вера и тело: споры об антииудаизме и антисемитизме
Вопросы к прошлому часто продиктованы травмами настоящего. Потому изучение средневековых иудео-христианских отношений и особенно юдофобских мифов и образов, которые играли огромную роль в католической проповеди и политике, резко интенсифицировалось во время и после Второй мировой войны. Импульсом для него, очевидно, стали нацистская расовая политика и «окончательное решение еврейского вопроса» на территории Третьего рейха и покоренных им стран. Пытаясь понять, что привело к Холокосту и почему организатором геноцида стала именно Германия, историки одновременно шли по двум внешне противоположным, но на самом деле близким путям.
Первый можно назвать генеалогией антисемитизма. Чтобы объяснить, как ненависть к евреям стала столь смертоносна и превратилась в один из столпов нацистской доктрины, историки начали как никогда интенсивно искать в европейском (прежде всего немецком) прошлом ее истоки. Погромы, изгнания, наветы, которым, по крайней мере с XI–XII вв., регулярно подвергались иудеи, жившие в католических землях, представали как первые ступени, (неизбежно) ведущие к современному антисемитизму, а он – к геноциду. Историки собрали и систематизировали огромный массив богословских и литературных текстов, церковных канонов и светских законов, а также изображений, которые демонизировали иудеев и служили обоснованием для их дискриминации и сегрегации. В этой истории иудео-христианских отношений в центре внимания оказалась ненависть большинства к меньшинству, а те формы сосуществования двух конфессий, которые не вписывались в столь полярную схему, обычно отходили на второй план.
Как писал в 1943 г. раввин и историк Джошуа Трахтенберг в предисловии к книге «Дьявол и евреи. Средневековые представления о евреях и их связь с современным антисемитизмом», «признаюсь, мне трудно не упрекнуть себя в том, что я копаюсь в пыльных средневековых манускриптах как раз тогда, когда мир изнемогает от тирании и кровопролития. […] Однако даже средневековые тексты могут оказывать влияние на современность, и содержание этой книги отнюдь не лишено смысла для того мира, в котором мы живем сегодня. […] Если сегодня евреев презирают, боятся и ненавидят, то это происходит потому, что в отношении к ним большинство людей унаследовали предрассудки и суеверия, свойственные Средневековью. […] В сфере коллективного бессознательного мы обнаружим чудовищные образы и представления: еврей, увенчанный рогами; еврей, пьющий христианскую кровь; еврей-отравитель и разносчик заразы; еврей, источающий отвратительный специфический еврейский запах… Эти образы и представления до сих пор живы и популярны, и ими пользуется официальная нацистская пропаганда для внедрения в массовое сознание современной версии "научного антисемитизма". […] "Демоническая фигура еврея" возникла в результате специфического сочетания культурных и исторических факторов, определивших жизнь христианской Европы в Средние века»[501].
Однако оставался ключевой вопрос: почему геноцид случился именно в XX в.? Для того чтобы на него ответить, требовалось понять, чем современный антисемитизм отличался от тех юдофобских теорий и практик, которые господствовали в Средние века и в раннее Новое время. Ведь при Старом порядке иудеев демонизировали, судили за (вымышленные) преступления против тел христианских детей или против Тела Бога (гостий или распятий). Их периодически изгоняли из городов, княжеств и целых королевств. Многие общины становились жертвами стихийного насилия и массовых убийств со стороны крестоносцев, толп, одержимых эсхатологическими страхами, или собственных соседей. В конце XI в. отряды, отправившиеся освобождать Иерусалим, по пути обрушились на тех, кого считали потомками богоубийц. И вырезали еврейские общины в Майнце, Кёльне, Шпайере, Вормсе, Регенсбурге и других германских городах. В Англии волна погромов поднялась после коронации Ричарда Львиное Сердце в 1189 г. Она прокатилась по Лондону, Нориджу, Стэмфорду, Йорку и т. д.[502] Этот список можно продолжать еще долго. Однако в Средние века насилие против евреев обычно шло снизу – государи их приглашали, вытягивали из них деньги, защищали, дискриминировали, приближали, изгоняли, но не уничтожали, как это случилось в Третьем рейхе. Если наветы и погромы, которые в начале XX в. еще продолжались, скажем, в Российской империи, по своей природе восходили к Средневековью, промышленно организованный геноцид был пугающе современным феноменом[503].
Потому историки пришли к противопоставлению расового антисемитизма, который вышел на первый план в XIX–XX вв., и традиционного антииудаизма, господствовавшего до того. Последний опирался не на биологические, а на религиозные и культурные критерии[504]. Если, к примеру, для нацистов еврей оставался евреем, даже если его предки давно перешли в христианство, христианский антииудаизм исходил из того, что враждебная инаковость иудеев может быть смыта водой крещения. От «крови» и «расы», о которых писали идеологи нового антисемитизма, было уже никак не уйти. В соответствии с первым распоряжением к Закону о гражданстве рейха и Закону о защите немецкой крови и немецкой чести (14–15 ноября 1935 г.) евреем объявлялся тот, «кто в третьем поколении происходит как минимум от трех чистокровных евреев – бабушек или дедушек… Лицом с примесью еврейской крови («полукровкой») считается тот, кто в третьем поколении происходит от одного или двух чистокровных евреев – бабушек или дедушек»[505]. Это определение исходило из того, что еврейство – это не выбор (как религия, которую можно сменить, даже если ты родился в семье, где ее исповедуют), а биологический факт.
Этот тип мышления был одним из видов расизма. Существует множество определений того, что это слово значит. В соответствии с одним из них расизм господствует там, где «одна этническая группа или историческое сообщество властвует над другим, его притесняет или стремится его уничтожить на базе различий, которые, как полагают в первом сообществе, являются неизменными и наследственными»[506]. В большинстве теорий расизм считается порождением современности – с работорговлей, плантациями, зависевшими от рабской рабочей силы, капитализмом, национальным государством, эффективной бюрократией, эволюционной теорией, представлением об иерархии рас и псевдонаучной антропологией, которая поставила перед собой цель объяснить культурные различия через биологию, через тело[507].
Исследователи, занимавшиеся иудео-христианскими отношениями в Европе Средних веков и Нового времени, не были единодушны в том, где проходит граница между христианским антииудаизмом и современным антисемитизмом, насколько они далеки друг от друга. Британский историк Сесил Рот в эссе «Марраны и расовый антисемитизм: параллельное исследование» (1940 г.) доказывал, что дискриминационные идеологии, существовавшие в домодерных обществах (прежде всего испанская политика по отношению к потомкам крещеных евреев), вполне похожи на расистскую политику, которую тогда проводили в Германии. Другие историки – например, Гвидо Киш («Евреи в средневековой Германии», 1949 г.) – отрицали расовые элементы в домодерном антииудаизме и критиковали оппонентов за то, что те «вчитывают современные расистские концепции в средневековые источники»[508].
В основе христианства всегда лежал императив обращения. Крещение иноверцев – это и моральный долг (ведь без крещения они не смогут спасти свои души), и дар небесам, и зримое доказательство истинности Евангелия, могущества Господа и триумфа Церкви. Доктрина, сформулированная в поздней Римской империи Аврелием Августином и в течение многих веков определявшая вектор церковной политики по отношению к иудеям, запрещала их насильственное крещение. Она гласила, что христиане дозволяют евреям жить на своих землях и сохранять веру отцов, поскольку те являются «свидетелями» Страстей и живым напоминанием о совершенном ими богоубийстве. Сам факт рассеяния говорит о проклятии, на которое иудеи были обречены, и об истинности христианства.
Тем не менее эта идея не подразумевала, что евреи обречены навсегда остаться во тьме неверия. Одной из основ христианского эсхатологического мифа было представление о том, что в конце времен они будут соблазнены Антихристом (ведь он восстановит в Иерусалиме их храм), вместе с ним обрушат гонения на христиан, но потом отвергнут его и массово примут крещение. На протяжении Средних веков многие евреи по разным причинам (под угрозой насилия и убийства со стороны погромщиков либо вполне добровольно) принимали христианство[509]. Например, в начале XII в. Иуда бен Давид ха-Леви из Кёльна крестился и потом в написанной им (или, вероятно, от его имени) автобиографии назвал себя «Иудой, бывшим иудеем»[510]. Однако Католическая церковь и христианские монархии не предпринимали систематических усилий по обращению сынов Израилевых.
Однако в XIII в. церковная политика по отношению к иудеям (как и другим иноверцам) ожесточилась. Их стали воспринимать скорее как еретиков, подлежащих обязательному «перевоспитанию». Одними из главных проводников антииудейской проповеди стали нищенствующие ордены – францисканцы и доминиканцы. В разных концах Европы евреев начали побуждать и порой принуждать к крещению. В 1232 г. английский король Генрих III создал в Лондоне специальное учреждение для иудеев, принявших христианство, – Domus conversorum («Дом обращенных»).
Поскольку Церковь считала, что имущество, которое они накопили в своей прошлой, еврейской, жизни было приобретено греховными, недозволенными для христиан методами, от него следовало отказаться[511]. В Доме обращенных новые христиане, у которых теперь не было за душой ни гроша, должны были получить кров, еженедельное вспоможение и наставления в вере. Domus, устроенный на манер монастыря, был призван облегчить бывшим иудеям переход к христианской жизни. Однако на практике многие из них так и не сумели найти себе место в новом мире. «Старые» христиане относились к ним настороженно, а бывшие единоверцы считали отступниками. В итоге они оставались в этом учреждении навсегда. А порой там продолжали жить даже их дети и внуки.
После 1280 г. евреев по всей Англии обязали еженедельно посещать проповеди монахов-доминиканцев, которым они должны были внимать без ропота и богохульства[512]. Но и без угрозы жизни или прямого принуждения многие принимали веру господствующего большинства. Кто-то стремился уйти от ограничений и унижений, кто-то надеялся разбогатеть и возвыситься; кто-то хотел вырваться из общин, где они чем-то себя запятнали или откуда были изгнаны единоверцами; кто-то мечтал вступить в брак, который осуждала родня и община; кто-то крестился из-за разочарования в иудаизме и увлечения верой, которую исповедовали соседи и власть имущие[513]. Только за 1240-е и 1250-е гг. в документах английской короны содержатся имена более 200 евреев-выкрестов. При этом все еврейское население королевства в то время, видимо, составляло около 3000–5000 человек[514]. Бывших иудеев нередко можно было узнать по прозвищу. Так, в течение двадцати лет при дворе Генриха III и Эдуарда I служил Roger le Convers (Роджер Обращенный), а его сына звали John le Convers (Джон Обращенный).
Хотя церковные власти стремились пополнить свою паству за счет иудеев и преподносили каждое крещение как еще один шаг к триумфу над одряхлевшей верой-соперницей, большинство христиан, насколько сегодня мы можем судить, смотрело на новообращенных с подозрением. И считало, что даже после крещения в них остается нечто еврейское, что даже воды купели не в состоянии смыть. Потому житийные истории или изображения, на которых иноверцев, принимающих веру Христову, ждало чудесное и мгновенное преображение (а некоторые из них менялись даже физически: уродство греха уступало место красоте добродетели), могли решать сразу несколько задач. Конечно, они изобличали другие веры как формы неверия и прославляли христианство как единственный путь к спасению. Одновременно они, вероятно, напоминали «старым» христианам, сколь велика сила крещения, и демонстрировали, что их новые единоверцы из бывших иудеев могут стать такими же детьми Божьими и детьми Церкви, как они сами[515].
Ощущение, что «еврейство» не исчезает сразу после крещения (даже если обращение искренне), было связано с тем, что оно воспринималось не только как вера, которую можно сменить, но и как нечто, укорененное в психологии человека и даже в его теле[516]. В начале XIV в. францисканский теолог и философ Иоанн Дунс Скот утверждал, что, хотя насильственное крещение взрослых иудеев не приносит позитивных результатов, христианская вера может укорениться у их потомков в третьем или четвертом поколении[517]. Иудей может стать христианином, но этот процесс требует времени – крещение оказывается необходимым, но недостаточным условием подлинного преображения.
Средневековый антииудаизм строился на других посылках, нежели современный антисемитизм. Однако различия между ними не стоит абсолютизировать. Антисемитские доктрины, настаивавшие на биологической инаковости еврейства, вышли из домодерных антиеврейских теорий, которые были переведены на язык физической антропологии и неравенства рас. И легко интегрировали древние обвинения, перекодированные на новый лад или вовсе не изменившиеся. Но для нас сейчас важнее другое. В последние десятилетия историки находят все больше примеров того, что в средневековом антииудаизме с XII–XIII вв. стали множиться мифы, которые связывали инаковость иудеев не только с их верой, но и с их телом. Конечно, расовая доктрина – это плод современности. Однако и до Нового времени религиозные различия могли осмысляться в биологических терминах, а порой воспринимались как (почти) неискоренимые[518].
К примеру, с XII–XIII вв. в Европе бытовало представление о том, что мужчины-евреи, подобно женщинам, страдают регулярными кровотечениями[519]. Считалось, что это происходит раз в месяц или раз в год – во время Страстнóй недели. Исходно богословы и проповедники утверждали, что эти кровотечения стали карой за распятие Христа. Ведь, потребовав у Пилата освободить не Иисуса, а разбойника Варавву, иудеи воскликнули: «Кровь Его на нас и на детях наших» (Мф. 27:25). Жак де Витри, епископ Акры, в своей «Восточной истории» (ок. 1216–1224 гг.) утверждал, что в наказание за богоубийство их потомки сделались невоинственны и слабы, как женщины. Каждый месяц у них случаются кровотечения из зада, ведь сказано: «Поразил врагов его в тыл, вечному сраму предал их» (Пс. 77:66).
Под влиянием греческой и арабской науки в XIII в. возникли новые, натурфилософские и медицинские объяснения еврейских «месячных». Причину кровотечений искали в меланхолическом темпераменте евреев и/или в специфике их диеты: в том, что они пьют мало вина и едят много жирного (а значит, у них часто возникает геморрой). При этом теории, связанные с особенностями еврейского тела и рациона, не исключали провиденциального измерения и легко сочетались с идеей небесной кары за казнь Христа[520].
