Воображаемый враг: Иноверцы в средневековой иконографии — страница 11 из 27

В 1973 г. на экраны вышел фильм «Иисус Христос – суперзвезда», поставленный по рок-опере Эндрю Ллойда Уэббера. Римские воины в нем вооружены автоматами, вместо колесниц у них танки, а апостолы напоминают хиппи. Роль Христа режиссер Норман Джуисон отдал блондину с голубыми глазами (Тед Нили). Роль Иуды Искариота сыграл чернокожий актер и певец Карл Андерсон. Хотя в фильме фигура Иуды лишена однозначности и не демонизируется, столь явная оппозиция: нордический Спаситель и чернокожий Предатель – не могла не спровоцировать обвинений в расизме. Создатели фильма явно не собирались унижать афроамериканцев. Однако нетрудно понять, что в их выборе многих насторожило. На протяжении столетий черный цвет в христианской Европе ассоциировался с дьяволом, грехом и адом, а врагов и мучителей Христа нередко изображали с темной или вовсе черной кожей. Одной из опор расистских стереотипов была религиозная символика.

На миниатюре в Кентерберийской псалтири, созданной в Англии около 1200 г., над телом Иоанна Крестителя стоит воин с мечом, который только что его обезглавил (II.3.1 слева)[648]. В отличие от галилейского правителя Ирода Антипы (4 г. до н. э. – 39 г. н. э.), который приказал казнить пророка, его коварной жены Иродиады, подговорившей мужа на убийство, и ее дочери Саломеи, которая принесла голову Иоанна на блюде, палач изображен как мавр – с черной кожей, негроидными чертами лица и курчавыми волосами. Само собой, в Евангелиях о его африканских корнях мы не найдем ни слова (Мф. 14:9-11, Мк. 6:27-28).

А на следующем развороте столь же черны одержимые, из которых Христос изгнал бесов в «стране Гергесианской»: «И когда Он прибыл на другой берег… Его встретили два бесноватые, вышедшие из гробов, весьма свирепые, так что никто не смел проходить тем путем. И вот, они закричали: что Тебе до нас, Иисус, Сын Божий? пришел Ты сюда прежде времени мучить нас. Вдали же от них паслось большое стадо свиней. И бесы просили Его: если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней. И Он сказал им: идите. И они, выйдя, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде» (Мф. 8:28–32; ср.: Лк. 8:26–33). На миниатюре, иллюстрирующей этот сюжет, бесноватые тоже предстают как два африканца, одетые лишь в набедренные повязки. А из их уст, повинуясь Христу, вылетают синие демоны. Причем первый из них тоже чертами лица напоминает мавра (II.3.1 справа)[649].

II.3.1. Кентерберийская псалтирь. Кентербери. Ок. 1200 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Latin 8846. Fol. 2v, 3v

Почему оруженосца, служившего тетрарху Галилеи, и двух одержимых нечистыми духами решили изобразить чернокожими? Что и о ком эти изображения должны были сказать зрителю? И как они связаны со средневековыми представлениями о физических различиях между народами и тем, что сегодня принято называть расизмом?

темные лица – темные души

Пытаясь найти ответ на эти вопросы, мы обнаружим, что Кентерберийская псалтирь тут вовсе не уникальна. C XII в. на множестве фресок, алтарных панелей, каменных рельефов или книжных миниатюр Христа, апостолов и мучеников истязают и казнят воины с темно-коричневой, черной или порой даже синей кожей[650]. Нередко у них, как у воина, обезглавившего Предтечу, был негроидный тип лица: широкий и плоский нос, толстые губы и курчавые волосы (II.3.2, II.3.3, II.3.4). Изображения, на которых мавры выделялись не только цветом кожи, но и своими чертами, появились на Западе в XII в.[651] Такие образы демонстрировали злодейство палачей через их расовую инаковость[652]. Нередко в одежде чернокожих мучителей и убийц вдобавок были детали (чаще всего тюрбаны), которые соотносили их с исламом. Важно, что чернокожие мучители Христа и святых возникли в католической иконографии в эпоху испанской Реконкисты и Крестовых походов – в то время, когда западнохристианский мир столкнулся в военном противостоянии с мусульманским[653].

II.3.2. Христа бичуют два мавра в тюрбанах, которыми командует белокожий Понтий Пилат. В соседних сценах чередуются белокожие, темнокожие и чернокожие палачи, напоминающие о расовом многоцветье средневековой Испании. В эпоху Реконкисты для христиан, сражавшихся с маврами, темный цвет кожи (коричневатый у арабов и берберов, черный разных оттенков у уроженцев субсахарской Африки) ассоциировался с исламом, а через него – с враждебным иноверием в целом.

Расписная балка со сценами Страстей. Каталония. Конец XII – начало XIII в.

Barcelona. Museu Nacional d'Art de Catalunya. № 015833–000

II.3.3. Шествие на Голгофу. У человека справа, который несет терновый венец и гвозди, темное (синеватое) лицо и копна кудрявых волос, которые делают его похожим на африканца.

Псалтирь Кэрроу. Восточная Англия. Середина XIII в.

Baltimore. The Walters Art Museum. Ms. W. 34. Fol. 35

II.3.4. Бичевание Христа. Палачи, хлещущие его с трех сторон плетками, соответствуют трем антропологическим типам, часто встречавшимся в иконографии Страстей: у бородача слева нос крючковатый, у его соседа справа (в желто-синей одежде и в шапке, похожей на юденхут) – вздернутый, а третий, в красном, и вовсе мавр.

Роскошный часослов Жана Беррийского. Париж. Ок. 1380 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. NAL 3093. Fol. 197

II.3.5. Чернокожая Клеопатра. В 1315–1320 гг. францисканец Паулин Венетский составил обзор мировой истории от Адама и Евы до смерти императора Генриха VII в 1313 г. В этот энциклопедический текст, выстроенный в форме таблиц, были вставлены и схематичные портреты исторических деятелей, прежде всего государей. В рукописи с провансальским переводом этого сочинения цари Египта, потомки Хама, «сарацинские цари» VII–IX вв., а потом султаны Египта и Дамаска XII–XIII вв. были изображены с черными лицами.

Павлин Венетский. Большая хронология (Abreviamen de las estorias). Авиньон. 1321–1324 гг.

London. British Library. Ms. Egerton 1500. Fol. 15v

Всех магометан в Средние века на Западе было принято именовать «сарацинами» (древнегреческие географы использовали это слово для обозначения кочевых племен Аравии) или «маврами» (изначально римляне называли mauri берберские племена, населявшие Северо-Западную Африку). Существовали и другие обозначения, заимствованные из Ветхого Завета и описаний древних народов, противостоявших Израилю: «моавитяне», «вавилоняне» и «халдеи». Кроме того, их именовали «измаильтянами» (т. е. потомками Измаила, которого праотец Авраам прижил от египетской рабыни Агари) и «агарянами» (по имени его матери) (II.3.5)[654].

Цвет их кожи был в среднем темнее, чем у христиан, населявших северный берег Средиземного моря, не говоря уже о различных германских народах, обитавших за Альпами. Кроме того, среди мусульман, с которыми западные христиане сталкивались на Ближнем Востоке, в Испании или Южной Италии, встречались и чернокожие выходцы из Африки. В частности, они воевали в армиях Альморавидов (1089–1147) и Альмохадов (1148–1269) – североафриканских династий, которые в то время контролировали и мусульманский юг Испании – Андалусию[655].

Во владениях норманнских королей Сицилии, а потом сменивших их немецких Гогенштауфенов оказалось небольшое число чернокожих подданных. Были они и у королей Кастилии, которая в XIII в. активно расширяла свои границы на юг и теснила «мавров»[656]. На средневековом Западе всех мусульман нередко описывали и изображали с чрезвычайно темными, а порой и вовсе черными лицами (II.3.6)[657]. Еще в «Песни о Роланде» мавров характеризовали как «племя черное», широконосое и большеухое, чья кожа «чернил черней». «Лишь цвет зубов у басурманов бел». У иноверцев с черной душой лица тоже должны быть черны[658].

II.3.6. Карл Великий (символика на его плаще и попоне коня сочетает золотые лилии и черного орла, Францию и Священную Римскую империю) осаждает город Ажен, где засели сарацины. Ими командует Аголан (в белой повязке-тюрбане) – их легендарный король, один из антигероев многочисленных средневековых преданий. На красном щите у четвертого воина на башне видна дьявольская морда. Как сказано в тексте хроники, Аголан собрал под своим знаменем множество «наций»: моавитян, эфиопов, сирийцев, африканцев, персов… Все они, как и сам предводитель, изображены с черными лицами.

Большие французские хроники. Париж. 1332–1350 гг.

London. British Library. Ms. Royal 16 G VI. Fol. 168v

В иконографии Страстей палачи-африканцы появлялись вплоть до конца Средневековья. К примеру, в сцене Осмеяния Христа, которую Джотто в 1305 г. написал на стенах капеллы Скровеньи в Падуе, за спинами белокожих истязателей стоит чернокожий в белых одеждах, который замахивается на Христа палкой[659].

Хронисты и богословы осмысляли противостояние с мусульманским миром через призму Ветхого Завета и войн между народом Израиля и его врагами-язычниками. Библейские модели позволяли выявить высший провиденциальный смысл современных событий, в которых Новый Израиль (христианский мир) сталкивается с новыми идолопоклонниками и язычниками (так многие на средневековом Западе представляли себе мусульман). Настоящее интерпретировали через прошлое, но то, как именно представляли прошлое, во многом определялось настоящим. Изображая палачей Христа или раннехристианских мучеников как чернокожих сарацин, художники и скульпторы обращались к эмоциональному опыту своих зрителей. Ненависть или страх, которые в эпоху Реконкисты и Крестовых походов внушали «неверные», помогали сильнее возненавидеть мучителей и убийц Христа, а их черная кожа и тюрбаны подпитывали ненависть к «неверным»[660].

На других изображениях истязателей Христа и святых представляли со смуглой, почти черной или даже синеватой кожей, но черты лица у них были европейские (II.3.7). Прекрасным примером могут служить миниатюры из Чичестерской псалтири, созданной в Англии в середине XIII в. В сцене ареста в Гефсиманском саду у Иисуса, апостола Петра и Иуды Искариота кожа светлая. В отличие от них, стражники иудейских первосвященников не только уродливы (крючковатые или вздернутые носы, зубастый оскал), но и темнокожи. При этом их лица не похожи на африканские (II.3.8)[661]. София Эрджана в книге «Мусульмане в западном воображаемом» называет воинов, которые арестовывают, а в следующей сцене бичуют Христа, «черными сарацинами» и утверждает, что на это указывают цвет их кожи и тюрбаны[662]. Сложность в том, что ни на той, ни на другой миниатюре никаких тюрбанов нет. У одних головы не покрыты, другие одеты в каль (своего рода мужской чепец, плотно облегающий голову), мягкие шапки, похожие на фригийские колпаки, или в высокие конические шлемы. Единственное, что может указывать на их связь с исламом, – цвет кожи.

II.3.7. Темнокожий царь Ирод приказывает темнокожим воинам, которые, в отличие от него, похожи на мавров, «избить всех младенцев в Вифлееме… от двух лет и ниже» (Мф. 2:16).

