Воображаемый враг: Иноверцы в средневековой иконографии — страница 12 из 27

На тысячах изображений, созданных на исходе Средневековья, тела палачей, как и тела демонов или одержимых, пребывали в неустанном движении. Их неестественно вывернутые позы и порывистая жестикуляция свидетельствовали об утрате самоконтроля и звериной жестокости, которая заставляла их с размаху крушить, пинать и хлестать (II.4.1). Хаос греховных тел контрастировал с торжественным спокойствием Христа и мучеников, которые смиренно принимали пощечины, тычки и удары – рукой или каким-то смертельным орудием[767].

В XV – первой половине XVI в. никто так не был склонен к демонизации палачей Христа, как художники из германских земель. По словам историка Жана Вирта, они создали обширную галерею отталкивающих, утрированно уродливых и дегенеративных типажей. «В отличие от Франции, где продолжала господствовать рафинированная интернациональная готика, или Италии, где искусство было скорее патетично, чем жестоко, германские мастера с 1430-х гг. превратили иконографию Страстей в настоящий театр насилия»[768]. У Яна Полака, Лукаса Кранаха Старшего, Йорга Брея или Рюланда Фрюауфа Младшего тела гротескно уродливых палачей смыкаются вокруг страдающего Христа. Они со всех сторон обрушивают на него град ударов, изворачиваются и закручивают его самого, чтобы на нем не осталось ни одного живого места[769].

В иконографии Страстей насилие часто замешано на осмеянии. Мучители или просто злопыхатели из толпы поворачиваются к Христу, Деве Марии или апостолам задом, высовывают языки или показывают нос. Помимо этих понятных жестов на позднесредневековых изображениях применяется множество других, смысл которых нам сегодня уже непонятен. В реальности жесты чаще всего сопровождают речь, придают ей дополнительную экспрессию. Высмеивая, задирая или обличая кого-то, человек атакует его словом и телом: движениями, которые передают эмоции и усиливают насмешки или обвинения. На изображении жесты не дополняют, а подменяют речь и позволяют зрителю понять, что он видит (беседу, спор, перебранку, обмен проклятиями) и что чувствуют персонажи. В текстах жесты обычно описываются предельно кратко или просто упоминаются как нечто, не нуждающееся в пояснении. Иконография позволяет увидеть, как они выглядели, но из нее не всегда ясно, что они означали[770].

вывернутые тела

И для церковной проповеди, и для аристократической куртуазной культуры в Средние века был характерен призыв к самоконтролю, к размеренным и полным достоинства движениям. Монастырские уставы и наставления для послушников призывали к умеренности (modestia или temperantia) в жестах. Доброму христианину не следовало вести себя подобно комедианту-гистриону, безумцу или одержимому. А различные сочинения, призванные воспитать доблестного рыцаря или добродетельного принца, противопоставляли courtoisie (учтивость, сдержанность и благородство, свойственные людям знатной крови) дикости и грубости, которые присущи деревенщине и в целом низшим сословиям.

Проповедники, которых искусствовед Майкл Баксандалл назвал «мастерами визуального перфоманса», должны были воздействовать на сознание паствы не только силой слова, но и экспрессивными жестами, способными передать публике необходимый эмоциональный настрой. Однако и от красноречивого пастыря требовалась умеренность. В середине XIV в. английский доминиканец Томас Уэйлис в трактате «Наука сложения проповедей» писал о том, что «проповеднику надобно всячески избегать телесных порывов и необузданных движений; не пристало ему ни резко задирать голову, ни опускать ее, ни вертеть ею вправо-влево с неприличной быстротой, ни расставлять ладони, словно желая обнять Восток и Запад, ни вдруг сцеплять их, ни разводить слишком широко руки в стороны, ни вдруг сводить их. Доводилось мне видеть проповедников, превосходных во всем прочем, но так метавшихся из стороны в сторону, будто бы дрались они с кем-то на шпагах или обезумели настолько, что опрокинулись бы вместе с кафедрой, не будь вокруг удерживавших их людей»[771]. Многие из тех порывистых жестов, которые Уэйлис считал недостойными для проповедников, в позднесредневековой иконографии были типичны для грешников – и в первую очередь для палачей Христа.