Миф о еврейских «месячных» вплетен в историю кровавого навета. Так, богослов Фома из Кантимпре в cборнике примеров «Всеобщее благо о пчелах» (ок. 1216–1224 гг.) упоминал о том, как иудеи, услышав, что их может исцелить «только Кровь Христова», истолковали эту идею превратно. И решили, что им поможет употребление крови христиан[521]. На исходе Средневековья эта тема впервые зазвучала в материалах процессов о ритуальных убийствах. Так, в 1494 г. в Тирнау иудеи признавались, что (якобы) пили христианскую кровь, чтобы излечиться от кровотечений[522].
Как емко сформулировал историк-медиевист Баше, «хотя обращение [иудеев] в христианство делало возможным их социальную интеграцию, в них оставалось нечто от предыдущего состояния, что не полностью отменялось крещением. Со временем этому неизгладимому следу стали придавать все большее значение. В Испании раннего Нового времени подлинная одержимость "чистотой крови" (limpieza de sangre) привела к преследованию обращенных евреев и их потомков (conversos). Хотя противопоставление между антииудаизмом и антисемитизмом сохраняет свой смысл, следует признать, что Средние века прошли по этому пути дальше, чем это обычно считается»[523].
История испанских «новых христиан» и споров об их крови выходит далеко за пределы Средневековья. Однако она все равно для нас значима, поскольку показывает, как в дискурс религиозной инаковости легко вплетаются кровь, корни и предки[524]. И дело не только в том, что над потомками евреев нависало вечное подозрение, что они продолжают втайне хранить веру отцов и лишь притворяются католиками[525]. Как считали многие «старые христиане», сама еврейская кровь является источником нравственной порчи и она не исчезает даже после крещения.
Как пишет историк Дэвид Ниренберг, испанские королевства, где бок о бок с католическим большинством долго жили мусульмане и иудеи, были самыми религиозно неоднородными странами католической Европы. На протяжении XIV–XV вв. эта неоднородность постепенно была сведена на нет через сегрегацию, обращение, изгнание и резню. С 1391 г. (когда по Кастилии и Арагону прокатилась волна погромов) по 1492 г. (когда все иудеи, отказавшиеся принять крещение, были изгнаны из объединенного королевства) Испания почти освободилась от своего еврейского населения и наследия. И в ней остались только те, кто принял крещение, их сыновья, внуки или правнуки. Но их было немало.
Массовое обращение создало новую проблему – (часто обоснованный) страх, что оно лишь мнимо и что крещеные иудеи и их потомки хранят свою прежнюю веру. Этот страх усиливался тем, что многие иудеи, (вынужденно) принявшие христианство, перебирались в другие земли, где их никто не знал, и там возвращались в иудаизм. Массовый приток «новых христиан» расшатывал саму христианскую идентичность и заставлял искать новые критерии разграничения «своих» и «чужих»[526]. В итоге в испанском обществе закрепилось важнейшее разграничение между «старыми», или «природными», христианами (сhristianos de natura; christianos viejos) и «новыми христианами», «новообращенными» или «марранами» (christianos nuevos; confessos; conversos; marranos). И их противопоставление опиралось не только на память о том, кем были предки того или иного рода, но и на концепт «чистоты крови» (limpieza de sangre).
В соответствии с ним кровь иудеев и мусульман отличается от христианской. Если у человека есть доля еврейской или мусульманской крови, то он по природе более склонен к ереси и моральному разложению, поэтому ему следует закрыть доступ к церковным и публичным должностям, а также ко многим почтенным профессиям. Кроме того, необходимо пресечь браки между старыми и новыми христианами. Считалось, что моральные и религиозные изъяны, свойственные марранам, передаются по наследству, коренятся в прошлом их народа, а потому неискоренимы. Здесь работала та же логика, что и при обсуждении различий между дворянами и простолюдинами.
Если формулировать максимально кратко, сословное общество основывалось на убеждении, что благородная кровь дает благородных отпрысков, а выходцы из низших сословий останутся простецами и деревенщиной. Около 1438 г. кастильский архипресвитер Альфонсо Мартинес де Толедо писал о том, что господа «доброго корня» (buena raça) всегда будут вести себя благородно, а люди низкого происхождения (vil raça e linaje) – низко и подло, сколь бы они ни были богаты и могущественны. По его словам, чтобы убедиться в значении крови, достаточно взять двух младенцев – сына крестьянина и сына рыцаря – и поселить их в горах, вдали от родителей. И мы непременно увидим, что сын крестьянина займется возделыванием земли, а сын рыцаря будет тренироваться во владении оружием и верховой езде[527].
Те же понятия raza, casta и linaje, которые биологизировали религиозные и культурные разграничения, с 1430-х гг. стали применять к иудеям[528]. В 1436 г. городские советники Барселоны попытались запретить крещеным евреям, а также тем, у кого оба родителя не были «природными христианами», занимать должность нотариев. А в 1437 г. городской совет Лериды потребовал от торговых посредников доказать, что среди их предков на четыре поколения не было иудеев. Без этого им грозил запрет заниматься своим ремеслом. «Новые христиане» из Каталонии и Валенсии обратились к папе, и в 1437 г. Евгений IV осудил тех, кто пытается лишить новых братьев во Христе должностей и отказывается вступать с ними в браки[529].
Само выражение christianos de natura («природные христиане») стало настолько привычным, что сами потомки евреев, в которых отказывались признавать полноправных единоверцев, придумали ответную присказку: cristianos de natura, cristianos de mala ventura (что примерно переводится «христиане от рождения – христиане невезения»).
Реагируя на стремительный рост марранской общины и ее интеграцию в общество, многие «старые христиане» требовали закрыть бывшим евреям доступ в важнейшие корпорации: монашеские ордены, университеты, муниципалитеты и пр. В ходе толедского восстания 1449 г., которое было направлено против королевской власти и «новых христиан», мятежники утверждали, что крещеные иудеи развязали войну против истинной веры и что ими движет лишь страсть к почетным должностям, а также похоть к монахиням и девственницам. Врачи-марраны отравляют своих христианских пациентов, чтобы завладеть их наследством и должностями, жениться на их женах и запятнать «чистую кровь» (sangre limpia) «старых христиан».
Кастильский францисканец Алонсо де Эспина в трактате «Крепость веры» (Fortalitium fidei, 1458–1485 гг.) даже усомнился в том, что иудеи вообще потомки Адама и Евы. Скорее, они возникли от совокупления первого человека с демоницей Лилит (в талмудической традиции Лилит – это первая жена Адама, которая потом превратилась в демона, угрожающего мужчинам и новорожденным). Как подчеркивает Ниренберг, такие построения, представлявшие иудеев чуть ли не как отдельный человеческий вид, для многих средневековых читателей звучали столь же фантастично, как и для нас. Тем не менее они служили одним из теоретических оснований доктрины «чистоты крови» и утверждали идею, что культурное укоренено в биологическом[530].
«рождение» еврейского носа
Длинный крючковатый, похожий на клюв хищной птицы или загнутый, как шестерка, нос давно служит главным опознавательным знаком евреев почти на любой антисемитской карикатуре. Такой нос – стигма, от которой нельзя избавиться и которую никак не скроешь. Он должен напоминать о неискоренимой физической, а через нее нравственной инаковости еврея, как Другого и как Врага (II.2.1).
II.2.1. «Ну у тебя и носище!» Французская открытка, выпущенная в эпоху дела Дрейфуса. Ок. 1894–1906 гг.
Paris. Bibliothèque historique de la Ville de Paris. № CPA-1020
В расовом, псевдомедицинском изводе антисемитизма нос в XIX в. превратился в предмет особого интереса и изучения. В 1850 г. шотландский анатом, зоолог, этнолог и врач Роберт Нокс, перечисляя физические особенности евреев, упомянул «крупный, массивный, булавовидный, крючковатый нос, который в три или четыре раза больше того, который был бы соразмерен лицу… Потому лицо еврея никогда не может быть и не бывает идеально красивым»[531]. А в 1903 г. некий «доктор Сельтикус» опубликовал в Париже юдофобскую книжку под названием «19 телесных дефектов, по которым можно узнать еврея». По его словам, всем кажется, будто еврея легко отличить по крючковатому носу. Однако по меньшей мере у трети евреев, живущих во Франции, нос, напротив, округлый и скорее похож на нос чернокожих, поскольку в древности эти расы смешивались[532].
Само собой, огромные еврейские носы были вездесущи и в нацистской пропаганде. На карикатурах в газете «Штурмовик» (Der Stürmer), на плакатах или иллюстрациях в школьных учебниках крючковатый нос, разительно отличавшийся от прямого носа арийца, подчеркивал физическое и моральное разложение еврейства (II.2.2)[533]. В 1938 г. издатель «Штурмовика» Юлиус Штрайхер, который после войны был казнен по приговору Нюрнбергского трибунала, выпустил детскую книжку Эрнста Химера под названием «Поганка» (Der Giftpilz). На ее обложке нарисованы пять ядовитых грибов c человеческими лицами. Толстые губы и огромные загнутые носы не оставляли сомнений по поводу того, кто подразумевается под поганками. В одной из рассказанных там историй учитель беседует со школьниками о том, как опознать еврея. Выйдя к доске, маленький Карл объясняет, что главный критерий – нос. «Еврейский нос крюкообразный. И похож на цифру шесть. Мы называем его „еврейской шестеркой“. У многих неевреев носы тоже бывают загнутые. Однако они повернуты не вниз, а вверх. И совсем не похожи на еврейские»[534].
«Носовой вопрос» волновал не только антисемитов, но и еврейских ученых. Одни в духе времени ставили перед собой цель описать евреев как отдельную расу, другие стремились опровергнуть враждебные стереотипы, касавшиеся еврейского тела и черт лица[535]. В 1911 г. американский антрополог Морис Фишберг, который ранее опубликовал статью о носе в «Еврейской энциклопедии», обнародовал результаты обследования примерно 4000 нью-йоркских евреев. Оно показало, что среди мужчин «крючковатые и орлиные» носы встречались у 14,2 %, а среди женщин – у 12,7 %. «Господствующим типом еврейского носа является прямой […] Курносый, вогнутый или вздернутый нос… как выяснилось, появляется у евреев чаще, чем кто-либо мог предположить. […] Среди современных евреев доля людей с орлиными, крючковатыми, изогнутыми или так называемыми „еврейскими“ либо „семитскими“ носами сравнительно невелика». При этом среди «армян, грузин, осетин, лезгин, айсоров и сирийцев орлиные носы широко распространены. У народов, живущих в средиземноморских странах Европы (греков, итальянцев, французов, испанцев и португальцев), орлиные носы тоже встречаются чаще, чем среди евреев Восточной Европы. Носы североамериканских индейцев тоже часто бывают „еврейскими“»[536].
II.2.2. Иллюстрация из детской книги Эльвиры Бауэр «Не верь лисе, что на лужочке веселится, и еврею, что божится», изданной в Нюрнберге в 1936 г.
Понятие «еврейского носа» проникло и в терминологию, которую использовали врачи. В 1914 г. одна молодая женщина, которая была недовольна формой своего носа, обратилась за советом к пластическому хирургу Джерому Вебстеру. Он вынес следующий вердикт: «Нос довольно длинный, с очень небольшим бугорком, несколько расширяется ближе к кончику, и кончик загибается вниз, придавая ему вид еврейского… Я полагаю, что эта деформация является достаточным основанием для корректировки…»[537].
Представление о том, что крючковатый или горбатый нос – это надежный признак еврейства, настолько укоренилось в сознании (в том числе и самих евреев), что его стали использовать даже для этнической идентификации персонажей на древних изображениях. В 1891 г. Новая глиптотека Карлсберга в Копенгагене приобрела римский мраморный бюст, представлявший мужчину, у которого был крупный нос с горбинкой. В каталоге 1925 г. без всяких объяснений было указано, что скульптор запечатлел молодого еврея, а в 1930 г. религиовед и эрудит Роберт Эйслер предположил, что это знаменитый еврейский историк Иосиф Флавий (ок. 37 г. – 100 г. н. э.). Но как подтвердить, что это именно он? Как на одно из главных доказательств Эйслер сослался на его крючковатый или ломаный нос: он довольно широк в нижней части и сильно отличается от орлиных носов, какие так часто встречались на портретах римлян. Хотя твердых оснований видеть в мужчине именно Иосифа Флавия не существует, эта атрибуция порой встречается и сегодня[538].
Стремясь проследить истоки стереотипов, связанных с еврейским носом, историки обращаются к позднесредневековой юдофобской иконографии[539]. А там без труда находят Иуду Искариота, палачей Христа или иудеев, которые истязают христианских младенцев, с носами-«клювами» (II.2.3, II.2.4). Однако, если приглядеться ко многим образам, созданным в XII–XV вв., повнимательнее, мы убедимся, что с хищными загнутыми носами изображали не только евреев, а евреев нередко представляли с носами других «конструкций». А это значит, что, пытаясь идентифицировать персонажей средневековых изображений по их чертам лица, историки нередко попадают в плен современных стереотипов. Иконография того времени скорее была нацелена не на ясную этническую и религиозную типизацию, а на то, чтобы соотнести друг с другом различных врагов Христа и христианства, изобличить их как клевретов дьявола.
II.2.3. Распятие. У части иудейских книжников и фарисеев, собравшихся под крестом, зловещие (у некоторых вдобавок темные) лица с крючковатыми носами. В отличие от них, у Христа, Девы Марии и Иоанна Богослова, а также праведных римлян (прозревшего сотника Лонгина и другого сотника, который признал распятого Сыном Божьим) носы прямые, а кожа светлая. Почти все негативные персонажи развернуты в профиль (что помогает привлечь внимание к их хищным чертам), а позитивные – в три четверти.
Псалтирь Хута. Северная Англия. Последняя четверть XIII в.
London. British Library. Ms.
Add. 38116. Fol. 11v
II.2.4. Внизу Иуда, раскаявшись, возвращает иудейским первосвященникам 30 сребреников, которые получил за то, что предаст Христа. Он изображен в профиль, и мы видим его тяжелый подбородок и массивный орлиный нос. У дьявола, стоящего за его спиной, нос, наоборот, плоский и вздернутый, с крупными ноздрями. А у Иисуса, которого в центре листа приводят на суд Пилата, нос «идеальный» – прямой.
