел детский вечер и базар в пользу семейств самарских добровольцев, погибших в Сербии. Организацией продажи вещей занимались Варвара и Мария Алабины.
– Двести двадцать рублей выручили, – дома сказала ему Маша. – Сколько ружей можно купить на эти деньги?