Книга образов мадам Марии. Брабант или Геннегау. Ок. 1285 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. NAF 16251. Fol. 24v

II.3.8. Чичестерская псалтирь. Англия. Ок. 1250 г.

Manchester. The John Rylands Library. Ms. Lat. 24. Fol. 150v

В еще одной английской Псалтири XIII в. мы видим суд над Христом, который вершат первосвященники Анна и Каиафа (либо сидящие рядом Каиафа и Пилат, а может, Каиафа и Ирод Антипа). Воины, которые бьют Иисуса по лицу, темнолики, а вот сами повелители – нет, словно черная кожа годилась лишь для исполнителей чужой воли, а не для господ (II.3.9. Ср.: II.3.10)[663]. Аналогично на иллюстрациях к хроникам Крестовых походов, как подчеркивает Светлана Лучицкая, простые мусульманские воины нередко изображались с темными или черными лицами, а их повелители эмиры – с более светлой кожей и в почти таких же одеяниях, как у христианских королей. «Градус» инаковости повышался внизу социальной лестницы и ослабевал наверху – при изображении государей[664].

II.3.9. Псалтирь. Англия. Первая четверть XIII в.

London. British Library. Ms. Royal 1 D X. Fol. 5v

II.3.10. Слева изображен первосвященник Каиафа, который, услышав, что Христос признал себя Сыном Божьим, в гневе разодрал свои одежды и воскликнул: «Он богохульствует! на что еще нам свидетелей? вот, теперь вы слышали богохульство Его!» (Мф 26:64–66; ср.: Мк 14:62-64). Справа иудейские стражники измываются над Христом, который не видит, кто его бьет. Один из них тычет ему в лицо двумя кукишами. Облик мучителей совмещает множество знаков инаковости, которые применяли художники в позднее Средневековье. У них хищные крючковатые носы и кожа, покрытая нарывами. Ее цвет намного темнее, чем у Иисуса, но интересно, что Каиафа, который объявил Спасителя повинным смерти, изображен светлокожим.

Часослов Сфорца. Миниатюра, созданная в 1490–1494 гг. Джованни Пьетро Бираго.

London. British Library. Ms. Add. 34294. Fol. 151v

Рут Меллинкофф в масштабном исследовании «знаков инаковости», которые применялись в средневековой иконографии, предположила, что появление в сценах Страстей темнокожих истязателей могло свидетельствовать о реальной практике – только, конечно, не древнеримской, а средневековой. Людей с темным цветом кожи якобы охотно набирали в палачи[665]. К примеру, французский аббат Гвиберт Ножанский в автобиографии «О своей жизни» (ок. 1115 г.) упоминал о том, что у Годри, епископа Лана (1106–1112), служил палач – «эфиоп» или «мавр» – по имени Жан[666]. Даже если это не какой-то уникальный случай, в Cеверной Европе, где изображения чернокожих палачей стали множиться в XII в., вряд ли это была массовая практика. Хотя от Средних веков до нас дошло немало изображений пыток и казней, палачи-африканцы появляются исключительно в религиозных сюжетах, где они истязают и казнят Христа и мучеников. На иллюстрациях к мирской – древнеримской или собственно средневековой – истории, которые с большей вероятностью отражали реальные практики, их не встретить[667].

В иконографии темные лица иноверцев указывали на тьму, царствующую в их душах, связь с дьяволом и причастность к аду[668]. Для понимания средневековых изображений важно не забывать, что многие их детали не столько воспроизводят реальность, сколько помогают зрителю верно считать смысл происходящего, противопоставляют или, наоборот, сближают персонажей друг с другом и показывают, кто здесь праведник, а кто – грешник. Представляя мусульман (вне зависимости от того, как они на самом деле выглядели) чернокожими, иллюстраторы хроник, посвященных Крестовым походам или испанской Реконкисте, зримо противопоставляли их христианскому воинству и напоминали о том, что иноверцы – это клевреты дьявола, «князя тьмы». По той же причине с темной, почти черной кожей могли изображать и еретиков (II.3.11).

II.3.11. Св. Иларий из Пуатье (ум. 367 г.) вместе с другими епископами сражается с арианами. Здесь еретики предстают в облике мавров с бритыми головами. В некоторых испанских рукописях еретики Иовиниан (IV в.) и Гельвидий (IV в.), которых обличал архиепископ Ильдефонс Толедский (VII в.), изображались в облике сарацин.

Иаков Ворагинский. Золотая легенда. Париж. 1348 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 241. Fol. 38v

Как писал французский медиевист Мишель Пастуро, с каролингской эпохи и до заката Средневековья было создано «великое множество изображений, где черной либо темной кожей наделены не только черти и демоны, сарацины или язычники, изменники и предатели (Иуда, Каин и Далила в Библии; Ганелон, предатель в „Песни о Роланде“; Мордред, предатель из легенды об Артуре), но также всевозможные преступники и злоумышленники, прелюбодейные жены, непокорные сыновья, вероломные братья, дядья-узурпаторы, а еще люди, которые из-за своего позорного ремесла или по иным причинам оказались вне общества: палачи (в частности, палачи Христа и святых), проститутки, ростовщики, колдуны, фальшивомонетчики, прокаженные, нищие и калеки. Все они лишены права на светлую кожу, по которой узнаются добрые христиане, порядочные люди и потомки знатных родов»[669].

Конечно, средневековые европейцы прекрасно знали о том, что на юге есть земли, где живут люди, у которых кожа намного темнее, чем у них, или вовсе черна как смоль. Различные теории, в которых переплетались географические и физиологические аргументы, объясняли, почему у разных народов цвет кожи неодинаков. Однако при этом в религиозном дискурсе и в мире воображаемого чернота была крепко спаяна с иноверием и пороком. В немалом числе текстов и изображений темный цвет кожи служил внешней манифестацией зла, господствующего в человеке. Но, когда эта тьма рассеивалась (иноверец принимал крещение, а грешник приносил покаяние), его тело могло побелеть – дух преображал плоть.

В богословской традиции такое «отбеливание» служило метафорой обращения или покаяния[670]. Комментируя строки из Книги пророка Иеремии (13:23) «Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс – пятна свои? так и вы можете ли делать доброе, привыкнув делать злое?», Беда Достопочтенный (ок. 673–735 гг.) писал, что, отвергнув грех, эфиоп меняет цвет кожи и «обеляется» (dealbatus) в водах крещения[671]. Другие экзегеты, напротив, подчеркивали, что чернота «ефиоплянина» неискоренима, и видели в нем олицетворение иудеев. Так, Исидор Севильский (ок. 560–636 гг.) утверждал, что цвет кожи эфиопа не меняется, а барс не способен избавиться от пятен на шкуре – так и иудеи держатся за свои заблуждения и не принимают Христа[672].

Однако в Средние века существовали тексты, где персонажи, преобразившись духовно, в буквальном смысле меняли свой цвет. Один из них – английская поэма «Король Тарса» (ок. 1330 г.)[673]. В ней султан Дамаска, темнокожий мусульманский владыка, силой принуждает христианского государя, правившего в королевстве под названием Тарс, отдать ему в жены свою дочь[674]. Юная принцесса, которая была «бела как лебединое перышко», мнимо принимает ислам, одевается, как принято у сарацин, и целует всех идолов. Вскоре у них рождается ребенок, который был настолько монструозен, что скорее напоминал кусок плоти (rond of flesche). У несчастного не было ни костей, ни носа, ни глаз. Султан стал молиться о его исцелении, но безрезультатно. В этот момент жена попросила, чтобы он освободил из темницы христианского священника. Тот окрестил чудовищного ребенка, и он тотчас же превратился в прекрасного и здорового малыша. После этого счастливый отец-султан тоже принял христианство и из темнокожего сделался белее белого. В итоге он попросил короля Тарса, чтобы тот помог ему обратить подданных в новую веру, отправился в Крестовый поход против бывших единоверцев и взял в плен 30 000 «темно-синих и черных» (blo & blac) сарацин.

Читатель мог извлечь из этого текста несколько уроков. Один из них состоял в том, что религиозные различия лежат не только в духовной (или, как мы сейчас сказали бы, в культурной и психологической), но и в биологической плоскости. Религия диктует, во что человек верит, в какие храмы ходит, в каких ритуалах участвует и кем себя ощущает. Но это не все – она определяет и его физический облик. Приняв крещение, султан Дамаска не только присоединяется к другому религиозному сообществу, но и преображается соматически. C точки зрения автора «Короля Тарса», союз христианки и сарацина противоестествен – не только в религиозном, но и в физиологическом смысле. Он порождает монстра, но монстр преображается и исцеляется, как только становится христианином. В этой истории теология укоренена в биологии, а биология следует за теологией. Но лишь в одну сторону. Как заметила Джеральдин Хенг в книге о средневековых «расовых» дискурсах, белокожая принцесса Тарса, приняв ислам, не потемнела, а осталась такой же, как была. Конечно, как сказано в тексте поэмы, ее обращение было внешним и мнимым. Однако в тексте, который прославлял христианство как истину, преобразующую не только души, но и тела, требовалось показать, что такое телесное преображение возможно в одном – правильном и спасительном – направлении[675].

демоны-«эфиопы»

В христианских текстах противостояние Бога и дьявола, добра и зла с самых ранних времен описывалось с помощью оппозиции света и тьмы, дня и ночи, белого и черного. По формулировке Мишеля Пастуро, черный – «это цвет первозданного хаоса, зловещей и грозной ночи, а главное – цвет смерти. Один лишь свет есть источник жизни и свидетельство присутствия Бога. Он – противоположность „тьмы“ (это слово – одно из наиболее часто встречающихся в Библии), которая неизменно ассоциируется со злом, нечестивостью, наказанием и страданием. В Новом Завете идея Божественного Света получает дальнейшее развитие: Христос – свет миру; он спасает праведников от власти зла и от „князя тьмы“ (дьявола) и открывает им путь в небесный Иерусалим, где они узрят лицо Бога и более не будут иметь нужды в светильнике. Соответственно, белый, цвет Христа и небесного света, – цвет славы и Воскресения; черный же – цвет Сатаны, греха и смерти»[676]. Ад нередко представляли как подземное царство, где в непроглядной тьме пылает вечное пламя, или в более спиритуалистском духе описывали как вечную тьму – отлучение от Божьего Света, который дарует жизнь вечную.

Уже в патериках, в которые с IV–V вв. стали собирать изречения и истории из жизни первых отшельников и монахов-аскетов, бесов часто именовали «эфиопами»[677]. Это слово означало не конкретную этническую группу, а все народы с темной или черной кожей, которые жили к югу от Египта, где зарождалось христианское монашество. В античных и средневековых представлениях Эфиопия могла граничить с Индией – так что географические рамки этого термина были чрезвычайно широки[678]. В богословской традиции чернота «эфиопов» нередко интерпретировалась как отражение их порочной природы. Например, епископ Павлин Ноланский (ок. 354–431 гг.) писал, что жители Эфиопии так темны не из-за того, что опалены солнцем, а потому, что грех придает им цвет ночи[679].