Часослов семьи Спинола. Брюгге и Гент. 1510–1520 гг.
Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. Ludwig IX 18. Fol. 126
Первые изображения, на которых порочность злодеев и иноверцев – в основном иудеев – стали демонстрировать с помощью агрессивной мимики и уродливых черт (свирепого оскала, нависающих бровей, выпученных глаз или хищных носов), появились на Западе в XII в. Однако изначально, как пишет Сара Липтон, эти визуальные находки применялись лишь от случая к случаю. Крючковатый нос был не только еврейским, а еврейский – не только крючковатым. Перед нами не этнический атрибут, а один из маркеров инаковости, применявшихся и к другим нехристианам. Главными знаками, которые на изображениях позволяли узнать мужчин-иудеев, служили островерхие шапки – юденхуты. В середине XIII в. в Англии и Франции из совокупности этих черт сложился зловещий типаж: еврей с острой бородой и крючковатым носом, опознаваемый даже без шапки[540].
Первые попытки передать моральные качества персонажей через черты лица и мимику были связаны с возрождением интереса к анатомии и физиогномике, к телу как отражению движений души и вообще к наблюдению за физическим миром в его разнообразии. В XII и особенно в XIII в. западные мастера впервые за столько веков принялись с увлечением воспроизводить в красках или в камне природные формы: реальный облик зверей, насекомых, листьев, цветов и т. д. Как писал Жан Вирт, в искусстве XIII в. «на смену условным животным или растениям, которые олицетворяли такие универсалии, как "птица" или "дерево", пришло все возрастающее внимание к многообразию видов. За одной английской Псалтирью, созданной в конце XIII в., закрепилось название "Птичья псалтирь", потому что ее поля украшает множество разных птиц. Помимо хищников там можно узнать аистовых, водоплавающих или так любимых охотниками вальдшнепов и куропаток […] Подобное разнообразие указывало на… сдвиг от установки, что искусство должно подражать искусству, к непосредственному наблюдению за природой»[541].
Историю средневековых экспериментов с физиогномикой невозможно представить без так называемых «масок» из Реймсского собора. На самом деле речь идет не о масках, а о человеческих головах или бюстах, которые в 1220–1230-х гг. были установлены в нескольких труднодоступных или вовсе скрытых от взора местах. Французские скульпторы XII в. тоже знали толк в гримасах демонов и странных персонажей, каких часто вырезали на капителях колонн или консолях под кровлей храмов. Однако реймсские головы (сегодня известно 125, но раньше их было больше) поражают реалистичностью мимики и психологической проработкой эмоций. Они скалятся или хмурятся. Одна из личин, похоже, изображает безумца или одержимого с высунутым языком. По словам французского историка Ролана Рехта, «эти головы скорее напоминают олицетворения темпераментов, которые берлинский скульптор Мессершмидт исполнил в XVIII в. для венского Арсенала. […] Метаморфоза человеческой головы в растительную или демоническую, сходство голов животных и людей свидетельствуют о том, что авторы этих скульптур разделяли уверенность авторов трактатов по физиогномике в глубокой связи человеческих темпераментов со стихиями, временами года и суток, возрастами, с миром животных, растений и минералов»[542]. Значение реймсских голов точно не известно, но вполне вероятно, что некоторые из них олицетворяли пороки, лики греха[543].
Гротескно уродливые лица палачей Христа и святых тоже по-своему свидетельствовали о повороте к натурализму. Как и сегодня, средневековая «карикатура» строилась на преувеличении, утрировании, деформации каких-то узнаваемых черт – в первую очередь формы носа[544]. Как предполагает Липтон, поскольку евреи, жившие в Северной Европе, были родом из южных земель, среди них чаще, чем среди их соседей-христиан, встречались люди с черными волосами, сравнительно темной кожей и носами с горбинкой.
В 1215 г. католические прелаты, собравшиеся в Риме на IV Латеранский собор, высказали немалое беспокойство тем, что евреи (и мусульмане) слишком часто оказываются неотличимы от христиан. А это ведет к сексуальным связям между ними и прочим греховным злоупотреблениям: «В некоторых землях различия в платье отделяют иудеев и сарацин от христиан, но в некоторых других землях происходит такая путаница, что их нельзя различить никаким образом. И тогда временами происходит так, что по ошибке христиане вступают в отношения с женщинами из числа иудеек или сарацинок, а иудеи и сарацины – с христианскими женщинами». Потому Собор предписал во всех христианских державах ввести специальные знаки, которые помогали бы тотчас узнать иудеев и не позволяли им скрывать свою идентичность. Если все евреи будут маркированы, то христиане не станут, под предлогом неведения, вступать с ними в недозволенные контакты: «Дабы они не могли в будущем оправдывать подобные поступки из числа запрещенных связей тем, что ошиблись, мы постановляем, чтобы иудеи и сарацины обоих полов во всех христианских землях и в любое время отличались бы в глазах общества от других народов своей одеждой»[545].
С XIII по XV в. короли, города и церковные власти в разных концах Европы стали внедрять визуальную сегрегацию в жизнь. Где-то от иудеев требовали, чтобы они носили на верхней одежде нашивки разных цветов и форм: в Англии – две полосы, символизировавшие скрижали; во Франции – кольца или круги; во многих итальянских городах – букву «О». Где-то их главной приметой стали головные уборы: юденхуты, капюшоны или береты определенного покроя и цвета[546]. Вероятно, что среди евреев, живших тогда на Западе, загнутые или крючковатые носы встречались чаще, чем среди соседей-христиан. Иначе этот стереотип вряд ли закрепился бы в воображении и иконографии. Карикатура должна быть узнаваемой. Тем не менее настойчивость с введением знаков подсказывает, что по чертам лица многие иудеи не отличались от католиков и могли остаться неузнанными[547].
В отличие от городских улиц и площадей, в церковной иконографии их инаковость почти всегда сразу явлена. Там нос-«клюв» – это стигма, знак порочности и коварства. Глядя на фреску с фигурами носатых богоубийц, кто-то из прихожан, видимо, полагал, что евреи и правда настолько уродливы и зловещи. Кто-то видел в этой детали условный знак, призванный показать скрытую в них порочность.
нос крючковатый/нос вздернутый
Для средневековых представлений о природе человека характерно убеждение, что душа прямо влияет на тело и направляет его движения, а воздействие тела на душу лишь косвенно. Это подразумевало, что физические болезни, дефекты или уродства сами по себе не приводят к душевной порче. Однако нравственные уродства, поразив душу, скорее всего, проявятся и во внешнем облике человека. И теологи, и натурфилософы, и медики исходили из того, что благородная душа придает телу внешнее благородство, а душа порочная с большой вероятностью сделает тело уродливым и больным. Так, францисканец Джон Пекхэм (ум.1292 г.), который в 1279 г. стал архиепископом Кентерберийским, отмечал, что «дефекты тела вызываются дефектами души» (ex defectu enim animae causatur defectus corporis)[548].
При этом в христианской традиции было сильно противопоставление души и тела, внутреннего/истинного и внешнего/мнимого. Какой-то врожденный изъян или приобретенный дефект мог восприниматься как Божья кара (за грехи самого человека или его родителей), а мог – как испытание или даже знак избранности. Христианство слишком долго призывало подчинить плоть задаче спасения души и обличало красоту как источник искушений, чтобы ставить знак равенства между уродством и пороком. Внешняя красота могла скрывать изъеденную злом душу, а дьявол в бесконечных патериках и житиях, стремясь погубить иноков, оборачивался в прекрасных юношей или дев. Напротив, Христос мог являться в обличье отверженных – безобразных калек или прокаженных, покрытых зловонными язвами.
Тем не менее в христианской традиции продолжал жить эстетический и этический идеал, который ассоциировал добро с красотой, а зло – с безобразием. В текстах, которые описывали внешность Христа, Девы Марии или святых, обычно подчеркивалось, насколько их черты правильны и гармоничны. Напротив, дьявол, демоны, еретики, иноверцы и грешники в разных контекстах описывались как уродливые и отталкивающие. Этическая оппозиция красоты и уродства была еще заметнее в иконографии, которая нуждалась в простых приемах, позволяющих противопоставить ангелов и демонов, святых и грешников, христиан и иноверцев, спасенных и проклятых… С XII в. негативные персонажи, начиная с главных злодеев – палачей Христа, все чаще стали изображаться утрированно уродливыми, а одной из главных форм уродства была деформация формы носа[549].
Если взглянуть на средневековые образы Христа, Девы Марии, святых и ангелов, которые явно отражали эстетический идеал того времени, мы увидим, что у них почти всегда были сравнительно небольшие и прямые носы. Конечно, их антропологический тип менялся в зависимости от тех мест, где было создано изображение, и от того, какие черты, какой оттенок кожи и цвет волос там считались красивыми и благородными. Темноволосая Дева Мария с Сицилии могла отличаться от белокурой Девы Марии из Норвегии. Однако какие-то элементы портрета, в частности прямой нос, оставались почти неизменны. В Житии фламандского доминиканца Фомы из Кантимпре (1201–1272) рассказывалось о том, как однажды в Дуэ он, глядя на освященную гостию, увидел лик Христа. Спаситель был развернут к нему в профиль и смотрел куда-то направо. Описывая идеальную внешность Христа, визионер упомянул и о его носе, «довольно длинном и совершенно прямом» (Nasus erat admodum longus, directus valde)[550].
Если образцом красоты считался прямой нос, любые анатомические крайности легко превращались в знаки порока. Еще в ветхозаветной Книге Левит (21:16-23) Господь предписал Моисею, что никто, у кого есть какой-либо физический изъян или увечье, не должен становиться священником и приносить Богу жертвы. Для этого не годится ни слепой, ни хромой, ни горбатый, ни тот, у кого сухая рука, бельмо на глазу или повреждены яички. В число «калек», которые бесчестят алтарь, входили и обладатели слишком больших, слишком маленьких или погнутых носов (в тексте Вульгаты – si parvo, vel grandi, vel torto naso). Каноническое право, которое регламентировало жизнь клириков и многие стороны жизни мирян, перенесло это ограничение на христианское священство. Запрет на рукоположение для «увечных» не всегда применялся последовательно и строго. На практике, как показал немецкий историк Герхард Яриц, главным препятствием к исполнению священнических обязанностей служили дефекты глаз и проблемы со зрением, увечья пальцев или кистей рук. Ведь они мешали человеку служить литургию положенным образом. Кроме того, помехой могли стать повреждения гениталий, вызывавшие подозрения в самокастрации. Форма носа клириков вряд ли была важна. Тем не менее ветхозаветный взгляд на физические изъяны как на несовершенство, плохо совместимое с духовным саном, сохранял свою силу и в Средневековье[551].
На иллюстрации к этому фрагменту Книги Левит в Морализованной Библии, созданной в 1226–1234 гг. для французского короля Людовика IX, изображен человек с длинным – не крючковатым, а загнутым вверх – носом. Текст-комментарий гласит, что такой нос означает тех, кто всегда поступает несправедливо и насильничает над другими людьми. Потому рядом на иллюстрации-комментарии нарисован человек, который замахивается огромной дубиной на стоящего на коленях монаха[552]. В ту же эпоху английский проповедник и богослов Томас из Чобхэма (ум. после 1233 г.) в «Сумме исповедников» объяснял, что тот, у кого большой крючковатый нос, делающий его похожим скорее на зверя, чем на человека, непригоден к священству, так же как тот, у кого нос как у обезьяны[553].
Эти два типа носа с XII в. буквально вездесущи в иконографии палачей Христа и других негативных персонажей. В это время их стали регулярно представлять с крючковатыми «клювами» (во французских текстах такую форму именовали nez crochu) либо, напротив, с носами настолько короткими и вздернутыми (nez camus), что они напоминали свиной пятачок или, по версии Томаса из Чобхэма, нос обезьяны (II.2.5, II.2.6, II.2.7, II.2.8)[554].
II.2.5. Темнокожие, злобно скалящиеся палачи (по сюжету они должны быть воинами Пилата) бичуют светлокожего Христа. У одного из них нос крючковатый, а у другого – вздернутый. У истязателя слева вдобавок рыжие волосы, которые в средневековой иконографии нередко выступали атрибутом Иуды Искариота и других злодеев.
Чичестерская псалтирь. Англия. Ок. 1250 г.
Manchester. The John Rylands Library. Ms. Lat. 24. Fol. 151
II.2.6. Христа ведут на Голгофу палачи со вздернутыми носами и носами крючком.
Холкхэмская Библия. Англия. Ок. 1327–1335 гг.
London. British Library. Ms. Add. 47682. Fol. 31
II.2.7. Иисус (прямой нос) и первосвященническая стража: нос крючковатый и нос вздернутый.
Подражатель Босха. Арест Христа в Гефсиманском саду (боковая створка триптиха). Ок. 1540–155 гг.
Valencia. Museu de Belles Arts. № 264–66
II.2.8. На полях рядом с текстом 103-го псалма изображены два причудливых создания: у верхнего, с синим телом-горшком, красными перепончатыми лапами и фиолетовым сосудом на голове, крючковатый нос, а у нижнего (без рук или с ногами-руками) – вздернутый, похожий на свиной пятачок.
Псалтирь Латтрелла. Англия. 1325–1340 гг.
London. British Library. Ms. Add. 42130. Fol. 182v
Nez camus, возможно, ассоциировался с мужицкой грубостью и звериной гневливостью злодеев. В английском Апокалипсисе Гетти (ок. 1255–1260 гг.) на листе с текстом «и рассвирепел дракон [т. е. дьявол. – М. М.] на жену, и пошел, чтобы вступить в брань с прочими от семени ее, сохраняющими заповеди Божии и имеющими свидетельство Иисуса Христа» (Откр. 12:17), изображена битва между драконом и воинами, у которых на щитах начертаны кресты. Под миниатюрой в инициале «E» нарисованы профили двух мужчин со вздернутыми носами «картошкой». Один из них глядит прямо на слово iratus – «рассвирепел»[555].
