— Благодарю. Но лучше оставьте адрес. Впрочем, у меня так мало времени…
Разговор со Стасовым несколько оживил Клару. Вернувшись к себе, она не ощутила той неприятной дрожи, в какую повергали ее гостиничные номера. Она не могла привыкнуть к ним с тех пор, как осталась одна. Теперь она решила провести остаток дня, никого не принимая. Она достала плед и уселась в углу, в кресле.
Мария уехала кататься с дочерьми графини Строгановой. Двадцать три года не такой возраст, чтобы избегать развлечений, тем более в столице чужой, интересной страны. Мария сопровождала Клару, чтобы той не было тяжело в России, где остались воспоминания. Но это не значило, что она должна проводить с матерью все время.
До вечера просидела Клара, думая о давнишнем и совсем недавнем, главным образом о последних двух днях.
— Странные дети! — вспоминала она студента и его спутницу. — Как они любопытны к сюжету! Неужели им недостаточно самой музыки?
Оживление Клары стало проходить. Всюду была тишина, только за стеной крикнули что-то, другой голос протяжно отозвался, и опять стало тихо.
«Как холодно! — думала Клара. — Лето, а еще топят. И все равно холодно…»
«У музыкальной программы есть одно незаменимое достоинство, — думала она далее, — за сюжетом можно скрыть себя самого. Пусть думают, что это именно тот Леандр, который жил в древней Греции…»
Читать ей не хотелось. Полная смутного беспокойства, она встала. Нужно было что-то сделать, а она забыла, что именно.
Часы пробили девять. Клара подошла к шкафу, достала тальму и шляпу. Она все еще раздумывала, потом решительно оделась и вышла.
Это было недалеко. Она отпустила карету и поднялась по лестнице. Ей открыла старая маленькая женщина в чепчике.
— Я хотела бы повидать мосье Дорофеева, — сказала Клара по-французски.
— Это мой брат, — ответила старушка.
Клара назвала себя.
— Мой бог! Какая честь! Зайдите, прошу вас!
Она проводила гостью в маленькую комнату и усадила ее на диван.
— Еще немного, и я узнала бы вас по портрету.
Хозяйка указала на миниатюру, висевшую на стене. Потом сняла ее и показала Кларе:
— Мой брат нарисовал это в прошлый ваш приезд.
— Да, такой я была двадцать лет назад.
Сходство было большое. Клара спросила, может ли она видеть художника.
— Такая жалость! Он уехал в Коломну. Вы, я надеюсь, надолго к нам?
— О нет!
И Клара объявила о цели своего прихода. Сестра художника как будто растерялась.
— Я могла бы попросить мосье Стасова предупредить вас, — сказала Клара. — Но времени мало, и мне не терпелось прийти самой. Неужели ваш брат рассердится, если узнает, что я взглянула на его рисунки?
Старушка молчала в нерешительности.
— Поймите, вряд ли я так скоро попаду в Россию. Может быть, опять через двадцать лет…
Эта грустная шутка возымела свое действие. В конце концов, брат может рассердиться на сестру и за то, что она не исполнила желания знаменитой гостьи.
Старушка вышла в другую комнату и вскоре вернулась с альбомом в руках.
Она зажгла свечу, хотя за окнами было светло, как днем, и поставила ее перед Кларой.
— Вот, — сказала она, — это рисунки последних лет. А это он сделал недавно.
Рисунки были выполнены не совсем профессиональной рукой. Но дух Шумана угадывался во всем. Клара узнала «Двух гренадеров», и «Солдата», и «Братьев-призраков», осужденных и после смерти биться друг с другом на поединке[52]…
«На взморье вечером». Да, вот и это: закат бросает красный отблеск на лицо рассказчика…
Были тут и рисунки ко всему «Детскому альбому». Десять счастливых лет проходили перед Кларой.
Она перевернула страницу и увидала новый рисунок. А наверху надпись: «Вечер». У открытого окна сидит молодая девушка и смотрит на небо. А на небе, уже потемневшем, ярко и четко выделяется Большая Медведица — семь крупных звезд. На лице девушки напряженное ожидание и вера. Можно подумать, что она сказала возлюбленному перед разлукой: «В день моего рождения, когда покажутся звезды, взгляни на Большую Медведицу. И я тоже взгляну…»
Клара долго рассматривала альбом. Перелистывала и вновь возвращалась к «Вечеру». Хозяйка сидела поодаль.
Наконец Клара поднялась.
— Благодарю вас, — сказала она. — Вы доставили мне большую радость.
— Как жаль, что вы не застали брата! Он будет в отчаянии.
— Да, мне не повезло, — ответила Клара. — Кто знает, может быть, он и согласился бы подарить мне один из этих рисунков.
— Мой брат очень дорожит ими, — сказала сестра художника, — но вы… у вас, конечно, есть права. Жена гения, знаменитая артистка…
— Совсем не потому, — сказала Клара, — а потому что его попросила бы не знаменитая артистка, а бедная девочка, которая смотрела на Большую Медведицу.
Она простилась и ушла.