Еще в языческой римской культуре «эфиопы» воплощали максимальную физическую и культурную инаковость. Как писал историк Дэвид Бракке в книге «Демоны и становление монаха: Духовная борьба в раннем христианстве», в представлении римлян, эстетическому идеалу отвечала смуглая кожа, цвет которой был не черен, но и не бледен (inter nigrum et palladium). Она занимала промежуточное положение между варварскими крайностями: чернотой эфиопов и светлой (candidus или flavus) кожей германцев. Физическая норма подразумевала и моральное совершенство, а крайности, как считалось, были сопряжены с различными пороками. В соответствии с популярными тогда физиогномическими теориями многие черты, характерные для облика африканцев, указывали на различные моральные изъяны. Например, плотные кудрявые волосы свидетельствовали об их коварстве. А одной из главных ассоциаций с «эфиопами» была их гиперсексуальность[680].

Потому уже в самых ранних христианских текстах, посвященных противостоянию человека (прежде всего отшельника и монаха) с демонами, которые его искушали или порой физически истязали, нечистые духи являлись своим жертвам в облике чернокожих. «Маска» эфиопа или эфиопки одновременно скрывала их дьявольскую сущность (ведь бес представал в облике человека) и делала ее зримой (поскольку человек этот черен). Демоны-«эфиопы» олицетворяли множество разных пороков, но главным из них, конечно, была похоть. Они побуждали иноков к блуду и олицетворяли их томления плоти. Палладий Еленопольский в сборнике житий египетских пустынников, который известен как «Лавсаик» (ок. 419–420 гг.), рассказывал о том, как монаха Пахома преследовал бес в облике эфиопки, которую он знал в молодости. Однажды искусительница села ему на колени. Он ударил ее по уху, она удалилась, но от его ладони еще долго чувствовалось зловоние[681]. Такие истории соединяли привычное представление о гиперсексуальности эфиопов и страх перед женским телом как источником искушений, который был характерен для аскетической традиции.

Как в монастырских текстах и, видимо, в представлениях первых отшельников и монахов были устроены искушения плоти, лучше всего видно в Житии Антония Великого, которое было написано в середине IV в. епископом Афанасием Александрийским. Этот текст, посвященный египетскому пустыннику, которого почитали как основателя отшельнического монашества, стал одним из главных источников христианских демонологических представлений. На протяжении всего Средневековья это житие служило моделью того, как следует представлять искушения, которые посылает дьявол, и, главное, как им успешно противостоять.

Томления плоти, которыми дьявол осаждал Антония, были зримо воплощены в юном эфиопе, который однажды явился святому. «Но ненавистник добра завистливый диавол, видя такое расположение в юном Антонии, не потерпел этого, но как привык действовать, так намеревается поступить и с ним. Сперва покушается он отвлечь Антония от подвижнической жизни, приводя ему на мысль то воспоминание об имуществе, то заботливость о сестре, то родственные связи, то сребролюбие, славолюбие, услаждение разными яствами и другие удобства жизни… Когда же враг увидел немощь свою против Антониева намерения, паче же увидел, что сам поборается твердостью Антония, низлагается великою его верою… наступает он и на юного Антония, смущая его ночью и столько тревожа днем, что взаимная борьба их сделалась приметною и для посторонних… Наконец, поелику змий этот не возмог низложить этим Антония, а, напротив того, увидел, что сам изгнан из сердца его; то, по написанному, скрежеща зубы своими и как бы вне себя, каков он умом, таким является и по виду, именно же в образе черного отрока [курсив мой. – М. М.]. И поелику низложен был этот коварный, то, как бы изъявляя покорность, не нападает уже помыслами, но говорит человеческим голосом: «многих обольстил я, и еще большее число низложил, но, в числе многих напав теперь на тебя и на труды твои, изнемог». Потом, когда Антоний спросил: «кто же ты, обращающийся ко мне с такою речью?» – не таясь нимало, отвечал он жалобным голосом: "я – друг блуда; обязан уловлять юных в блуд, производить в них блудные разжжения, и называюсь духом блуда. Многих, желавших жить целомудренно, обольстил я… Антоний же, возблагодарив Господа, небоязненно сказал врагу: "поэтому и достоин ты великого презрения. Ибо черен ты умом и бессилен, как отрок [курсив мой. – М. М.]. У меня нет уже и заботы о тебе. Господь мне помощник, и аз воззрю на враги моя". Черный отрок, услышав это, немедленно с ужасом бежал от слов сих, боясь уже и приближаться к Антонию»[682].

Похожие сцены появлялись во многих других житиях, патериках и проповедях, которые задавали эталон монашеской жизни и описывали искушения, которые дьявол посылал первым отшельникам, а потом монахам общежительных монастырей, основанных в Египте, Сирии или Палестине. Макарий Александрийский (ум. 395 г.) описывал, как во время службы чернокожие мальчики (т. е. демоны) давили монахам на глаза, чтобы тех клонило в сон, засовывали им пальцы в рот, чтобы они зевали, и посылали им нечистые видения, а Иоанн Кассиан (ум. ок. 435 г.) рассказывал об одном монахе, которого постоянно отвлекал «эфиоп» (тоже демон), бегавший по его келье и стрелявший в него из лука, когда он молился[683].

В таких историях бесам приписывали все искушения и сомнения, которые одолевали христиан, решившихся на разрыв с миром и радикальное самоотречение. Они уходили в пустыню (в прямом смысле этого слова или в переносном значении любого удаленного и уединенного места), чтобы пребывать там в уединенной молитве и умерщвлении плоти; другие стали объединяться в общины братьев под властью отца-настоятеля. Однако всех их, конечно, не могли не преследовать томления плоти, усталость от изматывающей тело аскезы и тоска по привычной городской жизни, сомнения в том, смогут ли они спастись, или, наоборот, горделивая убежденность в своей исключительной святости. Жития отшельников и монахов, предостерегая от таких искушений, представляли их как дело рук дьявола. Рассказывая, к примеру, о том, как во время долгих служб темнокожие демоны стремились усыпить иноков, эти тексты объясняли, почему их так клонит в сон, а тело слабеет. И тем самым предупреждали, что тягостную дремоту им посылает дьявол.

Представление о черноте демонов было унаследовано и западным Средневековьем. В бесчисленных текстах (житиях, видениях, «примерах» для проповедей и т. д.) демоны представали в облике «эфиопов», которые «полны безобразия и черноты», «чернее сажи», «чернее смолы», «черны как уголья» или похожи на «черные тучи». В знаменитом трактате «Scivias» (его название можно перевести как «Познание путей Господних»), который был написан немецкой аббатисой и визионеркой Хильдегардой Бингенской (1098–1179), говорилось, что, низринувшись с небес вслед за Люцифером, ангелы-мятежники утратили сияние, потемнели и оказались «окутаны кромешной тьмой». А в видении ирландского рыцаря Тнугдала (середина XII в.) дьявол, «князь тьмы и враг рода человеческого», описывался как «зверь черен, как ворон»[684].

II.3.12. Бесы пытаются сжульничать во время взвешивания душ умерших и ведут грешников в преисподнюю.

Бревиарий. Базель (?). XIV в.

St. Gallen. Stiftsbibliothek. Cod. Sang. 402. P. 21

В первой половине XI в. бургундский хронист Радульф Губастый в «Пяти книгах историй» рассказал о некоем мошеннике. Он выкапывал на кладбище кости мертвецов, а потом, разложив их по урнам, стал продавать как мощи святых мучеников и исповедников. Так он сфабриковал и мощи св. Юста из Бове, который, по преданию, принял мученичество в III в. при императоре Диоклетиане. По словам этого человека, место, где захоронен св. Юст, ему указал ангел. Маркиз Манфред построил в Сузе монастырь, куда, наряду с другими святынями, собирался поместить и эту «реликвию». В день памяти св. Юста церковь была освящена. Следующей же ночью, на глазах у нескольких монахов, из того места, где лежали кости, появились призраки (fantasmata) в «форме черных эфиопов» (formas nigrorum Ethiopum). По мощам и «святые»[685].

Как представляли бесов-«эфиопов», легко увидеть на средневековых изображениях. С VI–VII вв., когда начала складываться христианская иконография дьявола и демонов, их чаще всего изображали либо как черных ангелов, крылатые тени, силуэты почти без черт, либо как гибриды человека и зверя с черной или темной кожей и шерстью (II.3.12). Порой дьяволу вдобавок придавали негроидные черты лица. Такие изображения, которые чаще встречались в землях, где христианский мир сталкивался с мусульманским (например, в Испании), соотносили его с маврами/сарацинами, а их – с ним.

Например, в Апокалипсисе с толкованиями монаха Беата из Лиебаны, созданном в монастыре Саагун (Леон, Испания) в 1086 г., Сатана, освобожденный «из темницы своей», отправляется «обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога» (Откр. 20:7). Он совершенно наг, черен (только контуры фигуры проведены красной линией), а единственное яркое пятно на его теле – это белый овал глазницы[686]. А в начале XII в. в базилике Сан-Исидоро в Леоне – часовне, где хоронили леонских монархов, – изобразили одно из искушений св. Мартина Турского (ум. 397 г.)[687]. В житии, написанном его младшим современником Сульпицием Севером, рассказывается о том, как дьявол несколько раз пытался его погубить. Однажды Сатана, решив выдать себя за Царя Небесного, предстал перед ним в сиянии. На нем было королевское одеяния, диадема, украшенная драгоценными камнями, его лицо было озарено улыбкой, и он совершенно не походил на дьявола (ut nihil minus quam diabolus pataretur). Мартин, потрясенный оказанной ему честью, молчал. И тогда его гость, первым взяв слово, к нему обратился: «Мартин, признай, что ты видишь: я Христос»[688].

Как было сказано в тексте жития, Сатана, облачившийся в маску Бога, выглядел вовсе не как ангел тьмы – иначе искушение не могло сработать. Однако в иконографии дьявольских наваждений, которая должна тотчас же известить зрителя, кто на самом деле скрывается под личиной Христа, Девы Марии или ангела, искуситель, как уже было сказано, почти всегда (само) разоблачается. И предстает не в том облике, в каком он, в соответствии с текстом, явился своей жертве, а в некоем гибридном обличье. Например, если в житии рассказывалось о том, что демон, решив соблазнить отшельника, оборотился блудницей, мы, скорее всего, увидим не просто девушку, а девушку с небольшими рогами, хищными когтями или перепончатыми крыльями за спиной. Эти знаки, которые, казалось бы, противоречат самой идее обмана и наваждения (вряд ли святой решил бы вступить в блуд с демоном), на самом деле обращены только к зрителю и вскрывают ему суть иллюзии. Персонажи изображения, как подразумевается, их не видят[689]. На фреске из базилики Сан-Исидоро дьявол, явившийся св. Мартину, облачен в роскошно вышитое одеяние белого цвета, однако кожа его черна, а черты лица «эфиопские». Распознав, кто перед ним, святой ему отвечал (текст написан по фону между двумя фигурами): Vade, Satanas – «Сатана, изыди».

В последние годы кастильского и леонского короля Альфонсо X Мудрого (1252–1284) при его дворе было создано несколько рукописей с текстами «Песнопений в честь Девы Марии». В некоторых из чудес, которые она совершила как заступница за людей перед Богом, фигурировали чернокожие демоны (II.3.13).