Кроме того, их нередко изображали со спины в столь резком развороте, что зритель мог увидеть только край щеки, или в такой позе, что лицо было закрыто рукой, плечом или оружием (II.4.2)[772]. Человек без лица для средневекового искусства, с его стремлением показать персонажей и предметы с такого ракурса, при котором они были полнее всего видны, всегда оставался редкостью. Иногда можно прочесть, что со спины представляли только негативных и демонических персонажей. Это, конечно, преувеличение – в разные века можно найти святых, ангелов и даже самого Бога, которые были повернуты к зрителю спиной.

В одних случаях это было продиктовано композиционными задачами (как рассадить 12 апостолов вокруг круглого стола?); в других – стремлением показать невидимость и неизобразимость Бога (ведь он не явил свое лицо пророку Моисею[773]); в третьих – сюжетной и эмоциональной логикой сцены. В Штутгартской псалтири Христос, которого бичуют римские воины, развернут к колонне. Зритель видит только его спину, покрытую кровавыми рубцами. Богочеловек измучен и унижен. Но сцены, где его лицо скрыто, оставались огромной редкостью[774].

С XIV в. (для краткости можно сказать после Джотто) художники, не теряя связи со средневековой символикой, стали все реалистичнее воспроизводить трехмерное пространство и живой визуальный опыт. На изображениях, помимо основных персонажей, декораций и символов, значимых с точки зрения сюжета, появилась «массовка»: сочувствующие или злорадствующие зрители, прохожие и люди, вообще не связанные с основным действом. Их присутствие придавало городским сценам – например, Въезду Господню в Иерусалим или Шествию на Голгофу – правдоподобие и масштаб. Если позы и жесты ключевых персонажей определялись сюжетом и иконографической традицией, то при изображении толпы было больше свободы, а в ее реакциях и позах – (продуманной художником) спонтанности[775].

Если в многолюдной толпе, собравшейся поглазеть на Христа, несущего крест, кто-то вдали стоит, почти отвернувшись или вовсе спиной к зрителю, это не обязательно что-то значит. Однако, если так поступают персонажи, которые важны для сюжета и/или изображены на первом плане, это, вероятно, уже не попытка запечатлеть движение людей в его случайной непредсказуемости, а негативный знак[776]. Если в сцене Тайной вечери спиной к зрителю сидят сразу несколько апостолов – это просто композиционный прием, а если один Иуда – маркер его отверженности, противопоставление остальным (II.4.3, ср.: II.4.4)[777].

II.4.2. Бичевание Христа. Оба истязателя одеты в юденхуты, а лицо одного из них скрыто.

Часослов. Брюгге. Середина XIII в.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. 14. Fol. 12v

II.4.3. Тайная вечеря. Иуда, единственный из апостолов, отсажен на противоположную сторону стола и сидит спиной к зрителю.

Зерцало человеческого спасения. Ок. 1440 г.

St. Gallen. Kantonsbibliothek. Vadianische Sammlung. Ms. VadSlg 352/1–2. Fol. 29

II.4.4. Конечно, в иконографии не существует железных правил. В Псалтири св. Людовика в сцене Тайной вечери апостолы размещены вокруг круглого стола. Один из них развернут спиной, так что мы видим только его затылок, но это не Иуда Искариот. Предатель, которому Христос протягивает кусок хлеба, сидит рядом с ним.

Псалтирь Св. Людовика. Северная Англия. Ок. 1190–1200 гг.

Leiden, Universitaire Bibliotheken. Ms. BPL 76A. Fol. 23

Среди персонажей Священной истории, которых позднесредневековые мастера зримо демонизировали, особое место занимает Стефатон, о котором мы уже говорили. Как можно прочесть в текстах Евангелий (Мф. 27:46–50, Мк. 15:34–37, Лк. 23:36–37, Ин. 19:28–30), когда Христос на кресте возопил: «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» или произнес: «Жажду», кто-то из стоявших вокруг воинов поднес к его устам губку, пропитанную уксусом. А в Евангелии от Матфея чуть раньше упоминалось, что к уксусу была примешана желчь (Мф. 27:33; ср.: Мк. 15:23). И после этого Спаситель испустил дух. Хотя историки нередко предполагают, что под «уксусом» подразумевался какой-то напиток римских солдат, а воин мог увлажнить губы умирающего из жалости, в христианской традиции восторжествовало другое, негативное толкование. Считалось, что Стефатон, «последний палач Христа», протянул ему губку с уксусом, смешанным с желчью, чтобы над ним поиздеваться. Этот взгляд в первую очередь опирался на версию, изложенную в Евангелии от Луки: «И стоял народ и смотрел. Насмехались (deridebant) же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. Также и воины ругались (illudebant) над Ним, подходя и поднося Ему уксус и говоря: если Ты Царь Иудейский, спаси Себя Самого»[778].