Глава восемнадцатая. О прошлом и будущем
Благодаря долголетию, посланному мне судьбой, я имел возможность в прошлом, восемьдесят восьмом году присутствовать на замечательном празднике музыки — на Лейпцигском фестивале. Давно уже в нашем городе не было так многолюдно. Съехалось много музыкантов и просто любителей, чтобы услыхать музыку Чайковского, Грига, Дворжака, Сен-Санса. Среди этих прославленных был и Брамс.
Мне как-то не удавалось прежде встречать его, но, по словам людей, знающих Брамса, никто не узнал бы в этом толстом, внушительном человеке худенького, робкого мальчика, который некогда приезжал к Шуману в Дюссельдорф.
Теперь ему было пятьдесят пять. Будучи ровно на двадцать лет старше, я мог бы и не заметить в Брамсе признаков так называемого позднего возраста. Но даже мне он показался пожилым, сам не знаю почему.
Первый день фестиваля кончился поздно. Случилось так, что мы с Брамсом возвращались домой вместе. Гостиница, в которой он жил, была рядом с моим домом.
Во время утренней репетиции нас познакомил Эдвард Григ; вечером исполнялся его квартет, вызвавший всеобщее восхищение.
— Какой замечательный! — сказал я о Григе. — И человек и художник — все в нем чудесно.
— Да, — ответил Брамс, — он симпатичный.
— А его жена! Тоже удивительная женщина. И артистка…
Брамс кивнул.
— И как они подходят друг к другу!
— Да…
— Подумать только, как наша судьба зависит от случая, — продолжал я. — Можно и не встретить ту, с которой непременно будешь счастлив. А ведь она где-нибудь… была!
— Я, например, не женился, — неожиданно заговорил Брамс, — оттого, что в двадцать лет встретил женщину, которая не могла стать моей женой. Но все-таки встретил.
— Она была не свободна?
— Она и теперь не свободна.
Мы шли по пустынному Лейпцигу. Я представил себе пожилую почтенную даму, замужнюю, в счастливом окружении детей, а может быть, и внуков. Брамс, как друг этой семьи, вероятно, часто навещает ее.
— Чужая душа — потемки, — снова заговорил Брамс. — Когда эта женщина овдовела, я не сразу, конечно, а через год предложил ей руку. И предлагал много раз. Ей было приятно мое общество. Она даже говорила, что оно ей необходимо. Но всегда отказывалась выйти за меня, якобы потому, что старше на четырнадцать лет.
«Слишком определенно, дружище», — подумал я.
— Конечно, я был молод, — продолжал Брамс, — и многого не понимал. Разница лет не препятствие. Мои родители тоже… Мать была значительно старше отца. И они долго прожили вместе.
Снова он замолчал.
— Но она действительно не свободна. Верна человеку, которого нет на свете… более тридцати лет.
Бывает, что и самые скрытные люди чувствуют потребность высказаться.
— Одно время я сватался к ее дочери. Сходство было большое…
Я кое-что слышал и об этом. Но веселая Юльхен[53] не походила на свою мать. Это ему так казалось.
— Я люблю этот город, — продолжал Брамс, — как иные музыканты любят Вену. Для меня Лейпциг вдвойне священен[54].
— Я живу здесь более полувека, — сказал я.
Брамс зорко посмотрел на меня и отвернулся.
— Вы могли бы написать книгу о Шумане, — сказал он немного погодя.
— Я уже сделал это.
— Вот как?
Мы некоторое время прошли молча.
— Должно быть, печальная книга…
— Я всегда думал, что человек сильнее своей судьбы.
— В каком это смысле? — спросил Брамс.
— В том, что он побеждает ее. Я не могу вспоминать Шумана несчастным, разбитым, особенно после одного случая.
Брамс снова внимательно посмотрел на меня, но не спросил, какой это был случай.
Город спал в лунном сиянии. В школе святого Фомы светилось единственное окно. Была ли это комната регента, готовящегося к завтрашней спевке, или спальня мальчиков-певчих, до сих пор не уснувших? Так странно было думать, что именно в этом городе более ста лет назад жил тот, кто написал «Страсти по Матфею».
— А что будет через пятьдесят, через сто лет? — спросил Брамс, словно угадывая мои мысли. — Родится ли на этой улице новый гений?
— Почему именно на этой улице? — спросил я. — Не все ли равно где? Пусть родится в любом уголке земного шара.
— Ну, все-таки… — сказал Брамс.
— Да и что гадать о будущем, если еще сегодня мы видели такое созвездие талантов.
Эти слова могли польстить Брамсу, потому что недавно исполнялось его трио вместе с квартетом Грига. Но ничто не могло вывести его из меланхолии. Он простился со мной у входа в гостиницу, а я еще некоторое время бродил по улице в тишине.
Случай, о котором я не рассказал Брамсу, отчетливо припомнился мне.
Не знаю даже, можно ли назвать это случаем…
В пятьдесят шестом году я узнал о безнадежном состоянии Шумана и поспешил в Эдених. Я не ожидал, что меня пустят к Роберту: туда нет доступа даже для Клары. Я хотел только поговорить с заведующим лечебницей — доктором Рихардом.
Но я не застал его, а помощница доктора, сиделка, сообщила мне о больном: