— Довольно, довольно! Не хочу! Уж лучше того! Все лучше!
Черкас поднял руку. Вмиг все исчезли, померк свет, и стало звеняще тихо.
— Я говорил вам, что то лучше, — тихо сказал Черкас. — Мне очень жаль, но вы сами испортили свой праздник.
Петр Петрович закрыл руками лицо.
— Мне страшно, — прошептал он. — Я боюсь и этих и того. Пожалейте меня, Аполлон Кузьмич.
И Петр Петрович заплакал. Он не мог больше вынести карусель, и он не знал, что ждет его теперь, и боялся снова услыхать страшные и непонятные шаги. Он был слишком измучен. Он ничего уже не понимал, ему было некуда даже прислониться, так пуста и призрачна была эта комната, и он не решался кинуться к Черкасу. Он чувствовал себя маленьким затерянным ребенком, беспомощным и одиноким.
— Не плачьте, Петр Петрович, — тихо сказал Черкас. — Это нехорошо в праздник.
Петр Петрович старался удержать слезы и всхлипывания, но не мог. Слезы лились помимо его воли, и помимо его воли содрогались плечи и все тело.
— Я не хочу плакать, — сказал он. — Только я не могу.
— Не надо так бояться, — укоризненно ответил Черкас. — Ведь вы видели, стоит поднять руку, и все исчезает.
Петр Петрович с надеждой посмотрел на него и вдруг заплакал еще горше.
— А если вы не захотите поднять руку, — пролепетал он. — Если вы оставите меня?
Черкас помолчал.
— Это не моя воля, — тихо ответил он потом. — Наоборот, я — ваша воля. Я не оставлю вас, пока…
Петр Петрович вскинул на него глаза, но Черкас замолк и отвернулся.
— Пока что? — крикнул Петр Петрович и с ужасом прислушался. Ему показалось, что он снова слышит те шаги.
— Это не те шаги, — уклонившись от ответа на вопрос и разгадав страх Петра Петровича, сказал Черкас. — Вам нечего бояться. Это идет ваш воображаемый собеседник.
Очень далеко, в самом конце зала, появился кто-то, ступавший очень неуверенно. Петр Петрович действительно успокоился и послушно перестал плакать. Ему было совсем не страшно. Тот, кто появился, был ему бесконечно знаком, Он пристально всматривался, но сначала ничего не мог припомнить. А тот подошел совсем близко, странно напоминая очертания чьей-то грузной фигуры.
— Вы не узнаете? — ласково спросил Черкас издалека.
Петр Петрович почувствовал, что Черкас куда-то уходит и оставляет его одного. Он хотел обернуться, но глаза его были прикованы к вошедшему.
— Вглядитесь же, Петр Петрович, — совсем уже издалека, чуть слышно, сказал Черкас.
Очень давно, когда наступили голод и холод, а старый халат Петра Петровича износился и нового негде и не на что было купить, он приспособил себе старое пальто и сидел в нем, кутаясь, вечерами. Тогда все молчали, и Петр Петрович молчал. Может быть, именно тогда он многое передумал. Когда же тяжелые времена прошли, пальто куда-то запрятали, а может быть, выбросили. И вот это-то пальто было надето на вошедшем.
Петр Петрович сделал шаг, широко раскрыл глаза и понял все. Перед ним стоял он сам, отраженный как в зеркале.
— До свиданья, Петр Петрович, вы меня больше не увидите, я вам теперь не нужен, — еле слышным шепотом донесся откуда-то голос Черкаса.
Петр Петрович жадно глядел на самого себя. Он забыл обо всем, он не помнил больше Черкаса. Он узнал себя, только второй Петр Петрович стоял перед ним воздушный, легкий, много знающий и передумавший. Он тихо сказал:
— Все, что я думал, все, что я видел, с кем говорил и о чем мечтал, — все это был только я сам?
Воображаемый собеседник кивнул.
— И все, что было сегодня, и вчера, и когда мне было пять лет?
Воображаемый собеседник снова кивнул.
— Значит, я сам себе — единственный друг?
Воображаемый собеседник больше не кивал, но Петру Петровичу и не нужно было ответа. Он знал его без слов и без жестов.
15. ДВОЙНАЯ ЖИЗНЬ
…каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
Угрюмый Петракевич пришел навестить Петра Петровича. По своему обыкновению, он мрачно поздоровался, сел в угол и молчал. Петр Петрович пристально вглядывался в его лицо, словно припоминая что-то такое, что могло уличить гостя, разоблачить его мысли. Петракевич был очень смущен, он не решался спросить, почему хозяин так подозрительно смотрит на него. Петр Петрович сам прервал молчание. Он неожиданно спросил:
— Петракевич, вы, правда, сомневаетесь во мне?
Петракевич поднял голову и усиленно заморгал. Он не мог понять, чего хочет Петр Петрович, и потому чувствовал себя виноватым. Петр Петрович по-своему истолковал его смущение и спокойно пояснил вопрос:
— Вы сомневаетесь в том, что я дал те пять червонцев Черкасу?
Петракевич густо покраснел. Упрек показался ему несправедливым. Будь на месте Петра Петровича кто-нибудь другой, он бы и разговаривать не стал. Но Петра Петровича он искренне любил, хотя, вероятно, никому не признавался в этом, даже самому себе. Петр Петрович терпеливо продолжал:
— Вы не бойтесь, скажите правду. Вы ведь согласны с Евиным? Вы тоже думаете, что я не давал Черкасу денег, а взял их себе.