Жан Вирт предположил, что этот типаж был унаследован средневековыми мастерами от античных изображений Силена – отчима Диониса, сатира-пьяницы и покровителя виноделия и винопития (II.2.9)[556]. А по версии Ирвина Ресника, такой нос уподоблял палачей Христа и в особенности иудеев свиньям – животным, которые для них олицетворяли нечистоту[557]. Возможно также, что широкий и плоский нос с выступающими ноздрями напоминал об африканцах – «маврах». Не случайно в ту же эпоху некоторых палачей Христа и святых стали изображать с темной или вовсе черной кожей (см. далее). В любом случае важно, что в сценах Страстей евреев представляли как с крючковатыми, так и со вздернутыми носами. А потому сама по себе форма носа не может служить критерием, позволяющим отличить иудеев от римлян[558].
II.2.9. Слева и в центре: Два воина: первый участвовал в аресте Христа в Гефсиманском саду, второй – конвоировал его на Голгофу.
Книга образов мадам Марии. Брабант или Геннегау. Ок. 1285 г.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. NAF 16251. P. 80, 88.
Справа: Голова Силена. Кипр. II в. до н. э.
New York. The Metropolitan Museum of Art. № 74.51.1496
Та же пара, nez crochu и nez camus, постоянно встречается и в средневековой иконографии демонов. Только у бесов, которых чаще всего изображали как гибридов, сложенных из частей разных живых существ, можно было не соблюдать реалистические пропорции. Потому их носы нередко напоминают длинные птичьи клювы или хоботки насекомых (II.2.10, II.2.11, II.2.12). Упоминания об этой особенности бесовской внешности встречаются и в текстах. К примеру, бургундский монах Радульф Губастый (985–1047) в «Пяти книгах историй» рассказывал о том, как однажды ночью перед его кроватью возник призрак, похожий на черного человечка. Тот был маленького роста, с тонкой шеей, худощавым лицом, черными глазами, морщинистым лбом, растянутым ртом, вздыбленными волосами и загнутым вниз носом (depressis naribus)[559].
Сходство между носами демонов и грешников, конечно, не было случайным. Оно подчеркивало их родство: глядя на уродливых палачей, истязающих Христа, зритель должен был вспомнить о дьяволе, которому они служат, а глядя на дьявола – о грешниках, которыми он верховодит[560].
II.2.10. Носы бесов. Демоны похищают англосаксонского отшельника Гутлака Кроуландского (ум. 714 г.), чтобы отволочь его из кельи в преисподнюю. В его житии, составленном около 730–740 гг. монахом Феликсом, подробно описывается облик нечистых духов. Они были самой свирепой наружности, с крупными головами, длинными шеями, тощими лицами, желтоватой кожей, грязными бородами, свирепыми глазами, хищными ртами, толстыми губами, лошадиными зубами, а изо рта у них летели искры. Хотя в этом словесном портрете ни слова не сказано про носы бесов, мастер, иллюстрировавший это «житие в картинках», придал им форму загнутых вниз или вверх крючков, напоминающих то клювы птиц, то хоботки насекомых.
Свиток со сценами из жития св. Гутлака. Англия. Последняя четверть XII – первая четверть XIII вв.
London. British Library. Ms. Harley Roll Y 6
II.2.11. Звероподобные Гог и Магог с карикатурно длинными и изогнутыми носами осаждают «стан святых и город возлюбленный» (Откр. 20:7-9).
Апокалипсис. Англия. XIV в.
Toulouse. Bibliothèque municipale. Ms. 815. Fol. 49v
II.2.12. Искушение Христа в пустыне. На первом плане дьявол с темным лицом, звериными ушами и крючковатым носом просит Иисуса, если он действительно Сын Божий, превратить камни в хлебы (Мф. 4:3). Форма его носа рифмуется с длинными когтями и загнутыми туфлями.
Витраж из цистерцианского монастыря Мариавальд (Северный Рейн – Вестфалия, Германия). Ок. 1520–1521 гг.
London. Victoria and Albert Museum. № C.237–1928
Историки давно обратили внимание на то, что демонов и врагов веры (иноверцев, еретиков, грешников) в средневековой иконографии часто изображали в профиль[561]. Почему? Разворот анфас подчеркивал силу, авторитет или власть персонажа; его центральное положение; то, что взоры – остальных персонажей и зрителя, который стоит перед образом или рассматривает его в рукописи, – устремлены к нему. Потому в величественной фронтальности было принято представлять земных государей или Царя Небесного – Бога. Кроме того, изображая кого-то анфас, художник или скульптор обеспечивал встречу взглядов: повелителя и подданного, святого и верующего. Вот почему образ, предназначенный для молитвы, почти всегда фронтален (а если Христос, Богоматерь или святой повернуты чуть вбок, их зрачки нередко чуть смещены, чтобы они смотрели прямо на зрителя). Персонаж, изображенный анфас, обычно неподвижен и часто расположен по центру сцены. А те, кто находится ниже в иерархии (ангелы, славящие Творца, или придворные, внимающие императору), выстраиваются вокруг него и устремляют к нему свои взоры. И потому неизбежно предстают в три четверти или в профиль.
Выбор, как показать персонажа, зависел не только от его положения на шкале добра – зла или величия – малости, но и от сюжета. Например, в сцене битвы или диспута трудно всех участников изобразить анфас – общее действие распадется. Напротив, персонаж, развернутый в профиль, активно взаимодействует с другими персонажами, но целиком занят ими и не вступает в коммуникацию со зрителем – их взгляды не пересекаются[562]. Чем больше в сцене движения и чем меньше иерархичности, тем больше вероятность увидеть там профили[563].
Анфас и профиль – это крайности. С поздней Античности и на протяжении всего Средневековья для большинства персонажей применялся промежуточный вариант – они повернуты в три четверти. Благодаря этому они отчасти обращены друг к другу, а отчасти – к зрителю. А их лица видны почти целиком, а не «срезаны», как у того, кто повернут к нам в профиль[564].
Разворот анфас обычно был зарезервирован за теми, кто олицетворяет власть и авторитет. В средневековом искусстве нетрудно найти изображения, где повелители из мира зла, Сатана и Антихрист, воссев на престоле, тоже смотрят вперед и встречаются взором со зрителем. Ведь они государи, и мастер стремился передать их (пагубное) величие. Напротив, в многофигурных и динамичных сценах ангелов или святых нередко представляли в профиль.
Тем не менее еще в XIII в. грешников и особенно демонов представляли в профиль намного чаще, чем нейтральных персонажей. Это был эстетический и этический выбор. Тем самым художники перерезали коммуникацию между ними и зрителем, демонстрировали неполноту зла и его подчиненное положение. К примеру, на иллюстрациях ко многим хроникам Крестовых походов сарацины оказывались на «шаг» ниже, чем христиане: если христиан изображали анфас, то магометан – в три четверти, а если христиане представали в три четверти, то магометане – в профиль[565].
Но для нас важен другой момент – разворот в профиль помогал подчеркнуть хищные черты лица. Один из самых зловещих примеров того, как в средневековом искусстве выглядели носы иноверцев, можно увидеть на страницах Часослова Сэлвина – английской рукописи, иллюминированной около 1270 г. двумя разными мастерами. На одной из миниатюр трое иудеев приводят Христа к Каиафе (Мф. 26:3–5, 57–68; Мк. 14:53–65). У Спасителя светлая, почти белая кожа и тонкий прямой нос. Остальные персонажи – первосвященник, который восседает на престоле, и еврейские стражники – изображены с крючковатыми носами, напоминающими птичьи клювы. У всех злодеев приоткрыты рты, словно они скрежещут зубами, кричат или хотят пожрать Христа, у которого уста сомкнуты. Два человека в красных одеждах и с темно-серой кожей – это, видимо, лжесвидетели: «Первосвященники и старейшины и весь синедрион искали лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать Его смерти, и не находили; и, хотя много лжесвидетелей приходило, не нашли. Но наконец пришли два лжесвидетеля и сказали: Он говорил: "Могу разрушить храм Божий и в три дня создать его"» (Мф. 26:59–61). Персонаж в синей одежде и в низком юденхуте, который сзади держит руки Христа, – это его прямая противоположность. Они примерно одного роста, а их головы одинаково склонены. Только красота, прямой нос и закрытые уста Спасителя контрастируют с уродством, крючковатым носом и хищно раскрытым ртом иудея[566].
II.2.13. В нижнем правом углу изображено первое в истории (брато)убийство. У Авеля (как у Адама и Евы в соседних сценах) небольшой прямой нос. В отличие от него, Каин награжден крючковатым «клювом». В средневековой христианской экзегезе Каина часто представляли как архетип иудеев-богоубийц.
Псалтирь Хута. Северная Англия. Последняя четверть XIII в.
London. British Library. Ms.
Add. 38116. Fol. 9
Однако, если мы взглянем на другие миниатюры в этой рукописи, то убедимся, что зловещий профиль и крючковатый нос не были зарезервированы за евреями. Достаточно посмотреть на язычников, которые в раннехристианские времена казнили св. Андрея, св. Павла, св. Варфоломея и св. Лаврентия, или на датчан, которые в 870 г. расстреляли из луков св. Эдмунда – короля Восточной Англии[567]. Историк Антони Бэйл писал, что постбиблейские злодеи в этой и похожих рукописях изображались словно евреи[568]. Однако логичнее сделать другой вывод: что такой профиль был не еврейским, а иноверным, злодейским. А потому с ним представляли как евреев, истязавших Христа, так и язычников, которые казнили христианских мучеников[569].
В средневековой иконографии крючковатые носы не были зарезервированы за иудеями. На многих изображениях они доставались другим иноверцам, а также еретикам и христианам-грешникам. Это был один из универсальных знаков инаковости (II.2.13, II.2.14). Он часто противопоставлял негативных персонажей позитивным и уподоблял носатых людей дьяволу, которого, как мы видели, тоже нередко изображали с хищным и крючковатым носом[570].
II.2.14. Около 1175–1185 гг. английский клирик Томас де Кент написал в англо-нормандских стихах «роман», посвященный завоеваниям и подвигам Александра Македонского. На далеком краю Востока, в некой «темной земле», завоеватель встретил двух стариков с длинными бородами. Они рассказали ему о двух деревьях, мужском и женском, которые изрекают пророчества: одно – на индийском, а второе – на греческом языке. На иллюстрациях к рукописи, созданной полтора века спустя, таинственные старики изображены в широкополых (дорожных) шляпах и с крючковатыми носами, с какими в те времена нередко представляли иудеев.
Томас де Кент. Роман о всех рыцарях. Лондон. Ок. 1308–1312 гг.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 24364. Fol. 70
В 1360–1375 гг. клерк Палаты шахматной доски (Exchequer) – главного финансового учреждения Английского королевства Джон Ле Палмер составил энциклопедию под названием Omne bonum – «Всякое благо». Ее масштаб впечатляет: 1100 листов и более 650 иллюстраций в двух больших томах. В инициале «I», открывающем статью об иудеях, стоят трое мужчин. У двух из них длинные носы с горбинкой. Можно подумать, что перед нами типично еврейский знак. Но это предположение ставит под вопрос другой инициал («H»), с которого начинается статья про «еретиков» (heretici). В нем изображена полемика между двумя группами мужчин в одинаковых плащах и шапках. Только те, что стоят слева, развернуты в три четверти и у них небольшие прямые носы, а их оппоненты справа показаны в профиль – так, чтобы зрителю были лучше видны их носы крючком. И это уже не иудеи, а еретики (II.2.15). Как сказано в тексте «Всякого блага», существует семь типов еретиков. И седьмой включает тех, кто не принимает истины веры, т. е. язычников и иудеев[571]. Художник, создавший миниатюру, передает это отождествление с помощью формы носа.
II.2.15. Джон Ле Палмер. Всякое благо. Англия. Ок. 1360–1375 гг.
London. British Library. Ms. Royal 6 E VII. Vol. 1. Fol. 200
физиогномика: моральная теория носа
В средневековых физиогномических трактатах мы без труда найдем рассуждения о том, что крючковатый нос – это знак порока, но никакой привязки к евреям там нет. Физиогномика – как ученая дисциплина и как совокупность обиходных стереотипов по поводу внешности – опиралась на представление о том, что тело и душа образуют целостность. А потому облик человека и черты его лица способны многое рассказать и о его моральных качествах. Эта идея была резюмирована в одном римском тексте: «Физиогномика изучает и постигает свойства ума через свойства тела»[572].
На средневековом Западе интерес к чтению души по внешнему облику человека пробудился в XII в. Вначале он опирался на переводы греческих медицинских трактатов и сочинений по физиогномике. Самым большим влиянием пользовались тексты, которые приписывали Аристотелю («Тайная тайных» и «Физиогномика») и другим античным авторитетам.
Из «Физиогномики» можно было узнать, что те, «у кого края ноздрей толстые – добродушны; это соотносится с волом. У кого края ноздрей тонкие – очень горячи по характеру; это соотносится с собаками. У кого края ноздрей круглые и тупые – велики душой; это можно сравнивать со львами. У кого конец носа худой (у востроносых) – те подобны птицам. У кого конец носа толстый – те тупые; это соотносится со свиньей. У кого горбатый нос начинается сразу от лба – те бесстыжи; это соотносится с воронами. У кого орлиный нос, четко отделяющийся от лба, – велики душой; это соотносится с орлами. Те, у кого в том месте, где нос соединяется со лбом, круглое углубление, а изгиб носа обращен кверху, – похотливы; это соотносится с петухами. Имеющие [плоский и] курносый нос – похотливы; это соотносится с оленями. У кого ноздри раздутые – гневливы; это восходит к состоянию, вызываемому гневом»[573]. Эта дробная классификация говорит о двух важных для нас вещах. Горбатый, «вороний» нос указывал на пороки (бесстыдство), а близкий ему орлиный – на достоинства (величие души). А курносый нос с большими ноздрями, как у Силена или «мужланов» на многих средневековых образах, говорил о гневливой и похотливой натуре.