Потому на исходе Средневековья Стефатона нередко стремились изобразить самым отталкивающим из всех истязателей. Для этого в его портрете собирали максимум негативных маркеров, которые применялись в иконографии врагов Христа. На миниатюре в одной английской Псалтири, созданной в 1321–1341 гг., Стефатон скалится, глядя на Спасителя, а его уродливое лицо то ли залито кровью, то ли само кроваво-красно[779]. Его представляли со вздернутым плоским носом, похожим на свиной пятачок[780]; c бритой, как у безумца, головой[781]; с очень темной, а порой и вовсе черной кожей[782]; с крошечным телом и чрезвычайно короткими, кривыми или деформированными ногами (II.4.5 слева)[783]; полуодетым, без штанов или чулок, в одном исподнем (II.4.6)[784]; в различных вывернутых позах, с неестественно или даже невозможно задранной головой (порой его лицо поднято так, что оказывается параллельно земле); в таком резком развороте, что лица почти не видно. Иногда его вовсе изображали спиной к зрителю. В случае Стефатона столь необычная поза явно была негативным знаком (II.4.5 справа)[785].

II.4.5. Герман Шадеберг. Распятие. Ок. 1410–1415 гг.

Colmar. Musée d'Unterlinden. № 88. RP.536

Библия бедняков. Бавария. Сер. XIV в.

München. Bayerische Staatsbibliothek. Clm 19414. Fol. 165v

II.4.6. Стефатон, единственный из персонажей, изображен частично оголенным. Он протягивает Христу губку с уксусом и желчью и показывает ему язык. Лукас Кранах Старший. Распятие. Ок. 1508–1510 гг.

Frankfurt am Main. Das Städel Museum. № 1066.

«кто тебя ударил?» пытка как игра

В позднесредневековой иконографии последние дни Христа превратились в настоящий театр глумления. В нем физическая агрессия сопровождается множеством презрительных, непристойных и издевательских жестов[786]. Истязатели, будь они римляне или иудеи (часто их различить невозможно), не только пинают и бичуют Христа, вырывают у него клоки волос или бороды, но и угрожают ему; его задирают, освистывают, оглушают звуками труб и напоминают о том, что он вовсе не Царь Иудейский и не пророк, а смутитель умов и мятежник. Прямое насилие неразрывно переплетается с осмеянием[787].

В Евангелиях есть два главных эпизода, где иудеи, а потом римляне устраивают над Иисусом коллективное измывательство. После того как арестанта привели к первосвященнику Каиафе и тот нашел его повинным смерти за богохульство, кто-то из его людей стал плевать Христу в лицо: «Другие же ударяли Его по ланитам и говорили: прореки нам, Христос, кто ударил Тебя?» (Мф. 26: 67–68; ср.: Мк. 14: 65; Лк. 22: 53) (II.4.7). В позднее Средневековье эта сцена, известная как «Осмеяние» или «Поругание», обычно изображалась так, что на Христа, сидящего с завязанными глазами, с полупрозрачным платом, накинутым на голову, или в капюшоне, спущенном на лицо, со всех сторон обрушиваются тумаки и пощечины (II.4.8 слева).

II.4.7. У измывательств, которым Христос подвергся в доме Каиафы, в средневековой экзегезе было несколько ветхозаветных «типов» – т. е. событий-прообразов. Одно из них – убийство израильтянами человека по имени Хур. Оно не упоминалось в Библии и пришло в христианскую традицию из еврейских преданий, гласивших, что во время исхода из Египта Хур вместе с Аароном, братом Моисея, не захотел участвовать в изготовлении идола – золотого тельца (Исх. 32). Тогда, как писал в XII в. Петр Едок, «разгневанный народ стал плевать в лицо Хуру, и, как рассказывают, в этих плевках он захлебнулся». На этом листе из «Зерцала человеческого спасения» мы слева видим Христа в руках истязателей, а справа – христоподобного Хура, которого оплевывают пять соплеменников.

Зерцало человеческого спасения. Франция или Фландрия. Ок. 1430–1450 гг.