II.3.13. Однажды, когда монах-картузианец спал в келье, на него набросилась толпа демонов, оборотившихся свиньями. За ними следовал еще один бес в облике «черного человека» (un ome negro de coor). Однако черти-свиньи сказали, что не в силах повредить отшельнику из-за его святости. Тогда черный демон пригрозил разорвать монаха крючьями. И тот спасся, только призвав на помощь Деву Марию. Во второй и третьей сценах бес – предводитель «свиней» – предстает в облике эфиопа, а дальше, где показано изгнание его орды Богоматерью, все они сбрасывают маски и возвращаются к привычному облику зооморфных гибридов.

Песнопения в честь Девы Марии. Севилья (?). Ок. 1280 г.

Real Biblioteca del Monasterio de San Lorenzo de El Escorial. Ms. T-I-1. Fol. 120

На миниатюре в одном из томов «Песнопений», который сейчас хранится во Флоренции, мы видим первое искушение, с которого начались все беды людей[690]. Следуя за текстом Книги Бытия, дьявола изобразили в облике змея. Но это не просто змей, а змея с женским лицом. Такое визуальное решение известно по многим средневековым образам. Оно восходит к «Школьной истории» парижского богослова Петра Едока. Он писал о том, что дьявол-искуситель, оборотившись змеем, вдобавок «приобрел» лицо юной девушки, чтобы войти в доверие к Еве – ведь «подобное притягивает подобное» (similia similibus applaudant)[691]. Потому на великом множестве изображений грехопадения лицо дьявола было неотличимо от лица Евы, словно она, глядя на искусителя, видела саму себя в зеркале. Однако в этой рукописи «Кантиг» Ева с Адамом белы, а змей-искуситель (или тут скорее искусительница) изображен черноликим и с явными негроидными чертами (II.3.14).

II.3.14. Чернокожий змей-искуситель.

Песнопения в честь Девы Марии. Севилья (?). 1290-е гг.

Firenze. Biblioteca nazionale centrale. Ms. B. R. 20. Fol. 51

II.3.15. Апокалипсис из Тринити-колледжа. Англия. Ок. 1250 г.

Cambridge. Trinity College. Ms. R.16.2. Fol. 10

С лицами мавров могли представлять и четырех «смертоносных» ангелов, которые упоминались в Откровении Иоанна Богослова (9:13-16): «Шестой Ангел вострубил, и я услышал один голос от четырех рогов золотого жертвенника, стоящего пред Богом, говоривший шестому Ангелу, имевшему трубу: освободи четырех Ангелов, связанных при великой реке Евфрате. И освобождены были четыре Ангела, приготовленные на час и день, и месяц и год, для того, чтобы умертвить третью часть людей. Число конного войска было две тьмы тем; и я слышал число его». В одном английском Апокалипсисе середины XIII в. комментарий объяснял, что шестой ангел символизирует мучеников; голос от четырех рогов жертвенника – четырех евангелистов; четыре ангела – четыре царства: ассирийское, персидское, греческое и римское, а Евфрат – мир сей[692]. На миниатюре ангелы, которые умертвят третью часть людей, явно ассоциируются с силами зла и изображены с темными негроидными лицами (II.3.15).

кожа и вера: может ли грешник побелеть?

Различия между светлой и темной кожей часто использовались для того, чтобы маркировать статус персонажей на шкале веры/неверия. Это прекрасно видно, если открыть английский Часослов де Бреля (ок. 1240 г.). Там в нескольких инициалах рассказывается известная история о том, как во время похорон Девы Марии иудеи попытались опрокинуть носилки, на которых апостолы несли ее гроб. Иаков Ворагинский в «Золотой легенде» резюмировал ее так: «Петр и Павел подняли носилки, и Петр запел: Когда вышел Израиль из Египта, Аллилуйя… и проч. […] Привлеченные сладкогласным пением и музыкой, люди поспешно выходили из города и спрашивали друг у друга, что происходит. Один человек сказал: „Ученики Иисуса несут почившую Марию и поют тот напев, что вы слышите“. Тогда все схватились за оружие и стали говорить друг другу: „Пойдем, убьем апостолов и предадим огню Ее тело, носившее того коварного соблазнителя“. Увидев похоронную процессию, первосвященник изумился и воскликнул в гневе: „Это скиния того, кто смущал нас и весь род наш, не слишком ли великие почести воздают ей ныне!“ С этими словами он простер руки к одру, желая опрокинуть его и повергнуть наземь. Но внезапно обе руки его отсохли и пристали к носилкам, так что он повис на них, жалостно стеная от невыносимых страданий. Парившие в облаках ангелы тотчас поразили слепотой всю толпу. Первосвященник же кричал, говоря: „О святой Петр, не оставь меня среди стольких мучений! Заклинаю тебя, помолись обо мне Господу! Ведь ты должен помнить, как однажды я помог тебе и оправдал тебя, обвиненного служанкой“»[693].

В большом инициале «I», открывающем эту историю, мы видим, как два иудея со зловещими гримасами атакуют гроб Девы Марии, и один из них – крошечный человек без всяких атрибутов первосвященнического сана – «присыхает» к нему руками. После этого апостол Петр обращает первого из иудеев, возвращает ему зрение и отправляет к остальным, чтобы тоже их обратить и исцелить. На обратной стороне этого листа в инициале «S» изображены девять ослепших (это видно по закрытым глазам) святотатцев. У семи из них темные лица, а два светлокожи, как апостолы (II.3.16). Если еще перевернуть страницу, мы увидим, как Петр исцеляет первосвященника, уверовавшего в Христа, и дает ему покров, которым он сможет вернуть зрение остальным святотатцам. Но исцелятся только те, кто тоже уверует. Далее происходит успешное обращение – первосвященник прикладывает покров к лицу одного из иудеев (со светлой кожей). И очи его открываются. Но не все готовы спастись. В следующем инициале один из нечестивцев с темным лицом отворачивается от покрова. Его глаза закрыты – он навеки ослеп (в буквальном и в метафорическом смысле слова) и не увидит истины. Англо-нормандская подпись наверху страницы раскрывает суть этой сцены: Giu ne veut croire romeint avegle – «Иудей, не желающий верить, остается незрячим»[694]. В этой рукописи разница в цвете кожи не имеет никакого отношения к этническим или расовым различиям. Она помогает зрителю отделить иудеев, которые способны покаяться, уверовать и стать христианами, от закоренелых святотатцев, обреченных на погибель и тьму преисподней.

II.3.16. Часослов де Бреля. Англия. Ок. 1240 г.

London. British Library. Ms. Add. 49999. Fol. 61

По той же причине в сценах Распятия темнокожим часто изображали так называемого «безумного» разбойника, который на Голгофе искушал Христа: «Вели с Ним на смерть и двух злодеев. И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону… Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23:32–33, 39–43).

Хотя в Новом Завете казненные рядом с Христом остаются безымянны, в христианской традиции за ними, вслед за апокрифическим Евангелием Никодима, были закреплены имена. «Благоразумный» разбойник стал Дисмасом, а «безумный» – Гестасом (существовали и другие варианты, но этот в итоге вытеснил все остальные). В средневековой иконографии нераскаявшегося злодея, который после смерти отправился в преисподнюю, помещали по левую руку от Спасителя, т. е. со стороны «козлищ» – грешников, которых на Страшном суде ожидает проклятие: «Когда же приидет Сын Человеческий… отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов – по левую. […] Тогда скажет и тем, которые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его» (Мф. 25:31–33, 41). Там же обычно стояли иудейские первосвященники, старейшины и книжники, римские воины, разыгрывающие в кости одежду казненного, и другие грешники. Правда, моральная топография редко была до конца последовательной: по левую руку Христа, как правило, помещали и праведного сотника, который признал его Сыном Божиим.

Значение двух разбойников в средневековой проповеди и иконографии объяснялось тем, что они воплощали два пути, между которыми предстоит выбрать каждому. Дисмаса представляли как первого человека, который был искуплен крестной мукой Христа и удостоился права войти в Царствие Небесное. В нем видели грешника, который нашел в себе силы покаяться, избежал вечного проклятия и стяжал жизнь вечную. Напротив, Гестас, до последнего злословивший на Христа, олицетворял слепоту неверия и отчаяние в спасении. Его «злая» смерть на кресте возвещала вечные муки, которые его ждали в мире ином. Как писал Митчелл Мёрбэк в книге «Разбойник, крест и колесо: Боль и зрелище казни в средневековой и ренессансной Европе», «страдая и умирая по обе стороны от Христа, два разбойника напоминали об экзистенциальном перекрестке, на котором каждый христианин окажется in hora mortis, в свой смертный час»[695].

Потому позднесредневековая иконография с помощью разных приемов противопоставляла «благоразумного» и «безумного» разбойников, смерть праведную и смерть грешную. Дисмас был относительно спокоен и умиротворен, Гестас извивался в предсмертной судороге. Дисмас смотрел на Христа (а Христос – на него), Гестас – в противоположную от Спасителя сторону; у Дисмаса была обычная прическа, а у Гестаса – лысоватая или вовсе бритая голова[696]. Душу Дисмаса, вылетевшую из его уст, милостиво принимал ангел, душу Гестаса хватал хищный демон. Кроме того, часто кожа «безумного» разбойника была намного темнее, чем у «благоразумного», а то и почти черна (II.3.17).

II.3.17. Слева: У всех, кроме Гестаса, естественно-розовый цвет кожи, а у него она светло-синяя. При этом у Христа, Девы Марии, «благоразумного» разбойника и слепого сотника, который, вонзив копье в бок Христа, обрел зрение и уверовал, носы тонкие и прямые, а у всех негативных персонажей – короткие, крючковатые или вздернутые.

Холкхэмская Библия. Англия. Ок. 1327–1335 гг.

London. British Library. Ms. Add. 47682. Fol. 27v

Справа: Цветовые контрасты. По правую руку Христа (для нас – слева) распят праведный Дисмас, а по левую – неправедный Гестас. В отличие от многих других изображений голгофской казни, здесь два разбойника почти не отличаются чертами лица или позой (разве что Дисмас глядит на Христа, а Гестас от него отвернулся). Главное, что их противопоставляет, – это цвет кожи. Лица Христа, Девы Марии, Иоанна Богослова и «благоразумного» разбойника белее белого, у римского сотника, признавшего Христа Сыном Божиим, и других воинов – чуть темнее, а Гестас почти чернокож.

Часослов. Лондон. Ок. 1450 г.

London. British Library. Ms. Harley 2915. Fol. 167v

Во множестве сцен Страстей на Христа с одной стороны обрушиваются мучители со светлыми, а с другой – с темными лицами. Можно предположить, что первые означали римлян, а вторые – иудеев, греховнейших из греховных. И такие изображения подчеркивали их соучастие в богоубийстве. В пользу этой версии указывают многочисленные примеры, где Христа бичуют два воина: один в юденхуте, а второй, с непокрытой головой, вероятно, римлянин и иудей[697]. Однако эта гипотеза, сколь бы она ни казалась логичной, возможно, неверна или верна не всегда. Дело в том, что такое же «разноцветье» встречалось даже в тех сценах, где по сюжету должны действовать только римляне или только иудеи.

II.3.18. Псалтирь Хута. Северная Англия. Последняя четверть XIII в.