Около 1230 г. Михаил Скот, астролог и переводчик натурфилософских сочинений Аристотеля, включая «Историю животных», написал собственную «Книгу физиогномики». Этот труд, который считается первым на средневековом Западе оригинальным синтезом физиогномических теорий, был посвящен императору Фридриху II и должен был помочь владыке в отборе надежных и мудрых советников. Ведь, по словам Скота, благодаря этой науке можно отличить тех, кто склонен к пороку, от людей добродетельных[574].
Одна из глав «Книги физиогномики» была озаглавлена «О носе». В ней говорилось, что тот, у кого нос плоский или курносый (simus), порывист, тщеславен, лжив, сластолюбив, непостоянен и переменчив. Довольно длинный, загнутый или дугообразный нос (retortus, id est arcuatus) указывает на человека храброго, горделивого, упрямого, завистливого, гневливого, сластолюбивого, лживого, тщеславного, неверного и задиристого. А массивный нос с крупными ноздрями говорит о том, что его обладатель простоват, лжив, плутоват, задирист, сластолюбив, завистлив и тщеславен[575]. Эти списки пороков во многом пересекаются, но ясно говорят о том, что ни короткие, плоские и массивные, ни длинные – загнутые – носы не пользовались хорошей репутацией.
Нечто похожее мы услышим, если перенесемся почти на полтора века вперед и откроем не ученый латинский текст, а популярнейший «Большой календарь и подсчет для пастухов» (Le compost et Kalendrier des bergiers), впервые напечатанный в Париже в 1491 г. Это был сборник сведений на все случаи жизни: календарь с праздниками святых; советы, когда лучше делать кровопускание; поучения о загробных муках; тексты с астрологической премудростью; выдержки из трактатов по физиогномике… Анонимный составитель этого полезного сочинения призывал читателей опасаться людей, у которых есть физические дефекты, и мужчин, у которых не растет борода, – все они подвержены множеству пороков. Столь же опасны и обладатели длинных крючковатых носов. Они склонны к злобе, обману, неверности и сластолюбию. А те, у кого короткие вздернутые носы, отличаются нетерпением, сластолюбием и безрассудностью[576].
Вернемся от народной физиогномики к ученой. Итальянский врач и философ Джамбаттиста делла Порта (1535–1615) в трактате «Человеческая физиогномика» (1586 г.) в аристотелевском духе различал два типа изогнутых носов: порочный и царственный. Первый, похожий на клюв ворона (incurvus a fronte nasus), указывает на то, что его обладатель столь же бесстыден и склонен к воровству, как эти птицы. Напротив, орлиный нос (nasus… a fronte bene articulatus) был у многих великих государей (ведь орел – король среди птиц), например у персидского царя Артаксеркса и римского императора Гальбы. Такой нос свидетельствует о благородстве его обладателя (II.2.16)[577].
II.2.16. Джамбаттиста делла Порта. Человеческая физиогномика в четырех книгах. Вико-Экуэнсе. 1586 г.
Вряд ли художники, которые в течение нескольких столетий так часто изображали палачей Христа и святых с хищно загнутыми или похожими на пятачки носами, прямо сверялись с трактатами по физиогномике. Скорее, они ориентировались на тот же этико-эстетический идеал – нос прямой. А тем, кто в него не вписывался (простым грешникам и тем более богоубийцам), приписывали два полярных типа носов, выдававших их внутреннюю порочность.
ростовщик и антихрист
Почти в любой работе об иудео-христианских отношениях в Средние века будет воспроизведен один схематичный рисунок (II.2.17). В 1233 г. кто-то оставил его наверху свитка с записью налоговых поступлений (Receipt Roll), какие вели в Палате шахматной доски[578]. Неизвестный автор – видимо, один из клерков Палаты – нарисовал строение, похожее на замок или на церковь. Часть его стен завешена драпировкой и оттого напоминает сцену, приготовленную для постановки мистерии или какого-то придворного действа.
II.2.17. Свиток налоговых поступлений, 1233 г.
London. National Archives. E 401/1565 M 1
Над зданием возвышается коронованный персонаж с тремя «сросшимися» лицами – подпись сообщает, что это Isaac de Norwich (Исаак из Нориджа). Перед ним изображен рогатый демон, который указывает на носы мужчины и женщины, стоящих по обе стороны от него. Мужчину зовут Mosse Mokke (Моссе Мокке), а женщину – Avegaye (Абигайль). Справа от них в башне и дальше на стене толпятся (ведут осаду?) другие бесы, вооруженные киркой и трезубыми крюками. Последний из них держит в руках весы. А двое демонов засели наверху башни – один из них трубит в рог. Слева от центральной сцены стоит мужчина в капюшоне, который держит в руках весы с монетами. А за его спиной из башни поменьше виднеется еще один демон с высунутым языком в форме стрелы.
Хотя точный смысл этого рисунка от нас ускользает, ясно, что главные персонажи, которых он критикует и/или высмеивает, – иудеи. Как принято полагать, перед нами старейшая из сохранившихся антиеврейских карикатур, а ее послание было как-то связано с формой носа Моссе и Абигайли[579]. Конечно, и до 1233 г. на Западе в немалом числе создавались изображения, в которых иудеев – с помощью отталкивающего уродства, деформации черт или негативных атрибутов, подчеркивавших их отверженность, – изобличали как богоубийц, алчных стяжателей и пособников Сатаны. Однако эти образы атаковали либо абстрактного и анонимного Иудея, олицетворявшего всех своих соплеменников, либо кого-то из антигероев библейской истории (прежде всего Иуду Искариота). Здесь же рисунок впервые высмеивает реальных людей, которые жили в одну эпоху с его создателем и, видимо, были известны тем, кто мог увидеть эту карикатуру.
Персонаж в центре – это Исаак из Нориджа (Ицхак бен Элиав, Исаак, сын Журне) (ок. 1170–1235/1236 гг.). Он был влиятельнейшим еврейским финансистом (и, возможно, богатейшим из английских иудеев того времени), купцом, раввином и врачом. Ему принадлежали дома в Норидже и Лондоне. Исаак ссужал деньгами Вестминстерское аббатство, поддерживал тесные связи с Питером де Рошем, епископом Винчестерским (благодаря этому шерифы шести окрестных графств помогали ему в сборе долгов и процентов), и был известен не самими благовидными методами ведения дел. Так, в 1219 г. его обвинили в том, что он во главе банды из 22 человек разорил владения Питера де Нарфорда и побил многих его людей[580].
Корона, водруженная на голову Исааку, представляет его как повелителя, а три «сросшихся» лица сближают его с «портретами» Сатаны и Антихриста. Например, в Морализованных Библиях, которые в первой четверти XIII в. создавали для членов французской королевской семьи, Антихрист часто изображался как коронованный государь с тремя – человеческими или звериными – лицами на одной голове. Одно смотрело вперед, а два других – влево и вправо. В итоге у него оказывалось два глаза и три носа – точно так же, как у Исаака из Нориджа (II.2.18)[581].
II.2.18. Вверху: Авимелех, сын израильского судии Гедеона, после смерти отца убил семьдесят своих братьев, которые были рождены от разных жен. Спасся только младший брат Иофам. После этого Авимелех убедил жителей Сихема поставить его царем (Суд. 9:5-6). Внизу: Комментарий объяснял, что этот коронованный братоубийца означает Антихриста, который через иудеев и безбожников (на миниатюре они изображены как воины в цветных колпаках) станет убивать детей Христовых (их можно узнать по крестам на лбу).
Морализованная Библия. Париж. 1225–1249 гг.
Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Codex Vindobonensis 2254. Fol. 60
В таком же обличье порой представляли и Троицу. Догмат о триединстве Бога, утвержденный в IV в. на Втором Вселенском соборе в Константинополе, зафиксированный в Никео-Константинопольском символе веры, а потом ставший предметом ожесточенной полемики между православными и католиками, – один из парадоксов христианского богословия. Он гласит, что три ипостаси Бога (Отец, Сын и Святой Дух) существуют в нераздельной полноте, равны, едины и неделимы. Сын Божий был рожден Отцом до создания мира и единосущен ему, а на Земле воплотился через Деву Марию, ставшую Богоматерью. Святой Дух также до начала времен изошел от Отца и – как добавили позже католические богословы – от Cына. Это прибавление к Символу веры (filioque – «и от Сына») не было принято православными церквами и способствовало расколу между западными и восточными христианами.
Слишком абстрактный, догмат о Троице нуждался в разъяснении и визуализации. Как вообразить и тем более изобразить Троицу, чтобы одновременно показать тождество и различие ипостасей? Одним из многих решений стали так называемые трехипостасные образы, на которых Бог представал в облике человека с тремя головами или с одной головой, но с тремя лицами. Последний иконографический тип известен как vultus trifrons, буквально – «трехлобный лик».
Похожие изображения появились в скульптурном декоре храмов уже в XII в. Однако, поскольку божественные и демонические фигуры с тремя «сросшимися» лицами были известны задолго до христианства, а подписей на этих изображениях нет, сегодня не всегда ясно, какие из них означают триединого Бога, а какие – кого-то еще. Франсуа Бёспфлуг, исследовав огромный корпус средневековых Троиц с тремя лицами, пришел к выводу, что, скорее всего, они возникли на Западе позже, чем аналогичные изображения Сатаны и Антихриста. Самый древний из образов, который точно означает трехипостасного Бога, восходит к XIV в.[582] В любом случае трехликого Антихриста или Сатану, видимо, воспринимали как антитроицу, кощунственную пародию на нее. А Исаак из Нориджа на карикатуре 1233 г. явно уподоблялся не триединому Богу, а коронованным повелителям инфернального царства.
На многих миниатюрах в Морализованных Библиях трехликий Антихрист – тиран, который в конце времен обрушит свои гонения против Церкви, – предстает как повелитель иудеев. В одних сюжетах мужчины с бородами, одетые в высокие колпаки, выстраиваются вокруг него как его придворные или слуги; в других – он вместе с ними летит в глубину преисподней. Многие из них держат в руках кошели, набитые монетами. Это был привычный атрибут алчности и, в частности, ростовщичества. Алчность в церковной проповеди и иконографии часто ассоциировалась с идолопоклонством, поскольку тот, кто одержим стяжанием, как повторяли проповедники, вместо Бога служит маммоне, т. е. богатству (Мф. 6:24, Лк. 16:13). Ненасытная алчность, которая движет ростовщиками, дающими деньги в рост, считалась типично еврейским пороком, чуть ли не воплощением иудейства. Потому и в Морализованных Библиях, и на множестве других средневековых изображений евреев регулярно изображали с кошелями в руках. При этом мешок с деньгами, конечно, напоминал о тридцати сребрениках, которые Иуда Искариот получил от иудейских первосвященников за то, что предал и продал Христа. Ростовщик Исаак из Нориджа был идеальным кандидатом на то, чтобы его уподобили алчным клевретам Антихриста[583].
Еще один реальный персонаж на рисунке 1233 г. – это мужчина в огромном юденхуте, но без бороды, с какой обычно изображали иудеев. Рядом с ним стоит подпись «Моссе Мокке». Это имя упоминается в финансовых и судебных документах из Нориджа и Лондона[584]. Моссе, т. е. Моисей, тоже был деловым человеком и сотрудничал с Исааком. По крайней мере, однажды он помогал ему выбить долги у одного неплательщика. В 1221 г. Моссе заплатил крупную сумму за право не носить специальный знак, который за три года до того, по указу Генриха III, стал обязательным для всех иудеев королевства. В 1230 г. он вместе с несколькими другими евреями участвовал в похищении и обрезании пятилетнего христианского мальчика – Одарда, сына Бенедикта (позже хронисты Роджер Вендовер и Мэтью Пэрис утверждали, что те готовили ритуальное распятие). Как предполагают историки, Бенедикт был выкрестом. Если так, то дело, вероятно, было в конфликте вокруг того, в какой вере воспитывать ребенка. В 1236 г. в Нортгемптоне случилась похожая история: несколько иудеев выкрали детей некоего Фермина из Амьена, когда узнали, что он с женой собирается перейти в христианство[585]. История с обрезанием Одарда дорого обошлась Моссе – в 1240 г. он был повешен.
На карикатуре звероподобный демон показывает на нос Моссе Мокке. В сохранившихся документах его несколько раз называли Mosse cum naso, т. е. «Моссе Носатый» или «Моссе с носом». В этом прозвище не было ничего типично еврейского – в английских документах так порой именовали и христиан: Hugo cum naso, Ada cum naso и т. д. Возможно, Моссе получил такую кличку потому, что у него действительно был большой или чем-то еще необычный нос. Или из-за того, что он был не в меру назойлив или любопытен и везде совал свой нос. Прозвище «Мокке», как предполагает Сара Липтон, происходит от немецкого корня, означавшего «копить», «запасать», либо от среднеанглийского глагола mokke – «шутить», «высмеивать», «насмехаться» (в современном английском to mock, во французском – moquer)[586].
Личность женщины, которая на рисунке названа Avegaye (Абигайль), установить сложнее. Историки порой утверждают, что она была женой или любовницей Моссе. Возможно, и так, но это всего лишь догадка. Абигайль одета по тогдашней изысканной моде. Так могла бы выглядеть английская дама благородных кровей. Однако у нее крючковатый нос – такой же, как у демонов, стоящих сверху на башне. Интересно, что на различных изображениях того времени мужчин-иудеев и других иноверцев нередко представляли с хищно загнутыми или как-то еще деформированными носами, а вот женщин-иудеек так не изобличали и не высмеивали. Это было связано с тем, что «средоточием» религиозных и этнических стереотипов традиционно выступали мужчины. Кроме того, еврейки считались не столь порочными и закоренелыми в своей вере, как их отцы и мужья[587].
Но чем вообще заняты рогатый демон, Моссе и Абигайль? Бес одновременно касается их носов. Тем самым он то ли показывает, насколько они длинны (правда, у женщины нос загнут вниз, а у мужчины, скорее, прямой), то ли радуется тому, что их носы так похожи на носы других бесов – мол, они нам «родня». Рядом с чертом, стоящим между Моссе и Абигайль, подписано его имя. Обычно его читают как Colbif, но Сара Липтон обратила внимание, что там скорее написано Colbik. А это прозвание может восходить к средневерхненемецкому слову kolb, означавшему «рогатый» или «носатый»[588].
