Головокружение прошло, туман исчез. Вместо них Петр Петрович ощутил тяжесть в голове и во всем теле. Он встал, закрыл ящик, взглянул на другую руку, которая все еще держала накладную, вспомнил, зачем он пришел сюда, и пошел вниз, во двор. Тов. Майкерский, увидав Петра Петровича, сердито сказал:
— Где вы так долго пропадали, тов. Обыденный?
И Петру Петровичу снова стало нестерпимо скучно, и он молча протянул начальнику накладную.
День был суетливый, Кочетков вывесил на двери объявление, что сегодня приема нет, и запер дверь, сотрудники не уходили со двора, принимая, разгружая и пересчитывая товар. Было много возни и крику с возчиками, на некоторых штуках сукна не оказалось пломб, на нескольких возах не сходился счет, не все сукно подходило под описание, присланное из треста. Ендричковский ездил в трест и обратно, тов. Майкерский ругал всех, а Евин ругал возчиков, а возчики ругали Евина, трест, железную дорогу. Раскладывать товар нужно было в порядке, а прислали его в беспорядке, пришлось сперва все разложить во дворе, а уж потом относить в склад. Мог пойти дождик, товар бы подмок, поэтому все торопились. Возчики не желали помогать, уверяя, что это не их дело и что они даже не обязаны разгружать воза, а только привезти товар в целости и сохранности. Но еще не было установлено, привезли ли они товар, действительно, в целости и сохранности, так как не все сходилось и с железнодорожною накладной. Возчики обижались, ругались и клялись, но для выяснения дела пришлось послать Ендричковского на вокзал. А Райкин и Геранин, относя уже кипы на склад, умудрились их перепутать, пришлось старшим бежать туда и восстанавливать нарушенный порядок. Словом, дела было столько, что все глядели друг на друга волками, на службе остались лишний час, и когда, наконец, работа была закончена, товар уложен и возчики уехали, все оказались измученными и, не заглянув даже наверх, быстро разобрали шапки и разбежались по домам.
Не торопился только Петр Петрович. Он и прежде был человек неторопливый, а теперь ему стало просто некуда спешить. Ведь дома ждала его та же скука, что и на службе. С тех пор как он так резко и грубо накричал на всех, домашние стали относиться к нему с осторожностью и особою предупредительностью. Если б они обиделись, если б сделали вид, что ничего не произошло, или хотя бы заговорили с Петром Петровичем о том вечере, может быть, он легко бы вернулся к прежней и такой недавней своей жизни. Но домашние как раз тщательно избегали всего, что могло бы ему напомнить о его грубой выходке и тем не давали ему ни на миг забыть о ней, забыть о том, что произошло нечто, разделившее его и семью. Подчеркнутая внимательность домашних, их фальшиво веселые глаза, невысказанное сожаление и молчаливый упрек раздражали Петра Петровича, и часто он с трудом сдерживался, чтобы не повторить снова той выходки. Он знал, что это еще больше отделило бы его от семьи, что это было бы совсем несправедливо, но и их обращение с ним доводило его порою до тихой ярости.
Он пришел домой, пообедал и сел в своем углу вдали от всех. Он молчал, и молчали все, видя, что их обращения и шутки не находят в нем ответа. Дети быстро ушли к себе, а Елена Матвевна сидела с шитьем. Шитье шло плохо, она то и дело опускала руки и взглядывала на Петра Петровича. Она, может быть, многое могла бы сказать ему, а может быть, и без слов сумела бы его успокоить, но и она не решалась подойти к нему, потому что в его поведении было что-то отстраняющее, враждебное, а главное — незнакомое ей. Она не понимала, что творится с ним, и не подходила к нему, опасаясь неподходящим жестом или неподходящим словом оскорбить его. А враждебность и отчуждение его еще не выросли до такой степени, чтобы можно было ей без всяких уже мыслей кинуться к мужу, тормошить его, ухаживать и неотступно требовать, чтобы он стал снова прежним.
Петр Петрович не подозревал, что делалось за его спиной. Он с тоскою глядел в окно и видел там все то же: пыльные, серые стены дома, в котором жили Маймистовы, кусочек темнеющего уже неба. Звуков никаких не доносилось, воздух был по-летнему душен и тяжел. Он хотел было взяться за газету, собирался уже сказать, чтобы зажгли свет, но затерял очки. Шаря их по всем карманам, он наткнулся на какой-то сверток и в первую минуту никак не мог догадаться, что это такое попало к нему в карман. Он вынул сверток и поднес к глазам. Это были деньги.
Он начал вспоминать, откуда они взялись и как попали к нему. Это он вспомнил быстро. Первою мыслью его было — как мог он так небрежно сунуть казенные деньги в карман и забыть о них? Эта забывчивость его очень огорчила. Потом он подумал, что завтра надо будет прийти в распределитель пораньше и только не забыть тотчас же положить деньги обратно в ящик. И тут он задумался над тем, зачем он, собственно, эти деньги взял. Раздумье длилось несколько минут. Какие-то обрывки мыслей о краже, о растрате пронеслись в его мозгу, не выступая ясно. Все это было не то. Он с усилием напряг свой ум, и вдруг его словно осенило, и он даже улыбнулся. Как будто кто-то другой сказал ему в этот миг, что деньги попали к нему незаконным путем, а он усмехнулся, потому что вообще не понимал, что это значит — незаконным путем, но зато сейчас понял что-то другое, гораздо более важное, тайное и невысказываемое, рядом с чем происхождение денег казалось вопросом, не заслуживающим никакого внимания. И при этом сверток в кармане тотчас потерял всякую ценность. Можно было бы выбросить его за окно, и, конечно, первый же извозчик переехал бы его колесом, как всякий другой отброс. И это было совсем неудивительно. Ведь существовало зато что-то другое, что обесценивало деньги, лишало всякой силы и позволило легко присвоить их, и если б захотелось, позволило бы так же легко отдать, вернуть или подарить. Вот только, к сожалению, это иное никак не давалось в руки, не постигалось умом, а томило жестокою безвыходною тоской.