London. British Library. Ms. Add. 38116. Fol. 11, 13v

К примеру, в английской Псалтири Хута (третья четверть XIII в.) среди иудейской стражи, пришедшей вместе с Иудой арестовать Христа в Гефсиманском саду, тоже есть несколько темнокожих и несколько белокожих воинов[698]. На том же развороте люди первосвященника Каиафы, завязав Христу глаза, плюют на него и дают ему пощечины, издевательски спрашивая: «Кто ударил тебя?». А рядом в претории у Пилата Христа бичуют римские воины. В обеих сценах темнокожий мучитель работает вместе со светлокожим (II.3.18 слева)[699]. Если пролистать дальше, мы увидим, что тот же расклад воспроизведен на изображениях казни апостолов Петра и Андрея, которые были убиты язычниками, и первомученика Стефана, которого закидали камнями иудеи[700]. То, что черный здесь – знак греха, хорошо видно на миниатюре, где предстает Страшный суд. Там праведники, которых ангел провожает на небеса, светлолицы, а грешники, которых звероподобный бес тянет в преисподнюю, показаны с такой же неестественно серой кожей, как палачи Христа и святых (II.3.18 справа)[701].

Пытаясь объяснить, почему в сценах Страстей белокожие воины так часто соседствуют с чернокожими, историк Линдси Кэплан обратилась к средневековым физиологическим и медицинским теориям[702]. По ее гипотезе, подобная цветовая схема была связана не только с общей символикой черного как знака греха, смерти, ада и дьявола, но и с представлением о том, что иудеи, в наказание за распятие Христа, страдают от меланхолии, а потому одновременно «черны» и «бледны».

В 1130 г. после смерти папы Гонория II одна церковная фракция избрала его преемником кардинала-диакона Григорио Папарески деи Гвидони, который принял имя Иннокентия II (1130–1143), а другая – кардинала-священника Пьетро из влиятельного семейства Пьерлеони. Он принял имя Анаклета II (1130–1138). Его прадед Барух был иудеем. Около 1030 г. он женился на христианке из знатной и богатой семьи Франджипани, принял крещение и взял имя Бенедикт. Сына он назвал Львом (Леоне) – в честь папы Льва IX (1049–1054). К 1059 г. Леоне сделался одним из самых влиятельных людей в Риме, а в 1061 г. стал главной опорой папы Александра II в борьбе с антипапой Гонорием II.

Однако после избрания самого Пьетро Пьерлеони на папский престол некоторые из самых влиятельных иерархов Католической церкви поддержали его противника. Одним из главных аргументов стали корни его семьи. Против «еврейского» папы выступил и Бернард Клервоский (ок. 1090–1153 гг.) – богослов-цистерцианец, аббат Клерво и один из влиятельнейших духовных лидеров Запада. По его словам, «то, что кафедру Петра занял потомок иудея, – оскорбление для Христа». Арнульф, архидиакон Сееза и будущий епископ Лизьё, писал, что семья Пьерлеони все еще «внутренне не очистилась от тенет еврейской скверны» (iudicae corruptionis). По словам Арнульфа, папа, родившийся в результате смешения различных родов (diversorum generum mixtura), несет на лице следы своего иудейства (judaicam facie repraesentet imaginem)[703].

У Анаклета II был брат – Грациан. На соборе в Реймсе (1119 г.), на котором папа Каликст II отлучил от церкви императора Генриха V, он был заложником в ходе переговоров. По свидетельству современника – нормандского хрониста Ордерика Виталия, «архиепископ Кёльна… также освободил сына Пьетро Леони… Посланец показал пальцем на темного и бледного юношу (nigrum et pallidum adolescentem), скорее похожего на иудея или агарянина [т. е. мусульманина], чем на христианина, одетого в роскошные одежды, но с безобразным телом (sed corpore deformem)»[704].

Мы не знаем, как именно выглядели Пьетро и Грациан и что именно в них было «еврейского». Однако интересно, что Ордерик, вызывая недоумение у современных переводчиков его «Церковной истории», охарактеризовал Грациана одновременно как nigrum и pallidum. Если pallidum – это точно «бледный» (вспомним «коня бледного» – equus pallidus из Откровения Иоанна Богослова), то как тут понять слово nigrum? Если он был «черен», т. е. темнокож, то как его могли назвать «бледным»?

Возможно, ключ к ответу лежит в средневековой теории четырех гуморов и четырех темпераментов, которую средневековая наука унаследовала от античной. В соответствии с ней четырем «сокам», которые текут в теле, соответствуют четыре свойства: влажное, теплое, сухое и холодное. Их комбинации в организме определяют темперамент человека: у холериков преобладают горячее и сухое, у сангвиников – горячее и влажное, у флегматиков – холодное и влажное, а у меланхоликов – холодное и сухое. Предполагали, что должен существовать и сбалансированный темперамент, в котором все свойства пребывают в равновесии. Однако христианские авторы были склонны считать, что человек мог им обладать только до грехопадения. Четырем элементам соответствовали четыре жидкости, или гумора, которые текут в теле: кровь; флегма; желтая/красная желчь; черная желчь (или меланхолия – от греч. μέλας «черный» или «тёмный» и χολή «желчь»)[705].

II.3.19. Меланхолик.

Джон де Фокстон. Книга космографии. Йорк. 1408 г.

Cambridge. Trinity College. Ms. R.15.21. Fol. 14v

Соответственно, в Средние века было распространено убеждение, что для иудеев – из-за преобладания у них черной желчи (сочетание холода и сухости) – характерен меланхолический темперамент, а значит, и все ассоциировавшиеся с ним физические черты, психологические особенности и болезни. В частности, преобладание черной желчи, как полагали, вело к более темному цвету кожи[706]. Потому в «Книге космографии», составленной в 1408 г. йоркским клириком Джоном де Фокстоном, меланхолический темперамент олицетворен в облике нагого мужчины с коричневой кожей, который одной рукой закалывает себя ножом, а другой держит черного ворона (II.3.19)[707].

В одной краткой поэме, которая описывала свойства темпераментов, меланхолика характеризовали как человека «завистливого и печального, алчного и прижимистого, не без обмана, робкого и цвета грязи (lutei)». Другие тексты – например, энциклопедия «О свойствах вещей» Варфоломея Английского (до 1202–1272) – объясняли, что меланхоликам свойственно от страха бледнеть, а их щеки довольно lividae. Прилагательное lividus было родственно латинским словам pullus («темный», «серо-черный») и pallidus («бледный»). С его помощью могли обозначать широкий спектр цветов: от свинцово-черного до бледного-серого. В целом lividus был цветом болезненной бледности, холода, нездоровья и смерти[708]. В другом месте Варфоломей рассказывал, что при меланхолическом темпераменте кожа приобретает черный или сероватый оттенок (nigredinem vel livorem). Это указывает на преобладание холода, который гасит природное тепло и начинает убивать организм, либо на избыток меланхолической крови, которая повреждает кожу[709].

Многие средневековые тексты говорили о том, что иудеям свойственна бледная кожа. Так, французский доминиканец Гуго де Сен-Шер (ок. 1200–1263 гг.) в комментарии к Псалтири объяснял, что еврейские мужчины так бледны (pallidi) из-за регулярных кровотечений, на которые Господь их обрек в наказание за распятие Христа[710]. В начале XIV в. Бернар де Гордон, профессор медицины из Университета в Монпелье, в трактате «Лилия медицины» отмечал, что эти «месячные» происходят по трем причинам: во-первых, потому, что иудеи пребывают в безделье и у них накапливаются излишки черной желчи (т. е. меланхолии); во-вторых, из-за того, что они обычно мучимы страхом и беспокойством, а это ведет к избытку меланхолической крови; а третьей причиной является кара Господня[711]. Иначе говоря, различные описания меланхоликов, и в частности евреев, подчеркивали, что их кожа одновременно темна и свинцово-бледна. Эти цвета, которые ассоциировались с болезнью и смертью, вовсе не исключали друг друга.

II.3.20. Псалтирь. Англия. Третья четверть XIV в.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Latin 765. Fol. 11

Потому историк Линдси Кэплан предположила, что, представляя одних истязателей Христа с темными, а других – со светлыми лицами, средневековые мастера могли подчеркивать эту двойственность[712]. Проблема в том, что с темной кожей также изображали и римлян, которые бичевали Христа в претории или распинали апостола Петра, а им никакой меланхолии не приписывали. Так что ясного ответа изображения не дают. Возможно, соседство двух «рас» напоминало о том, что внешне злодеи белы, но в душе черны, или указывало на соучастие римлян и иудеев в Страстях. Да так, что художники, не обращая внимания на то, какие муки Христос претерпел у Каиафы, а какие – у Пилата, создали обобщающий образ его врагов – иноверцев и богоубийц.

А может, ключ следует искать в другом направлении. Представляя несколько однотипных фигур, средневековые мастера часто старались избежать монотонности и придать сцене внутренний ритм. Для этого они варьировали форму их головных уборов, цвета одежд, позы и жесты. Например, на изображениях Тайной вечери в ряду апостолов, сидящих за длинным столом, нередко чередовались цвета хитонов и плащей: скажем, синий – красный – синий – красный. Или по более сложной схеме: зеленый – красный – желтый – красный (сидящий в центре Христос) – желтый – красный – зеленый[713]. Сами по себе эти цвета обычно не имели символического значения. Их смена была продиктована эстетической установкой на многоцветье и ритм. Однако при изображении мира зла намного более заметные и хаотичные вариации приобретали этическое измерение. Так, в сценах, где действовало несколько бесов, художники и скульпторы старались чередовать цвета их тел или ключевые атрибуты, указывавшие на принадлежность к миру тьмы: демон с козлиными рогами – демон с торчащим хохлом – демон с бараньими рогами – демон со множеством пламенеющих прядей и т. д. Зло множественно, многолико, изменчиво и непостоянно – в нем царствует «пестрота».

К примеру, на миниатюре в одной английской Псалтири, созданной в XIV в., Христос, как на тысячах других средневековых изображений, стоит перед Понтием Пилатом (II.3.20). Что здесь необычно – это цвета. У самого Спасителя длинные русые волосы и очень светлая кожа. Напротив, воины, которые его привели, и сам римский прокуратор, который восседает на троне, властно положив ногу на ногу, темнолики. Причем у него и воина в красном кожа темно-коричневая, а волосы – серые (по смыслу – седые?). У двух других воинов – кожа серая, а волосы, напротив, коричневые (отдающие в рыжину?). Эта гамма тотчас же противопоставляет Христа его обвинителям и палачам, а заодно создает на изображении ритм. Ведь цвета чередуются по одной схеме: коричневый – серый – коричневый – серый.

синие люди: евреи и сарацины

В Средние века был популярен жанр емкого пересказа Священной истории в виде серии иллюстраций с краткими подписями. Одна из таких «Библий в картинках», созданная в Англии (возможно, в Лондоне) где-то 1320–1330-х гг., по фамилии более поздних владельцев известна как Холкхэмская Библия. На одной из ее миниатюр идолы, которые попадали с пьедесталов, когда Святое семейство, спасаясь от царя Ирода, прибыло в Египет, подписаны на англо-нормандском les maumez, т. е. «магометы»[714]. А далее при рассказе о проповеди Христа несколько раз появляются некие «сарацины» (sarrazins).