Sarnen. Benediktinerkollegium. Cod. membr. 8. Fol. 19v

II.4.8. Слева: Семь истязателей, набросив Христу на лицо плат, дают ему пощечины и, как подразумевается, спрашивают: «Кто ударил?» Малый Часослов герцога Беррийского. Париж. Ок. 1375 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Latin 18014. Fol. 82

Справа: Часослов. Нидерланды, ок. 1490 г

Baltimore. The Walters Art Museum. Ms. W. 435. Fol. 88

Изображения этого действа очень похожи на средневековые игры, известные по маргиналиям в рукописях XIII–XV вв. (II.4.8 справа). Они были устроены как что-то среднее между современными «салочками» и «жмурками». В одном варианте вóда (по-французски его называли «лягушкой» – grenouille) садился на землю или на скамеечку, а остальные игроки, кружась вокруг, осыпали его насмешками, награждали тумаками, кривлялись и дергали за волосы. Его цель состояла в том, чтобы, не вставая с места, ухватить одного из обидчиков или обидчиц, и тогда попавшийся занимал его место. В других вариантах – они известны как «горячая рука» (la main chaude), «кто ударил?» (que fery?) или «жучок» (hautes coquilles) – вода прятал голову в одежду другого игрока либо ему накидывали на лицо капюшон. И он тоже должен был ухватить обидчика или догадаться, кто его ударил, только вслепую. Важно, что в некоторых трактатах, проповедях и мистериях унижения, которым Христос подвергся после ареста, прямо уподоблялись такой игре. В этих текстах мучители соревновались друг с другом в жестокости, спорили о том, кто из них ударит сильней, и вели радостный счет пощечинам, зуботычинам, пинкам и насмешкам. Например, во французской «Книге Страстей» (Livre de la Passion), созданной в середине XIV в., было сказано, что после ареста в Гефсиманском саду истязатели (tirans) накинули Христу на лицо шаперон (капюшон с длинным шлыком) и устроили с ним игру под названием chappefol[788].

Второй евангельский эпизод, где насилие срастается с осмеянием, а осмеяние превращается в инструмент насилия, – коронование Христа терновым венцом. Эта сцена происходит уже в претории у Пилата, т. е. у римлян. «Тогда воины правителя, взяв Иисуса в преторию, собрали на Него весь полк и, раздев Его, надели на Него багряницу; и, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский! и плевали на Него и, взяв трость, били Его по голове. И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу, и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие» (Мф. 27: 27–31; ср.: Мк. 15: 16–20; Ин. 19: 2).

На изображениях этой «коронации», созданных в позднее Средневековье, истязатели разыгрывают театрализованное действо, в котором физическая мука (острые шипы впиваются Христу в голову) сплетается с измывательством. Один из мучителей, встав на колени, вручает узнику, словно царю, «скипетр» – тростинку. Нередко среди истязателей Христа и вовсе появляются шуты или воины, одетые по-шутовски: в двухцветную одежду, воротник с бубенчиками или колпак с ослиными ушами (II.4.9)[789]. Их присутствие напоминало о том, что убийцы мессии, пришедшего спасти всех людей от бремени первородного греха, и все язычники, иудеи и еретики, которые отказываются в него (правильно) верить.

II. 4.9. Иудеи приводят Христа на суд Понтия Пилата. Справа от Спасителя стоит человек, одетый в желтый шутовской наряд поверх воинского доспеха.

Часослов. Лондон. Ок. 1415 г.

London. British Library. Ms. Add. 50001. Fol. 19

Благодаря тому что насилие над телом Христа в позднесредневековом искусстве так часто сопровождались его унижением и осмеянием, иконография Страстей превратилась в настоящую энциклопедию агрессивных и непристойных жестов. Они были призваны выразить ненависть и презрение римлян и особенно иудеев (их считали главными виновниками распятия) к Иисусу. Поскольку изображение по определению немо, эти жесты позволяли зрителю «услышать» издевательские реплики, которые Христу бросали воины во время ареста у Каиафы и у Пилата, или крики иерусалимской толпы. На некоторых образах жесты дополнялись репликами персонажей, которые писали прямо по фону, поверх фигур, или помещали в специальные свитки[790]. Однако чаще всего слова не вставляли внутрь изображения, а лишь подразумевали.