Еще один бес, который, засев на вершине башни, тычет лапой в свой крючковатый нос, подписан Dagon. Это имя древнего месопотамского и ханаанского божества не раз упоминается в Ветхом Завете. Именно храм Дагона разрушил ослепленный Самсон, когда его волосы, остриженные коварной Далилой, вновь отросли и к нему вернулась прежняя сила (Суд. 16:23-30). Захватив у израильтян Ковчег Завета, филистимляне установили его в храме Дагона в Ашдоде. На следующее утро оказалось, что идол рухнул: «Дагон лежит ниц на земле пред Ковчегом Господним; голова Дагонова и [обе ноги его и] обе руки его [лежали] отсеченные, каждая особо, на пороге, осталось только туловище Дагона» (1 Цар. 5:4). Падение этого истукана в церковной традиции толковали как триумф Церкви над иноверием, а также как изобличение всех форм идолопоклонства, в том числе алчности – поклонения мирским благам[589].
То, как в Средние века демонизировали древних филистимлян и их божество, видно в одной из французских Морализованных Библий, созданных примерно в те годы, что и карикатура 1233 г. Там в пересказе этого эпизода филистимляне, которые принесли Ковчег в храм Дагона, названы «сарацинами» (li sarazin), а их капище – mahommerie (от имени пророка Мухаммеда). А в аллегорическом комментарии филистимляне/сарацины были истолкованы как указание на демонов и идолопоклонников, которые угрожают Церкви[590]. Связка между Дагоном и различными пороками прослеживается у многих средневековых авторов[591]. Так, парижский богослов Петр Кантор (ум. 1197 г.) писал, что установка Дагона рядом с Ковчегом олицетворяет возвеличивание недостойных[592], а аббат Абсолон Сен-Викторский (ум. 1203 г.) в одной из проповедей объяснял, что истукан Дагона символизирует скупцов, поскольку алчность – это вид идолопоклонства[593].
На карикатуре 1233 г. в левом углу за стеной стоит еще один персонаж в капюшоне. Кто это? Поскольку он держится позади Моссе, за его спиной изображен демон, а в руке у него весы с монетами, историки обычно предполагают, что это тоже иудей-ростовщик – один из «подданных» демонического Исаака из Нориджа. Однако Сара Липтон предложила принципиально иную трактовку[594]. По ее мнению, важно, что он стоит не внутри основных стен (или на сцене) вместе с Исааком, Моссе и Абигайль, а снаружи – как и демоны, которые с другой стороны «осаждают» крепость. Лицо у него не деформировано, как у Исаака, а нос не такой длинный, как у Моссе, и не такой крючковатый, как у Абигайль. По версии исследовательницы, персонаж в капюшоне и с весами вовсе не иудей, а королевский клерк из Палаты шахматной доски, возможно сам автор рисунка. Именно клерки из нижнего этажа Палаты взвешивали монеты, которые туда поступали.
Рисунок, оставленный наверху свитка налоговых поступлений, обычно интерпретируют как воплощение ненависти к иудеям, которая охватила английское общество и в 1290 г. привела к изгнанию всей еврейской общины из королевства[595]. По гипотезе Липтон, у этой карикатуры иной прицел. Она не изобличает иудеев как богоубийц или врагов христианства, а критикует выскочек и лицемеров (иудеи подражают христианским модам и рядятся, как знатные господа) и изобличает христианских властителей, которые потворствуют алчности ростовщиков[596]. Это едкая сатира для своих, не предназначенная для посторонних глаз. Она была нарисована клерком, который, возможно, знал Исаака, Моссе и Абигайль. Здание, в котором разворачивается все действо, не церковь и не замок, а Палата шахматной доски, которая располагалась в одном из крыльев Вестминстерского дворца. Первый этаж, где стоят демоны и человек с весами, мог означать нижнюю палату (Lower Exchequer), где пересчитывали и взвешивали полученные монеты, а верхний – Upper Exchequer, где заседали лорды и высшие чиновники. А теперь там правят бал иудеи во главе с демоническим Исааком из Нориджа. Потому весы в руках персонажа в капюшоне – это не символ презренного иудейского ростовщичества, а инструмент, позволявший изобличить обман.
В 1233 г. бароны, поднявшиеся против короля Генриха III и его французских фаворитов, в частности, обвиняли его в том, что он грабит подданных, потворствуя еврейским ростовщикам и получая долю от их презренных доходов. Чтобы ограничить присутствие иудеев в королевстве, мятежники изгнали их из ряда мелких городов и обложили крупными штрафами[597]. В предыдущем столетии Петр Кантор, которого мы упоминали выше, объяснял, что ростовщики служат для князей сундуками и пиявками, поскольку все, чем они напитаются, изрыгается в виде налогов[598]. Сатира против нескольких влиятельных иудеев могла одновременно метить и в короля – потому в центре изображения трехликий Исаак коронован[599].
Карикатура 1233 г. необычно сложна, но не уникальна. Английские клерки, которые вели финансовые и административные регистры, нередко оставляли на полях какие-то рисунки: от условных (порой гротескных) портретов упомянутых там лиц до каких-то фигурок и знаков, никак не связанных с текстом. В этом делопроизводители мало отличались от книжных переписчиков. Копируя рукописи, те не отказывали себе в удовольствии начеркать где-то внизу листа или рядом с текстом какой-то человеческий или бесовский профиль, причудливого гибрида, а порой и предельно условный автопортрет. На полях английских документов XIII в., в том числе в описях исков Палаты шахматной доски (Exchequer Plea Rolls), иногда встречались и схематичные изображения иудеев с крючковатыми носами[600]. На полях Эссекского лесного свитка 1277 г. кто-то нарисовал мужчину с хищным профилем, в капюшоне и с еврейским знаком в форме двух скрижалей, пришитым к одежде. Рядом с ним стоит подпись, что это Aaron fil Diaboli – «Аарон, сын дьявола». Текст рядом с картинкой повествует о том, как несколько евреев и христиан в нарушение множества лесных законов принялись преследовать оленя, но тот сумел убежать от охотничьих псов и оказался на улицах Колчестера[601].
II.2.19. Личина, нарисованная на одной из пустых страниц рукописи.
Трактаты Петра Испанского и Петра Тартарета. Альпирсбах. 1498–1499 гг.
Aargau. Aargauer Kantonsbibliothek. Ms. Mur F 84. Fol. 215v
Тем не менее далеко не всякий персонаж с крючковатым носом означал иудея. Привыкнув к тому, что евреев столь часто изображали с носами-«клювами» или «крючками», некоторые историки почти автоматически заносят каждый носатый профиль в досье антиеврейских образов. На полях или на пустых листах средневековых рукописей можно найти мириады странных личин с носами разной длины и загнутости. Деформация формы носа, придающая персонажу хищный облик, была, да и остается, одним из главных инструментов сатиры: с ее помощью и высмеивают, и изобличают. Поскольку профили, начертанные на полях или выглядывающие из инициалов, обычно никак не подписаны и не связаны с текстом, можно только гадать, кто это: демоны, иноверцы, шуты или просто пробы пера, визуальные игры в физиогномику (II.2.19). На полях одного из свитков (Memoranda Roll), в которые копировались различные документы, связанные с работой Палаты шахматной доски, кто-то изобразил профиль неизвестного с пухлыми выбритыми щеками, носом крючком и подписью Naso («Носач») над головой. А другом свитке под краткой записью, касавшейся душеприказчиков покойного епископа Вустерского, был нарисован человек в епископской митре и с загнутым крючковатым носом – точно уж не иудей[602].
чужак: видимый и невидимый
В средневековой иконографии черты лица и даже цвет кожи персонажей отражали не столько их этническую или расовую принадлежность, сколько статус на шкале добра и зла. Потому в случае нравственного преображения (обращения в христианство или для христиан – покаяния) их облик нередко менялся: черная кожа светлела, а крючковатые носы выпрямлялись. В каких-то историях такая «ринопластика» подразумевала, что изображенный персонаж действительно изменился физически. Однако чаще всего это был визуальный прием, позволявший продемонстрировать зрителю, с какого момента иноверец стал христианином, а грешник пошел по пути покаяния или спасения.
Среди чудес, которые в Средние века приписывали Деве Марии, многие касались обращения иноверцев. А среди них особое место занимали иудеи, чей отказ признавать Христа Мессией всегда был вызовом для христианской идентичности. Одной из самых известных историй такого рода было чудо о еврее-стекольщике. Оно было впервые рассказано еще в VI в. епископом и историком Григорием Турским в книге «О славе мучеников»[603]. С XII по XV в. его неоднократно модифицировали и включали в коллекции чудес, совершенных Девой Марией, а также в сборники нравоучительных «примеров», которые клирики могли использовать в своих проповедях. Во французских версиях предания местом действия сначала считался Шартр, а в XIII в. чудо получило окончательную прописку в Бурже[604].
В Пасхальное воскресенье сын еврея-стекольщика по приглашению товарищей-христиан вместе с ними зашел в церковь и причастился. Когда, вернувшись домой, он рассказал отцу о том, что случилось, тот рассвирепел, схватил его и бросил в пылающую печь. Мать в ужасе выбежала на улицу и принялась звать на помощь. Христиане и иудеи, которые прибежали на крик, обнаружили внутри печи мальчика, который сидел как ни в чем не бывало. Отрок поведал следующее: «"Та досточтимая Госпожа, которая стояла в храме над алтарем, пришла мне на помощь и оградила от огненного жара". Христиане поняли, что он говорит об образе Святой Марии. Тогда они схватили отца мальчика и бросили его в огонь, где тот сразу сгорел и обратился в пепел». После этого и сам спасенный, и его мать, и многие другие иудеи решили принять крещение[605].
Путешествуя по Европе, эта история, которая изобличала изуверство отца-иудея, прославляла милость Богоматери и демонстрировала силу евхаристии, попала и на Пиренейский полуостров. Там она вошла в сборник из 420 «Песнопений в честь Девы Марии» (Сantigas de Santa Maria), который с 1260-х гг. начали составлять при дворе Альфонса X Мудрого (1252–1284) – короля Кастилии и Леона.
В целом в XII–XIII вв. в испанских королевствах иудейскому меньшинству жилось свободнее и безопаснее, чем в Англии, Франции или различных германских княжествах. В эту эпоху там активно шла Реконкиста – военное противостояние с мусульманскими эмиратами, которые контролировали южную часть полуострова. Попытки отвоевать у «мавров» земли, которые некогда, до арабского вторжения 711 г., принадлежали христианам, были окрашены в цвета священной войны. Однако в Испании в ту эпоху не было ничего подобного еврейским погромам, которые к северу от Пиренеев и Альп нередко устраивали крестоносцы. Во владениях Альфонсо X иудеи, как часто напоминают историки, могли занимать высокие административные должности, служили придворными врачами, а после отвоевания у арабов Севильи (1248 г.) несколько мечетей были переданы еврейским общинам для превращения в синагоги[606].
Тем не менее, даже если сам государь и благоволил к своим иудейским подданным, не все в его королевстве были довольны тем, что враги истинной веры могут властвовать над христианами. Сильнее всего антиеврейские чувства были заметны среди мелких дворян и клириков. В XII в., когда в экономике резко повысилась роль денег, церковные власти стали ужесточать древний запрет давать в долг под процент: «Серебра твоего не отдавай ему в рост, и хлеба твоего не давай ему для прибыл» (Лев. 25:37); «Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост» (Втор. 23:20); «И взаймы давайте, не ожидая ничего» (Лк. 6:35). «Декрет» Грациана, который резюмировал основные принципы церковного права, сформулировал запрет так: «Все, чего требуют сверх основной суммы, – это ростовщичество». Хотя на практике этот принцип далеко не всегда соблюдался, считалось, что христианин не должен давать денег в рост христианину (аналогичный запрет на процентные ссуды единоверцам существовал и среди иудеев). Проповедники обличали ростовщичество как смертный грех и попытку заработать на времени, которое принадлежит только Богу[607]. В результате в разных концах Европы потребность в кредите стали удовлетворять иудеи. Чужаки, которые не имели права владеть землей, – они с XII в. по мере формирования системы гильдий были вытеснены из большинства профессий и во многих регионах начали специализироваться на ростовщичестве. Историк-испанист Памела Паттон показала, что в Кастилии это произошло во второй половине XIII в. В результате их все чаще стали воспринимать как чужеродное меньшинство, эксплуатирующее христиан[608].
До XIII в. в испанском искусстве почти не встретить агрессивных антииудейских мотивов, какие в то время сделались общим местом в Англии, Франции или Германии. Однако в эпоху Альфонсо X и на Иберийском полуострове появились изображения, где евреев противопоставляли христианам в североевропейском духе. Главными маркерами, позволявшими отличить мужчин-иудеев от христиан, служили бороды, крючковатые носы, островерхие шапки или длинные капюшоны[609].
II.2.20. Песнопения в честь Девы Марии. Севилья. Ок. 1280 г.
Real Biblioteca del Monasterio de San Lorenzo de El Escorial. Ms. T-I-1. Fol. 9v
В одной из рукописей с текстом «Песнопений в честь Девы Марии», созданной в Севилье около 1280 г., история о еврее-стекольщике и спасении его сына была проиллюстрирована в шести сценах, собранных на одном листе (II.2.20)[610]. Паттон обратила внимание на то, что в эпизоде, где еврейский мальчик принимает причастие, у него – в отличие от христианских друзей – крючковатый нос. Такой же, как у отца, который в следующей сцене пытается его убить за вероотступничество. Однако в эпизодах, разворачивающихся после причастия, нос мальчика уже меньше. Тем самым художник, по версии Паттон, хотел показать его духовное преображение и отход от еврейства[611]. На самом деле разница в форме носа едва заметна и могла быть случайной.
Однако на других изображениях этой истории художники точно пытались показать, что сын, ставший христианином, не похож на отца-изувера[612]. Скажем, в одной северофранцузской рукописи начала XIV в. у мальчика, который стоит в печи, нос небольшой и прямой, а у отца, который одет в синий юденхут, вздернутый и похож на свиной пятачок[613].