Червонцы лежали в руке. Они не успели смяться в кармане и все еще потрескивали, как накрахмаленные. На такие же деньги люди покупали все то, что мешало им тосковать. Петру Петровичу деньги сами по себе давно уже не приносили радости; они радовали, только обращаясь в подарки или в какое-нибудь необычное, не ежедневное развлечение. Мало надежды было на то, чтобы они помогли сейчас. Но если все люди радовались им и покупали на них радость, значит, они для того и существовали. И раз они находились у Петра Петровича, он, очевидно, должен был поступить с ними так же, как поступают другие люди.
Петр Петрович встал, надел шляпу и сказал Елене Матвевне:
— Я выйду, прогуляюсь немного. Может быть, посижу где-нибудь. Вы меня не ждите.
Он ничего не собирался скрывать. Он просто не знал, куда пойдет. И он действительно не хотел, Чтобы дома волновались, если он задержится.
Петр Петрович вышел из дому и пошел в привычном направлении: по главной улице к городскому саду. Он никого из знакомых не встретил, посидел в саду на скамейке, подышал воздухом. Ночь была тепла, где-то весело смеялись, смех казался очень звонким, но не оскорбляющим тишины. За спиною Петра Петровича сидела парочка, эти говорили шепотом, иногда только смех вырывался и у них, но они его сейчас же подавляли. Проходило много всяких людей, лущили семечки, разговаривали, кто — чинно, кто — кривляясь. Все это было очень обыкновенно и очень скучно.
Петр Петрович снова забыл про то, что у него в кармане лежали какие-то деньги, что он собирался променять их на какую-нибудь радость. Радостей что-то не подвертывалось. Женщины, проходившие слишком близко и слишком настойчиво глядевшие в глаза мужчин, давно уже не могли рассчитывать на его внимание, да он и до женитьбы их избегал. Театр его не интересовал, да и было уже слишком поздно, пьеса уже, верно, кончилась. В рестораны Петр Петрович не ходил, а сейчас он вообще был сыт. Словом, идти было некуда, а про деньги, как сказано, он совсем забыл. Не они ведь были главным. Главное же было не так просто найти.
Петр Петрович совсем собрался было домой и лениво подумал, что хорошо было бы, если бы домашние уже спали и не потребовалось бы таким образом ни разговоров, ни выжидательно-опасливых взглядов с их стороны. Но все-таки он встал и твердо решил идти домой, когда знакомый вкрадчивый голос окликнул его:
— Гуляете, Петр Петрович? Вышли пройтись после трудового дня?
И тотчас, перейдя с шутливого на участливый тон, голос озабоченно прибавил:
— Как вы себя чувствуете, Петр Петрович?
Петр Петрович обернулся. Перед ним, сняв шляпу и слегка согнувшись в полупоклоне, стоял Черкас.
— Спасибо, — ответил Петр Петрович. — Я себя хорошо чувствую.
Он усмехнулся вдруг и, неожиданно даже для себя самого, с некоторым раздражением прибавил:
— Это дома из меня больного делают, а я здоров.
— Как больного? — почти с испугом вскричал Черкас. — Разве вы жалуетесь на что-нибудь?
— Я же вам говорю, что здоров, — с досадой ответил Петр Петрович. — Просто скучно что-то, тоска. А им уж кажется бог знает что.
— А вы к доктору не обращались? — спросил Черкас.
— Обращался. Я недавно у доктора был. Он мне вот гулянье прописал. Я и гуляю, видите.
Черкас очень пытливо посмотрел на Петра Петровича, — впрочем, может быть, это только показалось в темноте.
— Вы домой направляетесь? — снова меняя тон на равнодушный спросил он, словно между прочим.
— Домой, — устало ответил Петр Петрович. — Куда ж и идти-то?
— Можно зайти куда-нибудь, — так же равнодушно, между прочим, сказал Черкас. — Я часто после театра куда-нибудь захожу.
— А разве открыто что-нибудь? — с любопытством спросил Петр Петрович.
— Конечно. Да вот как раз пивная. Тут можно пива выпить и закусить. Музыка играет, и даже, кажется, программа какая-то есть. Тут иногда бывает довольно весело. То есть не то чтобы весело, а смешно. Народу много всякого. Да, впрочем, хотите — зайдем на минутку, посмотрим и уйдем. Мне завтра тоже рано вставать.
Петр Петрович был, пожалуй, рад Черкасу. Жилец как-то отвлекал его мысли и казался интереснее других. А больше всего Петр Петрович обрадовался возможности не возвращаться тотчас домой, где так сильна становилась его тоска. Спать ему не хотелось, он даже побаивался бессонной ночи. И он с удовольствием принял приглашение.