Например, их можно увидеть в сцене, где в Евангелиях фарисеи, решив устроить Иисусу ловушку, отправили к нему «учеников своих с иродианами». И те задали ему провокационный вопрос: «Как Тебе кажется? позволительно ли давать подать кесарю, или нет?» На что он, «видя лукавство их, сказал: что искушаете Меня, лицемеры? покажите Мне монету, которою платится подать. Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят Ему: кесаревы. Тогда говорит им: итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22:16–21; ср.: Мк. 12:13–17). Вместо «иродиан» (это слово означало то ли какую-то группу, верившую в мессианство Ирода Великого, то ли сторонников его династии, то ли слуг и придворных его сына Ирода Антипы) в Холкхэмской Библии коварный вопрос о лояльности Риму задают «сарацины». На миниатюре перед Христом стоят три человека. У первых двух толстые, как у африканцев, губы, вздернутые носы с большими ноздрями, а на головах – белые повязки-тюрбаны. А их лица синего цвета (II.3.21).

В XIII–XIV вв. палачей Христа, фарисеев, сарацин и других негативных персонажей нередко изображали не с черной или темно-коричневой, а с фиолетовой или синей кожей[715]. Эта странная деталь, которая зримо противопоставляла экзотически окрашенных грешников праведникам со светлыми (в прямом и переносном смысле) лицами, находит прямое соответствие в средневековых текстах.

II.3.21. Холкхэмская Библия. Англия. Ок. 1327–1335 гг.

London. British Library. Ms. Add. 47682. Fol. 27v

В поэме «Брут» (ок. 1205 г.), старейшем изложении артуровских легенд на среднеанглийском языке, священник Лайамон упоминал о том, как в Рим прибыл король Африки – и с ним множество «синих» эфиопов. А в поэме «Король Александр» (ок. 1300 г.), посвященной деяниям македонского владыки-завоевателя, сказано, что в Индии живут «синеликие» люди (visages ben blew). Многие английские тексты того времени описывали сарацин и эфиопов как черно-синих (blote blo and blac)[716]. В энциклопедической поэме «Бегущий по свету» (Cursor mundi, ок. 1300 г.) четыре сарацина, которые были «черны и сини как свинец» (blac and bla als led), встретились с царем Давидом, и он вручил им посохи, некогда благословленные Моисеем. Поцеловав их, сарацины тотчас же побелели[717]. Идейное родство черного и синего видно еще по тому, что в среднеанглийских текстах демонов часто описывали как синих, а в иконографии нетрудно найти примеры, когда их тела выкрашены именно в этот цвет[718].

Но что на иллюстрациях к Новому Завету делают «сарацины»? Начиная с эпохи Крестовых походов отношение христиан к иудеям (сынам Израиля) нередко зависело от их отношений с мусульманами (сынами Измаила). И тех и других относили к числу «неверных» (infideles). В дискурсе Церкви неправильная вера (вера не в того Бога или не в тех формах, которые духовенство считало единственно правильными) легко приравнивалась к отсутствию веры, неверию[719]. Конечно, иудеи в средневековой Европе были крошечным меньшинством, зависевшим от христианского большинства, церковных и светских властей тех королевств, в которых они проживали. А огромный исламский мир был могучим соседом и внешним противником католического Запада. За исключением контактных зон в Испании, Южной Италии и в меньшей степени в Венгрии, своего мусульманского населения в христианских землях не было.

Тем не менее в представлениях многих христиан иудеи и мусульмане были слугами одного господина – дьявола. Они вместе злоумышляли против Церкви, и внутренний враг, как считалось, мог проложить путь врагу внешнему. Во время Первого Крестового похода мобилизация европейского рыцарства против магометан, которые тогда владели Святой землей, как уже говорилось, привела к беспрецедентному всплеску насилия по отношению к иудеям, жившим в христианских землях. Рабби Шломо бар Шимон из Майнца около 1140 г. составил хронику, в которой описал погромы, обрушившиеся на еврейские общины Рейнской области в 1096 г. По его словам, крестоносцы, вознамерившиеся освободить Иерусалим от власти «измаильтян», по пути в Святую землю стали нападать на иудеев, в которых видели хулителей истинной веры и потомков богоубийц. Позже горячий культ Страстей Христовых, массовый религиозный подъем и опыт столкновения с исламом пробудили стремление к религиозной унификации христианского общества и изгнанию из него любой «скверны» – от ереси до иноверия[720].

Мусульмане были строгими монотеистами и обвиняли христиан в том, что те со своими построениями о Троице и культом святых отошли от единобожия. Ислам запрещал изображения Аллаха, отвергал почитание образов, а во многих из мусульманских культур вовсе не найти никаких антропоморфных изображений. Тем не менее на средневековом Западе было распространено убеждение, что мусульмане на самом деле язычники и идолопоклонники[721]. Тем самым их ставили в один ряд с язычниками-римлянами, которые распяли Христа и убивали раннехристианских мучеников, со всеми языческими народами (филистимлянами, аммонитянами, моавитянами…), которые в Ветхом Завете противостояли избранному народу Израиля, а также с самими евреями, которых ветхозаветные пророки обличали за неверность своему Богу и отпадение в идолопоклонство (II.3.22). Язычники некогда убили Христа, но крестоносцы, отправившись в Святую землю, им отомстили, сокрушив там (другое) язычество.

По крайней мере со времен Первого Крестового похода на Западе нередко утверждали, что сарацины почитают троицу божеств: Магомета, Аполлона и некоего Тервагана (или Термагана). Главным из них был Магомет (Мухаммед), который в воображении «франков» превратился из пророка в божество[722]. В «Песни о Роланде» (записана ок. 1100 г.) сарацины шли в бой под штандартом с изображением своей демонической троицы:

«Могуч эмир и храбростью известен.

Несут пред ним хоругвь с драконом в сечу,

И стяги Тервагана с Магометом,

И Аполлоново изображенье.

Вокруг него гарцуют хананеи.

Иx голоса разносятся далече:

"Кто от богов ждет помощи в сраженье,

Тот помолиться должен им смиренно"»[723].

II.3.22. Поскольку мусульман обвиняли в идолопоклонстве, древних израильтян, которых их пророки тоже бичевали за отпадение от монотеизма и почитание чужих богов, могли изображать в облике сарацин. Один из таких примеров мы встретим в Библии, созданной в середине XIII в. в Акре, тогдашней столице Иерусалимского королевства, основанного крестоносцами в Святой земле. На одной из миниатюр, иллюстрирующих Первую книгу Маккавейскую (2:23-25), священник Маттафия Хасмоней, который в 167 г. до н. э. поднял восстание против эллинистической династии Селевкидов, убивает иудея-отступника, который впал в идолопоклонство (справа вверху). Идол изображен как нагой истукан, стоящий на алтаре, а иудей, собиравшийся принести ему в жертву барашка, – как бородатый араб в длинной белой одежде и белом тюрбане. Сам Маттафия одет скорее на европейский манер и гладко выбрит[724].

Библия. Сен-Жан-д'Акр. Ок. 1250 г.

Paris. Bibliothèque de l'Arsenal. Ms. 5211. Fol. 339

Помимо Магомета, Аполлона и Тервагана, в средневековых христианских текстах упоминается множество других богов, которым якобы поклонялись магометане: Astarut, Baratron, Bagot, Beelzebu, Belial, Burgibus, Cahu, Feraon, Jouvencel, Jupin, Jupiter, Lucibel, Macabeu, Malaquin, Nero, Noiron, Pilate, Platon, Tartarin и т. д. Нетрудно убедиться, что часть этих имен была заимствована из античной истории и греко-римского пантеона (Нерон, Пилат, Платон, Юпитер), а другие – из репертуара христианской демонологии (Вельзевул, Белиал/Велиар, Люцибел/Люцифер)[725].

Многие хронисты, писавшие о Крестовых походах (Рауль Канский, Фульхерий Шартрский, Петр Тудебод, Раймунд Агилерский), утверждали, что, обороняя Иерусалим от «франков», мусульмане выставили на стену идол Магомета. И что в Храме Господнем (так на Западе именовали Купол Скалы – исламское святилище, которое в конце VII в. воздвигли на Храмовой горе) крестоносцы обнаружили огромную статую Магомета, восседающего на престоле[726].

Во многих средневековых текстах упоминается слово mahommerie, образованное от имени пророка Мухаммеда. Так могли называть не только мечети, но и любые нехристианские храмы. К примеру, в «Песни о Роланде» христианские воины уничтожают идолов, которых обнаружили в sinagoges et mahumeries – «синагогах и магометнях»[727]. А самих идолов, которым поклонялись любые (реальные или вымышленные) язычники – от древних греков и римлян до викингов и самих мусульман, которых тоже считали идолопоклонниками, – нередко именовали «магометами» (mahommets, mahuns, mawmets). Не факт, что всякий, кто слышал это слово, обязательно вспоминал о мусульманском пророке и в целом об исламе. Однако очевидно, что на уровне церковного дискурса об иноверцах такая терминология помогала стереть (для многих и без того смутные) границы между различными формами иноверия.

Если верить поэме «Брут», идолам-«магометам» до крещения поклонялись древние саксы. Тот же термин применяли и для обозначения статуй греко-римских богов. Свидетельством тому «Путешествия сэра Джона Мандевиля» (середина XIV в.) – вымышленный отчет о странствиях по Востоку, якобы совершенных английским рыцарем из Сент-Олбанса. В этом популярном сочинении статуя Юпитера, стоявшая в римском Пантеоне, тоже названа «магометом» (Hir god that was their maumette)[728].

Само собой, средневековое воображение перенесло «магометов» и в библейские времена. На Герефордской карте мира, созданной в Англии около 1300 г., между выкрашенными в красное «языками» Персидского залива и Красного моря, изображена гора Синай. На ее вершине пророк Моисей получает от Бога скрижали с заповедями (Исх. 31:18). Чуть ниже изображена группа мужчин (у первого из них крючковатый нос). Они стоят на коленях перед колонной или высоким алтарем, на котором установлен идол[729]. Это непокорные израильтяне, которые, пока Моисей говорил с Господом, возроптали и создали себе истукана – золотого тельца (Исх. 32). Рядом с ними красным подписано: Judei. Как отмечает Дебра Стриклэнд, в Средние века этим латинским словом скорее обозначали не древних израильтян (Israhelitae; populum Israel; filii Israel) – избранный Богом народ, а именно современных евреев – иноверцев и врагов Христа[730]. В отличие от бесчисленных изображений еврейского идолопоклонства, здесь телец скорее напоминает обезьяну и выглядит не как статуя, а как живой зверь. Присев на корточки, он испражняется монетами (?). Рядом с ним написано Mahū, т. е. Mahu[n] или Mahu[met][731]. По гипотезе Стриклэнд, критикуя идолопоклонство, в которое соплеменники Моисея впали во время исхода из египетского рабства, создатели Герефордской карты обличали современных евреев, незадолго до того (в 1290 г.) изгнанных из Английского королевства[732].

На одном из витражей в Сент-Шапель, часовне-сокровищнице, которую французский король Людовик IX в 1242–1248 гг. воздвиг для хранения приобретенных им реликвий Страстей Христовых, изображен пророк Исайя. Он порицает своих соплеменников-иудеев за то, что они впали в идолопоклонство. Сам истукан, которого те почитают, подписан Mahomet[733].