— С чего вы взяли? — покраснев еще гуще, ответил наконец Петракевич. — Я только думаю, что плясун выманил их у вас, а вы по доброте тотчас дали.
Теперь он покраснел не от одного смущения. Он не сомневался в Петре Петровиче, но история с деньгами была ему непонятна, как и всем сотрудникам распределителя. Он был уверен, что Петр Петрович болен, и допрос казался ему тоже проявлением болезни. Петр Петрович знал, что Петракевич не может отвечать за слова, сказанные им на юбилее мысли, Петр Петрович понимал, что все, виденное им тогда, было лишь видением, но он не сомневался, что в этом видении люди говорили свою настоящую, может быть, в жизни неизвестную им, правду. И он думал, что этой правды можно добиться от человека всегда, если только суметь ее вызвать.
— Нет, — ответил он Петракевичу, — вы не так думаете. Вы все не так думаете, как говорите мне. Только я-то ведь вижу. Зачем вы отказываетесь от ваших мыслей?
Это было не только непонятно для Петракевича, это было выше его понимания. Теперь он глядел на Петра Петровича уже не с недоумением, а со страхом. Выражение его глаз Петр Петрович снова истолковал по-своему и почти ласково сказал:
— Вы не бойтесь правды, скажите, я же все равно знаю.
— Я говорю правду, — задыхаясь от непривычного напряжения, сказал Петракевич и даже приложил руку к сердцу. — Я вам верю. И никогда я иначе не думал.
Петр Петрович вздохнул. Упорство Петракевича ничего не меняло, а ему стало скучно убеждать человека в том, что он скрывает свои мысли.
— Какой вы упрямый, — сказал он. — Ну, все равно. Я не обижаюсь. Все вы такие. И я все про вас знаю.
Он отвернулся от гостя и уселся в стороне. Говорить с Петракевичем ему стало не о чем. Тот долго ждал чего-то, пыхтел, краснел, поднимал голову и даже открывал рот, отыскав уже как будто нужные слова, но так и не решился заговорить. Молчание на этот раз угнетало его. Он встал с трудом, словно боясь уйти, но чувствуя, что и оставаться дольше не в его силах, и робко сказал:
— Я пойду, Петр Петрович.
Петр Петрович равнодушно кивнул, не поворачивая головы. Такой Петракевич не интересовал его. Тот постоял еще с минутку, вздохнул и на цыпочках вышел из комнаты. Он заглянул на кухню, увидал там Елену Матвевну и поманил ее за собой. Вытирая руки о фартук, она, недоумевая, пошла за ним. Он схватил ее за руку и вытащил на лестницу. Там он прошептал, оглядываясь и выкатив огромные глаза:
— Елена Матвевна! Доктора надо! Петр Петрович… — Он не нашел слова и повертел рукою перед собственным лбом. Он не думал о том, какое впечатление произведут его слова на Елену Матвевну. Он был слишком испуган сам.
— Что такое? — бледнея, вскрикнула она.
— Заговаривается, — найдя, наконец, слово, выразительным шепотом сказал Петракевич и махнул рукою. — Не в себе.
Елена Матвевна с секунду смотрела на него огромными глазами и, ничего не сказав, опрометью кинулась в столовую. Он подождал у двери, покачал головою, прислушался, потом осторожно притворил дверь и медленно, чуть ли не на цыпочках, пошел вниз по лестнице.
Елена Матвевна вбежала в столовую и, не думая о том, что она делает, ничего не соображая от непонятного страха, который передал ей Петракевич, вскричала:
— Петр Петрович! Что с тобой? Петр Петрович!..
Муж повернул к ней изумленное лицо и спокойно ответил:
— А ничего. Что со мною может быть? Ты-то что кричишь, Елена?
Елена Матвевна задохнулась. В комнате явно ничего не произошло, и это ее отчасти успокоило. Она могла уже соображать. Она спросила:
— О чем ты говорил с Петракевичем?
— А-а… — протянул Петр Петрович и пытливо поглядел на нее. Она смутилась под этим взглядом, беспокойство ее снова увеличилось. — А что?
— Да, нет, — запинаясь ответила она, — просто он расстроенный какой-то ушел.
Петр Петрович усмехнулся. Он так ясно чувствовал сейчас свое превосходство над другими людьми.
— Расстроенный? — переспросил он. — Это хорошо, что расстроенный. — Он кивнул головою и повторил: — Это хорошо.
— Что ж тут хорошего, — робко сказала Елена Матвевна, не зная, что ей говорить и как держаться. — Человек навестить тебя пришел, а можно подумать, что ты его выгнал.
— Он сам себя выгнал, — значительно ответил Петр Петрович. — Значит, все-таки понял.
— Да что понял-то? — жалобно спросила Елена Матвевна, думая только о том, как ей избавиться от страха, который передал ей Петракевич. — Что ты ему сказал?
— Ничего особенного, — пожал плечами Петр Петрович. — Я только хотел заставить его сказать мне правду. А он уперся на своем.
— Какую правду? — вскричала Елена Матвевна.
— А что он мне не поверил насчет пяти червонцев, которые я Черкасу дал. А я знаю: не поверил.
— Откуда ты знаешь, — продолжала допрос Елена Матвевна, мучительно решая про себя, имел ли Петракевич основание так встревожить ее или нет, и боясь показать свой страх мужу.