Если снова открыть севильскую рукопись «Песнопений в честь Девы Марии», мы увидим, что у отца, чуть не ставшего сыноубийцей, большой крючковатый нос, а у его жены, матери мальчика, нос обычный – прямой. Ничто в ее облике не выдает в ней иудейку[614]. Как уже было сказано, женщины в антиеврейских сюжетах, как и в целом в религиозной полемике, играли второстепенную роль. В них чаще видели потенциал для крещения. Им реже приписывали участие в каких-то антихристианских ритуалах, святотатствах или злодействах, а потому маркеры религиозной инаковости, которые в иконографии применяли к их отцам, мужьям и сыновьям, на них почти не распространялись.
В Часослове, созданном около 1340–1350 гг. для Изабеллы де Байрон, жены Роберта I де Нивилля оф Хорнби, чудо о сыне стекольщика вписано в инициал «O». С него начинается молитва O, domina clementissima virgo Maria – «О, милостивейшая госпожа Дева Мария». Показательно, что у жестокого отца-иудея, который изображен в профиль, большой крючковатый нос, а у его жены, которая отворачивается от мужа и изображена в три четверти (возможно, она смотрит из инициала вовне, на текст молитвы, обращенной к Деве Марии), нос прямой – такой же, как у Богоматери, стоящей у печи (II.2.21)[615].
На еще одной английской миниатюре того же времени еврей с горбатым носом пронзает ножом распятого им христианского мальчика – Адама Бристольского (II.2.22). Эта история – один из классических примеров «кровавого навета». С XII в. иудеев регулярно обвиняли в том, что они под Пасху похищают и убивают христианских детей для того, чтобы использовать их кровь в различных ритуальных целях, прежде всего для приготовления мацы. Кровавый навет, один из самых зловещих юдофобских мифов, был родом из Англии. Первый известный случай произошел в 1144 г. в Норидже. Местных евреев заподозрили в том, что они накануне Страстнóй пятницы замучили 12-летнего мальчика по имени Уильям. В тот раз никто не был признан виновным. Местный шериф, считая подозрение ложным, укрыл евреев за стенами замка, а вокруг Уильяма, усилиями духовенства, возник локальный культ[616]. За 150 лет, отделявших это событие от изгнания евреев из Англии в 1290 г., на острове повторилась по меньшей мере дюжина подобных дел: в Бёри-Сент-Эдмундс, Глостере, Лондоне, Линкольне, Нортгемптоне и других городах[617]. Бристольская история – одна из них.
Она известна из единственного текста, который сохранился в одной рукописи[618]. Вероятно, он был составлен где-то в первой половине или в середине XIII в. Однако действие разворачивается раньше – во времена «короля Генриха, отца другого короля Генриха». Скорее всего, речь идет о Генрихе II (1154–1189), который при жизни короновал своего второго сына Генриха, «молодого короля», но тот умер раньше отца, в 1183 г.
II.2.21. Иудей кидает сына в печь.
Часослов. Англия. Ок. 1340–1350 гг.
London. British Library. Ms. Egerton 2781. Fol. 24.
II.2.22. Распятие Адама Бристольского.
Рукописный сборник. Англия. Ок. 1320 г.
London. British Library. Ms. Harley 957. Fol. 22
Главный антигерой этой истории – бристольский иудей по имени Сэмюэль. Однажды, куда-то отправившись вместе с сыном, он заприметил на улице христианского мальчика по имени Адам. Выдав себя за христиан (а позже и за его родственников), они зазвали ребенка к себе – поиграть и поесть яблок. Дома хозяева после трапезы, во время которой ему усердно подливали пива, его связали, а затем распяли. В ходе ритуального истязания Сэмюэль неоднократно величал Адама «богом христиан» (Hic est deus christianorum) или «телом христианского бога» (corpus dei christianorum). Адам взмолился о помощи к Деве Марии, а три иудея, участвовавшие в пытке, принялись издеваться над ним, призывая его совершить чудо и спастись, сойдя с креста. Эти слова – калька с насмехательств, которым, как сказано в синоптических Евангелиях, собравшиеся на Голгофе подвергли Христа: «Разрушающий храм и в три дня созидающий! спаси себя самого; если ты Сын Божий, сойди с креста. Подобно и первосвященники с книжниками и старейшинами и фарисеями, насмехаясь, говорили: Других спасал, а себя самого не может спасти! Если он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в него» (Мф. 27:40–42; ср.: Мк. 15:29–32; Лк. 23:35–39). С помощью этих реплик автор «Страстей Адама Бристольского» уподоблял убийц мальчика богоубийцам, а его самого – Христу[619].
В какой-то момент сын Сэмюэля ударил ребенка ножом. После этого истязатели его связали и решили поджарить, «как жирную курицу». Однако на этом из горла Адама, который уже потерял сознание, вдруг раздался голос, сказавший на древнееврейском: «Я Бог Авраама, Исаака и Иакова, и вы преследуете меня». Пораженные евреи попытались оживить Адама, напоив его пивом. А Сэмюэль уговаривал их снова прибить ребенка к кресту, чтобы посмотреть, придет ли Христос его освободить. В этот момент Адам очнулся и рассказал, что, пока он жарился на огне, ему помогали прекрасная дама и мальчик, который целовал ему раны на руках и ногах. Когда они спросили, кто это был, из горла Адама вновь раздался возглас: «Мое имя Иисус Христос Назарянин». Взбешенный Сэмюэль пригрозил, что распнет и этого мальчика. А затем ударил Адама в сердце, и тот умер, а голоса тысяч ангелов запели: «Благословенны все дела Господа Бога». Пораженные случившимся чудом, жена и сын Сэмюэля заявили, что хотят обратиться в христианство. Он их тоже убил, а три тела спрятал.
После этого святотатец и сыноубийца вместе с сестрой попытался скрыть преступление. Они позвали к себе одного ирландского священника, который оказался в Бристоле проездом по пути в Рим, а потому никого не знал в городе. Выдав себя за христиан, злодеи стали его уговаривать похоронить Адама на церковном кладбище. И рассказали, что это тело их сына, которого распяли иудеи. Однако они боятся заявлять о его смерти королевским чиновникам – ведь те, вымогая у них деньги, могут их самих обвинить в убийстве[620].
Для нас важно, что в этой истории ни сам Адам, ни ирландский священник не смогли распознать в Сэмюэле и его родственниках иудеев. У читателей текста не должно было вызывать удивления, что те по чертам лица, одежде или обстановке дома явно не отличались от соседей-христиан. Тем опаснее, как внушали «Страсти Адама Бристольского», коварство евреев, способных таить свою ненависть ко Христу и христианам. Их враждебная инаковость скрыта от глаз – потому их нужно вдвойне опасаться. Однако на миниатюре, которая сопровождает эту историю в единственной известной рукописи, облик Сэмюэля, пронзающего бок Адама ножом, тотчас же выдает в нем еврея или просто злодея. Иллюстрируя текст, художник отходит от его буквы, чтобы сразу изобличить убийцу и вызвать к нему максимальную ненависть. Повествование, разворачивающееся во времени, и визуальный образ, который конденсирует историю в одну сцену и считывается зрителем мгновенно, устроены по-разному.
Тут работает та же логика, что при изображении дьявольских наваждений. В многочисленных средневековых житиях Сатана, стремясь кого-то искусить, оборачивается светлым ангелом, Девой Марией или самим Христом. Текст обычно подчеркивает, что эта «маска» скроена безупречно и внешне обман было не распознать. Однако художники, иллюстрируя такие сюжеты, почти всегда прибавляли к облику, который принял искуситель, какие-то маркеры демонического – рога, крылья летучей мыши или хищные лапы. В результате зритель видел наваждение не таким, каким оно должно было предстать перед его жертвой: не ангела в небесном сиянии, а ангела с козлиными рогами; не Деву Марию, а Деву с серыми перепончатыми крылами. Такие изображения отступали от логики текста, чтобы тотчас разоблачить дьявольскую иллюзию перед зрителем[621].
иероним босх, иоанн богослов и демон-иудей
Как далеко могут завести поиски еврейских носов в средневековой иконографии, лучше всего видно на примере работ Иеронима Босха. Где-то в 1490–1495 гг. он написал алтарную панель с изображением Иоанна Богослова на острове Патмос[622]. На ней вдохновенный апостол, пребывая «в духе» (Откр. 1:10; 4:2), глядит в небеса: «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения» (Откр. 12:1–2). В христианской традиции в этой «жене» и ребенке, которого она носила во чреве, видели Деву Марию и ее божественного сына. Потому Босх изобразил ее в облике Богоматери, у которой на коленях сидит младенец Иисус. Между Иоанном и «женой, облеченной в солнце», на холме стоит синий ангел, который показывает апостолу его откровение (II.2.23).
За спиной у Иоанна стоит странный демон-гибрид с телом насекомого, который явно противопоставляется орлу – символу евангелиста. У беса крылья, похожие на птичьи, поднятые вверх короткие руки и человеческое лицо с длинным носом, на который водружены очки без дужек – символ духовного помрачения. В его круглый живот, поблескивающий, словно металлический доспех, вонзилась стрела, а на голове в темном капюшоне стоит конструкция, похожая на гнездо. Внутри него пылает адское пламя[623]. Рядом с насекомовидным демоном к пригорку приставлен крюк – на многих изображениях того времени с помощью таких инструментов нечистые духи тащат к себе или истязают грешников. А левее, у ног Иоанна, на земле лежат чернильница и футляр для перьев. К груди беса прикреплен желтый или золотой значок в форме небольшого щитка.
Зачем демону крюк, станет ясно, если сравнить этот образ с другими изображениями Иоанна на Патмосе. На некоторых из них мы видим черта, который пытается украсть у апостола чернильницу, чтобы помешать ему записать откровение[624]. Например, на панели, созданной около 1480 г. кем-то из последователей Дирка Боутса, за спиной Иоанна в воздухе реет темно-коричневый бес с рогами, клыками и крыльями летучей мыши. Он хватает чернильницу и выливает ее содержимое на землю[625]. У Босха письменные принадлежности лежат на земле. Судя по всему, бес пытался их украсть, но не сумел этого сделать либо украл, но выронил. В любом случае он бессилен помешать Иоанну – его руки коротки.
Тем не менее Дебра Стриклэнд в статье, посвященной антиеврейским образам в работах Босха, пытается доказать, что этого объяснения недостаточно. Она предполагает, что насекомовидный демон за спиной у Иоанна – это не просто очередной похититель чернильницы, а бес-«иудей» (или, если формулировать точнее, в его облик заложен антиеврейский смысл, который считывался современниками Босха).
II.2.23. Иероним Босх. Иоанн Богослов на острове Патмос. Ок. 1490–1495 гг.
Berlin. Gemäldegalerie. № 1647A
На чем основана эта гипотеза? На том, что у гибрида «стереотипно еврейское лицо, изображенное почти в профиль, чтобы подчеркнуть длину его носа»[626]. На нем очки, которые в позднесредневековой иконографии часто появляются на носу у еврейских первосвященников или фарисеев. Желтый значок у него на груди похож на «кольцо» (rota), какие с XIII в. предписывали носить иудеям, чтобы христиане случайно не приняли их за своих, а они не смогли выдать себя за христиан. Его паукообразное тело и длинный хвост напоминают изображения скорпиона, а скорпион, как уже говорилось, с раннехристианских времен служил одним из обозначений дьявола и еретиков. А в том же XIII в. в католической иконографии это коварное создание, жалящее внезапным ударом хвоста, превратилось в инструмент демонизации иудеев. Потому на многочисленных сценах Страстей Христа истязают воины со скорпионом на щитах или флагах. И точно такой же гад изображается на стяге, который держит в руках Синагога[627]. Как и двуличный скорпион, демон на панели Босха предстает с человеческим (безобидным?) лицом и (разящим?) хвостом насекомого.
Стриклэнд упоминает еще одну связку между скорпионом и иудеями. В 9-й главе Откровения Иоанна Богослова рассказывается о том, как из кладезя бездны вырвется дьявольская «саранча» (в латинском тексте Вульгаты – locustae): «И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. […] По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее – как лица человеческие; и волосы у ней – как волосы у женщин, а зубы у ней были, как у львов. На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев ее – как стук от колесниц, когда множество коней бежит на войну; у ней были хвосты, как у скорпионов, и в хвостах ее были жала. […] Царем над собою она имела ангела бездны; имя ему по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион» (Откр. 9:1–11). Важно, что на средневековых иллюстрациях к Откровению Иоанна Богослова «саранчу» и предводителя нередко изображали со стереотипными еврейскими профилями, бородами и в остроконечных юденхутах (II.2.24)[628].
II.2.24. Иллюстрации к Апокалипсису, которые создавали в Англии в XIII в., полны выпадов в адрес иудеев. В этой роскошной рукописи, предназначенной для заказчика-аристократа, текст Откровения снабжен кратким комментарием. Он объясняет, что «саранча» означает последователей Антихриста; кони, приготовленные на войну, олицетворяют их гордыню; сочетание корон и человеческих лиц указывает на их двуличие, а львиные зубы – на их жестокость. На миниатюре Аваддон, предводитель, предстает не только с загнутым вниз, хищным носом, но и в классическом юденхуте.
Апокалипсис. Солсбери. Ок. 1250 г.
Paris. Bibliotheque nationale de France. Ms. Français 403. Fol. 14v
Отталкиваясь от этих деталей, Стриклэнд делает вывод, что Босх в духе своего времени изобразил демона как «иудея». Хотя на первый взгляд ее аргументы звучат убедительно, они, как мне представляется, заводят слишком далеко. Важно помнить о том, что на рубеже XV–XVI вв. антииудейская иконография в Северной Европе была беспрецедентно разнообразна и агрессивна. Она активно черпала образы из обширного арсенала знаков, которые объединяли грешников или иноверцев с их «отцом» – дьяволом.