Изображая издевательства, которым воины еврейских первосвященников и римского прокуратора подвергли Богочеловека, художники и скульпторы, конечно, опирались на Евангелия, но еще в большей степени на страстны́е трактаты и мистерии, каким в XIII–XV вв. не было числа. Они не только сводили рассказы четырех евангелистов в один нарратив, но и дополняли его массой новых, все более жестоких и порой физиологичных подробностей. Описывая унижения, которым Спаситель подвергся от рук иудеев и римлян, многие позднесредневековые клирики стремились вызвать у читателей, слушателей или зрителей ненависть к иноверцам, прежде всего иудеям, жестоковыйным потомкам богоубийц. Но одновременно они использовали евангельские события как инструмент моральной проповеди, обращенной к их пастве – христианам.

Описывая бесчестье, которому иудеи подвергли Иисуса, страстны́е трактаты противопоставляли его безгрешную чистоту и нечистоты (слюну, экскременты), которыми они пытались его осквернить[791]. Откроем «Размышления о жизни Христа»: «Прекрасное лицо, красотой превосходящее сынов человеческих, покрыто плевками, разбито кулаками и выставлено на посмешище. Так и написано: И начали плевать на Него и ударять Его и насмехаться над Ним, говоря: прореки, кто ударил Тебя»[792]. Ту же тему продолжает «Житие Христа», которое около 1374 г. написал немецкий монах-картузианец Лудольф Саксонский. По его словам, уже в доме первосвященника Каиафы стража стала плевать в лицо Иисуса и всячески над ним насмехаться (illudebant)[793].

Как и прочие эпизоды Страстей, эти плевки под пером Лудольфа приобретают моральный смысл, применимый к любому человеку в любые времена. Ссылаясь на св. Иеронима, Лудольф объяснял, что всякий, кто оскверняет лик Христа грязными мыслями и поступками, тоже в него плюет. «В буквальном смысле в лицо Христа плюет тот, кто недостойно принимает евхаристию». Это значит, что человек, который, не очистившись исповедью и покаянием, все равно прикасается устами к Телу Христову, оскверняет его слюной, отравленной грехом. Так же плюют в Бога люди, которые ни во что не ставят прелатов или не благодарят своего Создателя за блага, которые он им даровал[794].

После первых издевательств стражники первосвященников накинули на лицо Христа плат и принялись его бить. Кто-то ладонью ударял его по устам, кто-то действовал кулаком, кто-то дергал за бороду и за волосы. И каждый раз они спрашивали: скажи нам, кто тебя ударил? «И то, – как писал Лудольф, – они говорили в насмешку (derisorie), словно глумясь над человеком, которого народ называл пророком… тем самым они показывали, что он ложный пророк и что он не знает, кто его ударил… И поскольку теми словами они над ним насмехались (irridebant) и подвергали его издевательствам (ludibrium), он им ничего не отвечал». Точно так же над Христом насмехается всякий, кто творит зло, но считает, что Господь его не увидит, и словно спрашивает его: «Кто тебя ударил?» Кроме того, мучителям-иудеям уподобляется всякий, кто искушает Бога, ожидая от него чудес и пророчеств[795].

Галилейский правитель Ирод Антипа, к которому Пилат сперва отослал Христа, «уничижив Его и насмеявшись над Ним, одел Его в светлую одежду и отослал обратно к Пилату» (Лк. 23:11). По словам Лудольфа, в такие белые одеяния обряжали шутов. Они были похожи на скапулярий (т. е. накидку без рукавов и капюшона), в каком ходят монахи. Хотя Ирод избрал этот наряд в насмешку, его белизна олицетворяет невинность и чистоту Христа как человека и славу бессмертного царства, которую он обрел благодаря крестной муке[796].

Насмехательства продолжились после бичевания, когда воины Пилата, «сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: радуйся, Царь Иудейский! и били Его по ланитам» (Ин. 19:2-3). Они сделали это «для поношения царского имени, которое он, по утверждению иудеев, без прав узурпировал, и для того, чтобы его осмеять как ложного царя»[797]. Для этого они одели его в пурпур, водрузили ему на голову терновый венец, а вместо скипетра вручили камышинку[798]. Имитируя поклонение, они опускались перед ним на колени и говорили: «Радуйся, Царь Иудейский!» (Мф. 27:29). И хотя этот глумливый ритуал разыграли язычники, главными инициаторами измывательств, как утверждает Лудольф, были не они, а иудеи[799].