Ни золотой телец, котором поклонялись древние израильтяне, ни египетские истуканы, которые разрушились при появлении новорожденного Богочеловека, ничем, кроме имени, не напоминали об исламе. Однако во французской мистерии «Судный день», написанной во второй половине XIV в., еврейская блудница, которую демоны избрали на роль матери Антихриста, рожает его от беса по имени Анжиньяр (Angingnart). Важно, что она поручает себя воле могучего Магомета (Mahon)[734]. Известно, что на Западе основателя ислама нередко называли одним из предтеч Антихриста[735]. В XIII в. кастильский поэт Гонсало де Берсео в поэме «Ратоборство Девы» (El Duelo de la Virgen), посвященной Страстям Христовым, вкладывает в уста Девы Марии слова о том, что ее сына распяли язычники (paganos) и мавры (moros), «черная компания» (compaña negriella)[736].

В том же духе в английских позднесредневековых мистериях все враги Христа – как иудеи, так и римляне – обращались с молитвами к Магомету. Мусульманский пророк представал не только как предтеча Антихриста, но и как бог. Например, в мистериях из цикла Таунли (конец XIV в.) фараон, не желавший отпускать израильтян из Египта, царь Ирод Великий, Понтий Пилат и воины, которые по его приказанию истязали Христа, постоянно клялись именем Магомета и прославляли его могущество (by Mahownes blood, for Mahownes myght, by Mahowne, god of all weldland, by Mahowne in heuen)[737]. В мистериях Йоркского цикла (XIV–XV вв.) царь Ирод Великий говорит волхвам: «Мой бог – Махун; он всех сильней, мне блага разные дает». В другом месте именем Магомета клянется галилейский правитель Ирод Антипа (сын Ирода Великого), к которому Пилат отослал арестованного Иисуса. К нему же взывает и сам Пилат: «Каиафа и Анна, Махун вас храни, – Садитесь, велю принести я вина, И выпьем немедля. Слуга, не тяни!» К тому же «Махуну» обращается и один из фарисеев: «О, кровь Махуна, тьма и Ад! Они все скорбны головой. Учитель их, что был распят, внушил, что он опять живой»[738].

В средневековом воображаемом разные формы многобожия и иноверия в целом легко накладывались друг на друга. Мусульман нередко представляли как язычников, поклоняющихся Магомету и другим богам. Имена многих из них были заимствованы из греко-римского пантеона. В свою очередь, древние евреи и римляне приносили дары идолам – «магометам» – или клялись именем Магомета – своего бога. Эти представления (или полемические приемы) объясняют, откуда в стольких сценах Страстей брались чернокожие палачи-«мавры» и почему иудеев или римлян так часто представляли в облике магометан.

черная святость

Само собой, в средневековой иконографии не всякий чернокожий персонаж принадлежал к миру зла[739]. Ассоциации между темной кожей и дьяволом, тьмой иноверия или темницей ада были чрезвычайно сильны. Тем не менее чернота могла быть не только пагубной (языческой или мусульманской), но и христианской. Поскольку христианство мыслило себя как истину, которая призвана привести к свету все народы, темная кожа была вполне совместима с добродетелью и даже святостью. В роскошном Евангелиарии, созданном Иоганном фон Троппау в 1368 г. как подарок австрийскому герцогу Альберту III, можно увидеть, как апостол Матфей посрамляет эфиопских чародеев, воскрешает царского сына, убитого во время мятежа, а затем крестит царя Эгиппа – мавра в короне (II.3.23)[740]. Эта история, которую Иаков Ворагинский пересказывал в «Золотой легенде», напоминала о том, что, помимо белых христиан, существуют христиане с кожей черной как смоль[741].

До чернокожих христиан в иконографии появились чернокожие праведные язычники. На Клостернойбургском алтаре, созданном в 1181 г. Николаем Верденским, темноликой изображена царица Савская, отправившаяся из своих аравийских владений с дарами в Иерусалим – к мудрому царю Соломону (3 Цар. 10:1–10; 2 Пар. 9)[742]. Решение показать ее с черной кожей было вдохновлено словами Невесты – героини Песни песней (1:4-5), с которой ее соотносили в христианской традиции: «Дщери Иерусалимские! черна я, но прекрасна (nigra sum, sed formosa), как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы. Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня (nolite me considerare quod fusca sim, quia decoloravit me sol): сыновья матери моей разгневались на меня, поставили меня стеречь виноградники, – моего собственного виноградника я не стерегла»[743].

II.3.23. Евангелиарий Иоганна фон Троппау. 1368 г.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Codex 1182. Fol. 1v

На протяжении столетий богословы по-разному объясняли, почему Невеста черна и как чернота сочетается с праведностью. Ориген из Александрии (ок. 185 – 254 гг.), который первым из христианских экзегетов применил к Песни песней аллегорический метод толкования, видел в Невесте олицетворение Церкви, Невесты Христовой, а также души, которая черна от грехов, но прекрасна благодаря плодам покаяния. Очистившись от грехов, она вновь станет белой: «Она прекрасна, и можно даже указать, как прекрасна невеста. Но мы спрашиваем, каким образом она, будучи черна и без белизны, прекрасна? Она принесла покаяние во грехах, обращение дало ей красоту, и потому она воспевается прекрасною. Но так как она еще не очистилась от всей нечистоты грехов, еще не омыта в воде спасения, то называется черною; однако же она не остается навсегда в черном цвете. Она делается белою, когда стремится к большему и от низкого начинает восходить к высшему, и тогда говорится о ней: кто сия восходящая убелена (Песн. 8:5)»[744].

В отличие от Оригена, который видел в Невесте олицетворение Церкви, Ипполит Римский (ок. 170–235 гг.) и Амвросий Медиоланский (ок. 340–397 гг.) идентифицировали ее с Синагогой. Как писал Ипполит, Невеста-Синагога была опалена обличениями ветхозаветных пророков, которые видели ее грехи. Однако она прекрасна, поскольку Христос возлюбил ее – воплотился среди иудеев. Амвросий объяснял, что чернота Невесты, как и чернота эфиопов, связана с недостатком солнца во тьме отверженности. Солнце, которое сейчас сияет над бывшими язычниками, однажды воссияет и над Израилем, когда он откроет свои сердца Свету[745]. В любом случае и у Оригена, и у Ипполита, и у Амвросия черноту, олицетворявшую тьму греха или тьму неверия, предстояло преодолеть, смыть, очистить – через крещение.

Со временем в христианской традиции восторжествовало представление о том, что Песнь песней иносказательно говорит о самой Деве Марии – Матери Христа. А в ней стали видеть олицетворение – Церкви, Невесты Христовой. Но как же Дева, мать и в иносказательном смысле супруга Богочеловека может быть «черна»? В начале XII в. бенедиктинский монах, богослов и мистик Руперт Дойцский объяснял, что Дева Мария была «черна» в глазах Иосифа и его окружения, когда они обнаружили, что она беременна, а «прекрасна» – потому что зачала от Святого Духа. Его современник Гонорий Августодунский, богослов и автор множества энциклопедических текстов, связывал «черноту» с бедностью родителей Христа, а Алан Лилльский, прозванный за свои богословские познания «универсальным доктором» (doctor universalis), видел в этих словах указание на страдания, которые пришлось претерпеть Марии во время Страстей ее сына[746].

Одним из главных методов толкования Библии в Средние века была типология. В ее основе лежала вера в то, что Ветхий Завет полон указаний на Христа, которые реализованы в Новом Завете. Важно, что речь шла не о предсказаниях, которые были изречены словами. Считалось, что в самих событиях, описанных в Ветхом Завете (таких, как несостоявшееся жертвоприношение Исаака его отцом Авраамом или спасение пророка Ионы из чрева кита), заложены указания на грядущее боговоплощение и искупление. Это значило, что у каждого эпизода из земной жизни Христа есть какое-то число ветхозаветных событий-прообразов, которые называли типами. Иконография Клостернойбургского алтаря целиком построена на типологических связях между Ветхим и Новым Заветами. Соответственно, приход царицы Савской к царю Соломону прообразовывал поклонение волхвов младенцу Христу (кроме того, в Соломоне порой видели образ Христа, а в царице – Церковь, которая устремилась на край света, чтобы услышать Слово Божье)[747]. Однако на большинстве средневековых изображений аравийская владычица была белолика. И лишь порой, чтобы напомнить о расположении ее царства и экзотическом происхождении, ее представляли темнокожей[748]. В этом облике она олицетворяла язычников, которые пришли или еще придут к Христу и спасут свои души. В то же время к позднему Средневековью в богословии стал заметен и негативный взгляд на царицу Савскую – как на темнокожую искусительницу. Якобы из-за нее царь Соломон впал в идолопоклонство[749].

Двойственность отношения к владычице южных земель видна на нескольких странных изображениях, созданных в XII в. На портале церкви Сен-Бенинь в Дижоне (он был разобран в XIX в.) у царицы Савской одна ступня была человеческой, а вторая – гусиной или утиной. Это видно на гравюре, опубликованной в 1739 г. бенедиктинцем Урбаном Планше[750]. С такой же перепончатой лапой ее изобразили по меньшей мере еще на трех порталах в Бургундии и окрестностях[751]. Вероятно, это был далекий отголосок древних еврейских и арабских преданий, которые приписывали царице Савской тайное уродство: волосатые ноги или ослиные копыта. Порой в ней даже видели демоницу, скрывающую свою подлинную природу. В одной из рукописей «Образа мира» Гонория Августодунского было сказано, что у царицы pedes anserinos et oculos lucentes ut stellae – «гусиные ноги и глаза, сияющие, как звезды». Возможно, слово anserinos («гусиные») тут плод ошибки, случайная замена похожего прилагательного asininos («ослиные»)[752].

В иконографии XIII–XV вв. птичья лапа нередко появлялась на изображениях искушений, которые дьявол посылает пустынникам и аскетам. Пытаясь их погубить, Сатана предстает перед ними в облике красотки, которая должна разжечь в них огонь плоти. На множестве иллюстраций к таким сюжетам истинную природу соблазнительницы выдает когтистая или перепончатая лапа, которая виднеется из-под длинного платья[753]. На порталах романских церквей царицу Савскую, стоящую рядом с пророком Моисеем и апостолом Петром, вряд ли представляли как демоницу. Однако ее странная монструозность, видимо, напоминала о том, что она (бывшая) язычница, пришедшая из экзотических земель.

На позднесредневековых картах чернокожим порой изображали пресвитера Иоанна. В середине XII в. на Западе возник слух о том, что где-то далеко на Востоке существует могущественное христианское царство, богатое золотом и драгоценными каменьями, а правит им монарх-священник. Этот миф, вероятно, был вдохновлен реальными фактами и событиями – просто они исказились до неузнаваемости. С одной стороны, в Азии (от Ирана до Китая) существовали оторванные от остального христианского мира общины христиан, которых принято называть несторианами – по имени константинопольского архиепископа Нестория, учение которого осудили на Третьем Вселенском соборе в Эфесе в 431 г. С другой – в 1141 г. сельджукский султан Санджар, собравший большую мусульманскую коалицию, в битве на Катванской равнине (между Ходжентом и Самаркандом) потерпел поражение от каракитайского правителя Елюя Даши. Хотя тот был не христианином, а буддистом, известия о масштабном поражении «сарацин» истолковали как победу христианских сил над магометанами.