Однако, во-первых, совершенно не очевидно, что Босх действительно хотел придать демону, стоящему за спиной у Иоанна, вид скорпиона. Его длинный хвост не похож ни на реальный облик этого членистоногого, ни на его средневековые изображения. Более вероятно, что Босх – как великий мастер гибридизации – вообще не имел в виду никакое конкретное насекомое или земноводное. Он представил демона с таким длинным и гадким хвостом, чтобы сразу же показать зрителю – перед ним дух тьмы, дьяволово отродье. Похожие хвосты нетрудно найти и у других бесов, созданных воображением Босха, например на триптихе «Страшный суд» (ок. 1500–1505 гг.), который сейчас хранится в Вене[629].
Во-вторых, длинный и прямой нос на аскетично-худом лице демона совсем не похож на крючковато-хищные «клювы», какие действительно часто использовали в антииудейской иконографии. Что важнее, так называемый «еврейский» профиль в позднесредневековом искусстве, как уже говорилось, вовсе не был зарезервирован за иудеями. С такими же носами изображали и других иноверцев или христиан-грешников, а иудеев, истязавших Христа, нередко представляли с короткими, вздернутыми носами, напоминавшими свиной пятачок.
Наконец, очки на исходе Средневековья действительно часто применялись в антииудейской иконографии как знак духовного помрачения и иноверия. Однако из этого не следует, что всякий демонический персонаж в очках – иудей или призван напомнить о «слепоте» сынов Израилевых[630]. Бес-священник в очках, изображенный Босхом на центральной панели «Искушения святого Антония», лучшее тому доказательство[631].
Там, где историки склонны видеть выпад в адрес конкретных этнорелигиозных групп, средневековые и ренессансные мастера, применяя привычные им знаки инаковости, нередко вкладывали общее моралистическое послание и обличали неверие, порок и безумие.
зоб: кретины и грешники
Говоря о физических знаках порока и иноверия, нельзя не остановиться еще на одном, который был связан не просто с физическим безобразием, а с медицинской патологией. На многих изображениях, созданных в XV–XVI вв., мы видим у мучителей и палачей Христа раздутые шеи, обезображенные колоссальными опухолями (II.2.25)[632]. Это зоб – патологическое разрастание щитовидной железы. Его главная причина – нехватка йода в воде и пище[633]. Зоб очень часто встречался в горных регионах, где йод давным-давно был вымыт из почвы водой, стекавшей с ледников. В Европе самый сильный дефицит йода характерен для широкого пояса альпийских земель, протянувшихся через Австрию, Южную Германию, Северную Италию и Швейцарию (II.2.26).
II.2.25. По приказу Понтия Пилата воины, «сплетши венец из терна, возложили [Христу] на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский!» (Мф. 27:29; ср.: Мк. 15:17; Ин. 19:2). У истязателя, который стоит справа, большой зоб. Кроме того, у него нос вздернутый, а у его соседа – крючковатый. Это сочетание физиогномических типов было характерно для иконографии палачей и других грешников.
Фрагмент расписного реликвария (Arliquiera), созданного Лоренцо ди Пьетро по прозвищу Веккьетта для госпиталя Санта-Мария-делла-Скала в Сиене. 1445 г.
Siena. Pinacoteca Nazionale
II.2.26. Вторжение из кантона Вале на территорию Берна в 1420 г. У наступающих, которые атакуют группу паломников, на шеях огромные зобы.
Дибольд Шиллинг. Бернская хроника. 1484–1485 гг.
Bern. Burgerbibliothek. Ms. h.h.I.16. P. 742
Там вплоть до недавнего времени был чрезвычайно распространен зоб и связанный с ним кретинизм – тяжелая болезнь, которую вызывает недостаток гормонов щитовидной железы. Он приводит к физическим деформациям (специфические черты лица, непропорционально короткие конечности при очень большой голове, крошечный рост и т. д.) и умственной отсталости. То, что зоб возникает из-за разрастания щитовидной железы, впервые установил швейцарский естествоиспытатель Альбрехт фон Галлер (1708–1777), а то, что его причиной является дефицит йода, в следующем столетии предположил Гаспар Адольф Шатен (1813–1901) – ботаник и фармацевт, работавший в парижском госпитале Отель-Дьё[634].
Сохранилось несколько средневековых описаний зоба и больных кретинизмом. Одно из них оставил Яков Витрийский – епископ Акры и один из ключевых историков Крестовых походов. На страницах «Восточной истории» (1216–1227 гг.) он перечислял монстров (гигантов, пигмеев, скиаподов…), живущих на окраинах ойкумены. Перейдя к Западу, он упомянул о том, что в некоторых регионах, прежде всего в приальпийских землях Бургундии, встречаются женщины с раздутым горлом. Оно столь огромно, что свисает у них до живота. А у мужчин на спине появляются опухоли, из-за которых они становятся карликами. И в семьях глухонемых там рождаются глухонемые дети[635]. В 1240-х гг. фламандский доминиканец Фома из Кантимпре скопировал описание де Витри в свой трактат «О монструозных людях с Востока» – третью часть энциклопедии «О природе вещей»[636]. В энциклопедической поэме Госсюэна из Меца «Образ мира» (1246 г.) упоминалось о том, что вокруг Mont Gieu живут женщины, у которых под подбородком растут опухоли, доходящие им до груди, и в тех землях это считают красивым. Mont Gieu – это французская производная от латинского названия Mons Jovis («Гора Юпитера»). Так называли перевал Большой Сен-Бернар. Через него со времен Римской империи проходил главный путь, связывающий Италию с заальпийскими землями (сейчас с его северной стороны – территория Швейцарии)[637].
Поскольку дефицит йода в еде и воде приводит не только к патологическому разрастанию щитовидной железы, но и к тяжелой умственной отсталости, зоб в средневековой иконографии превратился в один из атрибутов глупости и безумия. Древнейшее из известных изображений слабоумного с зобом находится в рукописи с образцами для иллюстрирования «Физиолога» (Reuner Musterbuch). Она была создана в 1215 г. в цистерцианском монастыре Ройн в Штирии (в этих регионах зоб был распространен еще в XX в.). На странице с ракообразными и земноводными мастер нарисовал и кретина с колоссальным тройным зобом (II.2.27)[638]. В левой руке он держит дубину, заканчивающуюся хищной звериной пастью, а правой касается зада жабы, помещенной прямо над ним. По версии швейцарского историка медицины Франца Мерке, дело тут в том, что в Средние века одним из средств лечения зоба считали прикладывание к нему живой лягушки или какого-то снадобья, сделанного из лягушачьих тел[639].
II.2.27. Книга образцов из Ройна. 1215 г.
Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. 507. Fol. 9v
Палка с пастью, которую держит ройнский кретин, напоминает о средневековых шутах. Их главным атрибутом как раз была дубина или жезл-«марот» с резным навершием в форме головы паяца – его «портретом», или alter ego. На страницах Псалтирей в облике шута нередко изображали «безумца» (insipiens), который упоминался в 52-м псалме: «Сказал безумец в сердце своем: „нет Бога“» (Dixit insipiens in corde suo non est Deus) (II.2.28). Так отрицание Бога приравнивалось к помрачению разума – ведь никто в здравом уме не может бросить вызов Всевышнему. Стремясь подчеркнуть, сколь безумен insipiens, его порой представляли как кретина с раздутой шеей[640].
На исходе Средневековья в альпийских регионах Европы с огромным зобом стали изображать и врагов Христа. Например, на фреске Тайной вечери в часовне Сан-Мартино-ди-Дито в швейцарском кантоне Тичино у Иуды, которому Христос протягивает кусок хлеба, на шее видно огромное вздутие. А черты его лица характерны для микседематозного кретинизма (II.2.29)[641].
II.2.28. «Безумец» – шут в инициале «D», открывающем 52-й псалом.
Бревиарий. Франция. Ок. 1320–1325 гг.
Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. Ludwig IX 2. Fol. 33
II.2.29. Тайная вечеря. Фреска в часовне Сан-Мартино-ди-Дито в Тичино (Швейцария). XV в.
II.2.30. Слева: Распятие. Палач с зобом. На его одежде изображен скорпион, который в позднесредневековой иконографии Страстей чаще всего олицетворял иудеев.
Монастырь Ромите Амброзиане при Сакро-Монте в Варезе. Конец XV в.
Справа: Шествие на Голгофу. Воин принуждает Иисуса, который ослаб под весом тяжелого креста, идти дальше.
Скульптура Яна де Виспена. Сакро-Монте в Варалло. 1599–1600 гг.
Наверное, самые натуралистичные и отталкивающие изображения зоба встречаются на раскрашенных изваяниях палачей, какие устанавливали в Sacri monti («Святых горах») (II.2.30)[642]. Так называют комплексы капелл с росписями и скульптурными композициями, изображавшими различные евангельские эпизоды, которые с конца XV в. стали строить на севере Италии – в Ломбардии и Пьемонте. Эти капеллы позволяли верующим отправиться в своего рода паломничество: во времени, так как они становились «свидетелями» ключевых эпизодов из жизни Христа, и в пространстве, поскольку эти капеллы «заменяли» святые места Палестины, находившиеся под властью мусульман – египетских мамлюков, а потом турок-османов.
Внутри капелл пилигримов ждали «мультимедийные» сцены (фрески на стенах, скульптуры в полный рост) со множеством персонажей. На раскрашенные статуи, чтобы сделать их максимально натуралистичными, часто надевали парики, у них были стеклянные глаза и т. д. В Sacro monte, расположенном в городке Варезе, зоб появляется у одного из воинов, пришедших с Иудой арестовать Христа в Гефсиманском саду; у воина с высунутым языком в сцене возложения тернового венца; у одного из воинов, который за веревку тащит крест в сцене Шествия на Голгофу. Эти скульптуры были изготовлены Франческо Сильвой (1560–1643) – уроженцем кантона Тичино. Чтобы подчеркнуть уродство, а через него – порочность палачей, он вдобавок снабдил их бородавками, нарывами и другими дефектами кожи[643].
II.2.31. Сатирическое изображение моррески – «мавританского танца», который был очень моден при дворах в XIV–XV вв. Несмотря на название и предположения, что исходно он представлял битву между христианами и мусульманами, это был танец во славу прекрасной дамы. В центре стояла красавица, а юноши кружили вокруг, сражаясь за ее сердце. Здесь же в центре изображена мужеподобная баба с двойным зобом, а вокруг нее пляшут мужики. Поскольку она держит кувшин (с вином?) и шест с семью сосисками (по числу поклонников), видимо, художник нам говорит, что она заманила их выпивкой и закуской.
Даниэль Хопфер. Танцоры моррески. Конец XV – начало XVI в.
New York. The Metropolitan Museum of Art. № 51.501.397
Конечно, в религиозной иконографии зоб далеко не всегда служил знаком порока (II.2.31). Например, на алтарной панели, созданной около 1502 г. Гансом Гольбейном Старшим, у одного из пастухов, которому ангел возвестил о рождении Мессии, шея тоже раздута. Сама по себе эта деталь вряд ли ставила его в один ряд с палачами Христа. Скорее, она была почерпнута из реального облика альпийских пастухов, которые часто страдали зобом. Здесь это, видимо, был не морально-религиозный, а социальный маркер – знак бедности и принадлежности к простонародью (аналогичный лохмотьям, в какие художники нередко одевали пастухов, первыми узнавших о рождении Спасителя)[644].
В регионах, где был существенный дефицит йода, небольшой (конечно, не такой колоссальный, как в иконографии палачей) зоб встречался очень у многих и не казался чем-то позорным. Потому с ним нередко изображали и сакральных персонажей. Историки медицины отыскали десятки произведений позднесредневековых и ренессансных мастеров, где, скажем, у Девы Марии или еврейской героини Юдифи шея немного раздута[645]. Одно из медико-художественных исследований показало, что на 41 % женских и на 24 % мужских портретов, созданных в кантоне Берн с эпохи Возрождения по XX в., у изображенных заметен зоб. В итальянской живописи его нередко можно увидеть на произведениях флорентийцев (поскольку их город располагался на холмах у подножия Апеннин), но почти не найти в искусстве Венеции. У тех, кто жил на берегу моря, в рационе йода было достаточно[646].
Физиогномические типажи демонов и грешников, появившиеся в готическую эпоху, продолжали жить и в Новое время. На сатирических рисунках, созданных с конца XV в. до наших дней, мы нередко встречаем те же два типа: злодея или хитреца с длинным крючковатым носом и мужлана с плоским носом-пятачком. Их можно без труда найти среди гротескных лиц (visi monstruosi), которые рисовал Леонардо да Винчи, и на политических карикатурах XVIII–XIX вв.
Около 1850 г. французский архитектор и историк архитектуры Эжен Виолле-ле-Дюк (1814–1879), который реставрировал Собор Парижской Богоматери, установил на галерее западного фасада серию «химер». Среди этих устрашающе-гротескных созданий, созданных по его эскизам, был задумчивый демон, позже прозванный «Стрига». Этот персонаж давно превратился в один из главных символов собора и всего Парижа (II.2.32). Крылатый демон c глубоко посаженными глазами, большими ушами и вертикальными рожками сидит, подперев голову ладонями, и смотрит на город, лежащий внизу. Как многие бесы на подлинных средневековых изображениях, он (глумясь?) высовывает язык. Когда смотришь на него сбоку, тотчас замечаешь его длинный, крючковатый, мясистый нос с крупными ноздрями. Как показал американский историк Майкл Камилл в замечательной книге «Горгульи Нотр-Дама. Медиевализм и чудовища современности», Виолле-ле-Дюк, как и многие его современники, с интересом относился к физиогномике и теориям об иерархии рас. Для французов, живших во второй половине XIX в., задумчивый бес не мог не напоминать о носатых евреях, каких они видели на стольких антисемитских карикатурах и иллюстрациях к трактатам об отличиях арийского и семитского типажей. И все же это творение неоготики выдержано в готическом духе. В Средние века демонов и их повелителя Сатану регулярно представляли с хищными носами-клювами. Большинство этих изображений не было связано с «иудейским вопросом», но явно указывало на коварство и злобный нрав духов тьмы[647].
II.2.32. Задумчивый демон («Стрига»). Фотография Шарля Негра (1820-1880), сделанная в 1853 г.
Paris. Musée d'Orsay