О могуществе пресвитера Иоанна в своей «Хронике, или Истории о двух градах» рассказывал епископ Оттон Фрейзингский (ок. 1112/1113–1158 гг.), дядя императора Фридриха I Барбароссы. Он ссылался на свидетельство Гуго, епископа Джабалы (в Сирии). Тот в 1145 г. возвестил папе Евгению III о падении Эдесского графства – одного из латинских княжеств, которое крестоносцы основали в Святой земле. По словам Оттона, далеко на Востоке, за Персией и Арменией, лежит царство, которым некогда правил царь-священник – далекий потомок волхвов. Он разбил владык Персии и Мидии, а потом, следуя примеру предков, отправившихся в Иерусалим поклониться новорожденному Христу, тоже выступил в Святую землю – на помощь Иерусалимской церкви. Однако его армия не смогла перебраться через реку Тигр[754]. Миф о далеком христианском царстве питал надежды на то, что Западу удастся сокрушить мир ислама, ударив по нему одновременно с запада и с востока. Сначала считалось, что эта держава находится где-то в глубинах Азии, однако в XIV в. ее постепенно «перенесли» в Африку и отождествили с Эфиопией, которая действительно была христианской[755].

II.3.24. Св. Маврикий. Статуя в Магдебургском соборе. 1240–1250-е гг.

Кроме того, в XIV–XV вв. темнокожим стали регулярно представлять и одного из трех волхвов (Бальтазара), пришедших с дарами к младенцу Иисусу. Как и у пресвитера Иоанна, цвет его кожи напоминал об универсальности христианского послания и о прошлом, а значит, возможном и в настоящем обращении язычников. Важно, что волхвов почитали не просто как праведников, а как святых. Центром их культа был Кёльн, где, как считалось, хранились их мощи.

Еще один чернокожий святой – Маврикий (III в.), офицер римской армии, родом из Фив в Египте. В 1240–1250-е гг. в Магдебургском соборе была установлена его статуя из песчаника (II.3.24)[756]. На ней – насколько мы можем судить, впервые в западной иконографии – он был изображен как мавр. У царицы Савской на Верденском алтаре было темное лицо, но черты европеоидные. Здесь же неизвестный мастер удивительно реалистично передал негроидный тип лица с толстыми губами и широким плоским носом. И перед нами не крошечная фигурка, которую еще нужно отыскать среди множества персонажей, изображенных на алтарном образе, а отдельно стоящая (высотой около 1,5 м) статуя, представляющая христианского святого[757]. Для того времени это было удивительное и явно для многих неожиданное решение.

Кто же такой св. Маврикий? По преданию, записанному в середине V в. епископом Евхерием Лионским, он был командиром Фиванского легиона, который состоял из христиан. Император Максимиан (285–305) вызвал его на запад, чтобы использовать для подавления мятежных галлов. Однако, когда египетским легионерам дали приказ о гонениях против единоверцев и потребовали принести жертвы языческим богам, они отказались подчиниться. И за это были перебиты в городе Агаунум на территории современной Швейцарии (сегодня в память о командире легиона мучеников он называется Сен-Морис). Культ св. Маврикия, который в VI в. поддерживали короли Бургундии, с X в. приобрел особое покровительство со стороны императоров Священной Римской империи.

Ее основатель Оттон I Великий (король Германии с 936 г., император с 962 г.) объявил Маврикия личным небесным патроном и патроном своей державы. Главным центром почитания Маврикия стал город Магдебург, где император еще в 937 г. построил бенедиктинское аббатство, посвященное Фиваидскому легиону и его командиру. В 960 г. мощи Маврикия, до того хранившиеся в Агаунуме, перенесли в Регенсбург, а оттуда в собор Магдебурга. Восемь лет спустя было создано Магдебургское архиепископство. Оно задумывалось как плацдарм для распространения власти империи и католичества на расположенные к востоку славянские земли. Кроме того, во времена Оттона было объявлено, что одна из главных святынь империи (да и всего христианского мира) – Святое копье, которым сотник Лонгин на Голгофе пронзил бок Христа, позже оказалось в руках Маврикия. Его культ в германских землях был, прежде всего, имперским, воинским и героическим. Он служил одной из идеологических опор для территориальной и миссионерской экспансии в славянские земли. Маврикия почитали как христианского воина, небесного покровителя императора и его армий. Когда в 1007 г. Магдебург спасся от разорения со стороны поляков, вторгшихся в германские владения, это чудо приписали заступничеству фиваидского святого[758].

II.3.25. Это изображение, которое изначально служило створкой алтаря, вероятно, было заказано кардиналом Альбрехтом Бранденбургским (1490–1545) – одним из самых могущественных прелатов Священной Римской империи. Фигура, написанная Кранахом, воспроизводит черты статуи-реликвария св. Маврикия, хранившейся в коллегиальной церкви в Галле. Флаг с имперским орлом, который держит чернокожий святой, и знак ордена Золотого руна, висящий у него на груди, связывали его с царствовавшим тогда императором Карлом V.

Лукас Кранах Старший и мастерская. Св. Маврикий. Ок. 1520–1525 гг.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 2006.469

Хотя Маврикий, в соответствии с его житием, был родом из Египта, а само его имя восходило к слову maurus («мавританский», «африканский»), в течение многих столетий никто не говорил о нем как о темно– или чернокожем. Первое упоминание о его расовой инаковости появилось в середине XII в. в стихотворной «Императорской хронике» (Kaiserchronik), которая воспевала деяния владык Римской империи – древней языческой и новой христианской. Там Маврикий был назван «предводителем черных мавров» (herzoge der swarzen Môren)[759]. Однако первое известное изображение святого в облике чернокожего появилось чуть менее века спустя[760]. И остается вопрос, почему вообще патрона империи вдруг решили изваять в африканском обличье.

II.3.26. Анонимный южнонемецкий мастер. Св. Маврикий и воины Фиванского легиона. Ок. 1515–1520 гг.

Коллекция Марей фон Захер (Нью-Йорк)

Иcторики предполагают, что это было связано с влиянием космополитического двора сицилийского и германского короля, а потом императора Фридриха II Гогенштауфена (1194–1250). Его отец Генрих VI (1191–1197) в 1186 г. женился на Констанции – наследнице Рожера II – норманнского короля Сицилии. После продлившейся несколько лет войны с Танкредом Лечче, который занял палермский трон, он в 1194 г. овладел этим королевством и включил юг Италии в пределы своей империи. Германские владыки впервые стали править в средиземноморских землях, где встречались и переплетались три культуры: латинская католическая, греческая православная и арабская мусульманская. Фридрих, сын Генриха и Констанции, вырос в сицилийских владениях с их смешанным населением и мультикультурным (конечно, по меркам того времени) духом[761].

В 1224–1225 гг., чтобы пресечь восстание сицилийских мусульман и умиротворить остров, он начал их насильственное переселение на континент, в Апулию. Около 15 000–20 000 оказались в городе Лучера, который стал известен как «Лучера сарацинская» (Lucaera Saracenorum). Среди мусульманских подданных Фридриха II были и чернокожие. Один из них, Иоанн Мавр (ум. 1254 г.), сын рабыни, был назначен судьей-правителем Лучеры, а потом стал мажордомом при дворе самого Фридриха II[762]. В его окружении были африканские музыканты, слуги, воины и советники. Некоторые из них, видимо, принимали христианство[763]. Все это могло способствовать частичной «реабилитации» черной кожи и пробудить у других подданных Фридриха интерес к экзотическим выходцам из далеких южных земель. В одной хронике под 1235 г. рассказывалось о том, как император прибыл в швабский город Вимпфен. В его роскошной свите были «сарацины» и «эфиопы», а также экзотические животные: верблюды, леопарды и обезьяны (на исходе Средневековья примерно так на многих изображениях представляли свиту третьего, чернокожего, волхва, пришедшего поклониться младенцу Христу)[764].

Нам неизвестно, кто и почему решил изобразить патрона империи в облике мавра. Однако, вероятнее всего, его наружность говорила об универсальности христианства, способного привести к свету даже тех, кто внешне черен как смоль, и об устремлениях Священной Римской империи. Ее государи все еще были убеждены, что стоят выше, чем другие христианские монархи, и им принадлежит особая миссия как защитников и покровителей Церкви. Кроме того, чернокожий святой из Фив, возможно, напоминал о том, что Египет, где в 1217 г. потерпел поражение Пятый Крестовый поход, некогда, еще до прихода туда ислама, был христианской землей. А христианское прошлое обещало, что этой земле уготовано и христианское будущее[765].

На большинстве изображений св. Маврикия, которые в следующие столетия создавали в германских землях и тем более в других концах католического мира, его кожа была бела. Чернолицые Маврикии чаще всего встречались на территории Магдебургского архиепископства, а также в различных храмах, связанных с императорами (II.3.25. Ср.: II.3.26). Например, германский и чешский король Карл IV Люксембургский, который в 1355 г. стал императором Священной Римской империи, воздвиг недалеко от Праги замок Карлштейн. Там в Часовне Святого Креста хранились чешские и императорские инсигнии и реликвии. В 1359–1365 гг. ее стены покрыли панелями с фигурами главных святых, которых почитали в империи. И там Маврикий, имперский патрон-воин, тоже изображен чернокожим[766].

В средневековой иконографии темная или черная кожа врагов Христа и христианства напоминала об их связи с силами тьмы и дьяволом. Это был в первую очередь моральный и религиозный, а не этнический или расовый маркер. Например, в сцене похорон Девы Марии ее ненавистники иудеи, которые покаялись и обратились, могли предстать со светлой кожей, а те, что остались во тьме неверия, – с темной. Одновременно темная кожа (особенно в сочетании с негроидными чертами лица) соотносила многих негативных персонажей из евангельской истории и ранней истории Церкви с «маврами» и «сарацинами». В эпоху Реконкисты и Крестовых походов древних врагов Христа часто соотносили с мусульманами, а мусульман – с древними врагами Христа. К позднему Средневековью негативная символика, связанная с темной кожей и расовой инаковостью, стала менее однозначной. Помимо отторжения, возник интерес к экзотике, а контакты с христианской Эфиопией ослабили ассоциации между черными лицами и иноверием. В христианском искусстве появилось несколько праведных и святых африканцев: пресвитер Иоанн, мученик Маврикий, волхв Бальтазар. В эпоху, когда испанцы и португальцы начали территориальную экспансию в Африку, а потом экспорт чернокожих рабов в Новый Свет, демонические и в целом религиозные отсылки черного никуда не исчезли, но отошли в искусстве на второй план. Из объекта фантазии, символа иноверия и инструмента моральной проповеди черная кожа в представлениях европейцев превратилась прежде всего в атрибут конкретных народов, с которыми они сталкивались во время морских экспедиций и которые нередко порабощали. Свою важную роль тут сыграла и перестройка визуального языка. Как в Средиземноморье, так и на Севере художники эпохи Возрождения отвергли многие условности средневековой иконографии и стремились запечатлеть мир людей, животных, растений и предметов таким, каким он предстает перед нашим взором. Сама идея использовать цвет кожи как знак на шкале веры/неверия – вне привязки к реальному облику человека – стала для них причудливым архаизмом. Стигма, связанная с темным цветом кожи, осталась, но синеликих магометан или иудеев с черными лицами в искусстве раннего Нового времени мы больше почти не встретим.

II.4.1. Лукас Кранах Старший. Бичевание Христа. 1538 г.

Wien. Kunsthistorisches Museum

жесты палачей: насилие и осмеяние