«скрежет зубовный»: жесты угроз и проклятий

На многих изображениях Страстей стоит страшный «шум». Римские или еврейские истязатели, иудейские первосвященники и фарисеи размахивают руками, загибают пальцы, перечисляют какие-то доводы или пункты обвинения в адрес Иисуса. Многие грозят ему распятием. Вот почему в многочисленных сценах «Се человек» (Ессe Homo), где Понтий Пилат выводит израненного узника на суд иерусалимской толпы, и в других эпизодах кто-то скрещивает в воздухе указательные пальцы[800] или складывает на груди руки крест-накрест (II.4.10, II.4.11). Эти жесты обозначали крест и позволяли зрителю «услышать» крики «Распни его, распни» (Ин. 19:6)[801]. Кроме того, перекрещенные пальцы или руки хулителей перекликались с позой самого Христа – его руки были связаны крест-накрест[802].

II.4.10. Перекрещивание пальцев над головой, палец во рту, высунутый язык, фига и другие агрессивно-непристойные жесты.

Сверху: Се человек (фрагмент алтаря). Конец XV в.

Colmar. Musée Unterlinden

Снизу: Ганс Гольбейн Старший. Се человек. 1501 г.

Frankfurt am Main. Städel Museum. № HM 11

II.4.11. Глядя на Христа, у которого руки крест-накрест связаны веревками, иудеи, требуя его распять, перекрещивают руки на груди.

Се человек. Северные Нидерланды. Ок. 1480–1500 гг.

Rotterdam. Museum Boijmans Van Beuningen. № 3381 (OK)

То, что мучители, палачи и ненавистники на него кричат и его оскорбляют, мы понимаем по широко раскрытым и перекошенным ртам. Самого Христа, Деву Марию и других святых, как правило, изображали в торжественном спокойствии. Даже в тех сценах, где они к кому-то обращаются, проповедуют или с кем-то спорят, их уста почти всегда закрыты[803]. Лишь порой они улыбаются, еле заметно разомкнув губы. Их речь визуализируется с помощью жестов и/или текста. Где-то изреченные слова идут по фону рядом с фигурами, где-то пишутся на свитках («филактериях»), которые отходят от их рук или уст. Даже в сценах пыток и казней, которые в позднее Средневековье были необычайно жестоки и физиологичны, Христос и мученики не кричат, а принимают боль с молчаливым смирением.

Напротив, движения грешников, как и демонов, были предельно порывисты и хаотичны. Они агрессивно скалились, гримасничали и разевали пасти (II.4.12). И этим, в частности, уподобляли себя безумцам, которые на многих средневековых изображениях широко раскрывали рты и высовывали языки[804].

II.4.12. Квентин Массейс. Се человек. Ок. 1518–1520 гг.

Madrid. Museo del Prado. № P002801

Конечно, существовали исключения. Например, в одном из инициалов в Сент-Олбанской псалтири царь Давид, полный любви к Господу, славит его, протягивая к нему руки. И его уста отворены (Пс. 29:2). А в другом инициале, открывающем текст 44-го псалма «Излилось из сердца моего слово благое; я говорю: песнь моя о Царе; язык мой – трость скорописца», Давид одной рукой держит перо, а второй указывает на свой высунутый язык. Этот жест буквально визуализирует строки псалма, соотнося орудие письма (ведь Давид считался автором Псалтири) и язык – речь, возносящую хвалу Богу[805]. Тем не менее чаще всего хвала, обращенная к небесам, или простые слова, адресованные собеседнику или слушателю, «изрекали» жестами или с помощью подписей, а уста праведных персонажей оставались замкнуты.

Чтобы усилить отвращение к богоубийцам, художники в XV–XVI вв. нередко изображали их с редкими, кривыми или торчащими изо рта зубами. В сцене Шествия на Голгофу, которую около 1530–1540 гг. написал неизвестный подражатель Босха, Христос окружен толпой темноликих уродливых злодеев, которые скалятся полубеззубыми пастями (II.4.13)[806]. Аналогично и в текстах мистерий мучители Христа и святых часто получали имена, указывавшие на их физические изъяны или уродства. Так, в «Страстнóй мистерии» Арнуля Гребана (1452 г.) есть истязатель по прозвищу Dentard – «Зубач»[807].

Часто злодеев изображали с полуоткрытыми ртами, так что мы видим сомкнутые ряды зубов, которыми они скрежещут (II.4.14). Этот агрессивный жест, уподоблявший их диким зверям, неоднократно упоминался в Библии – в строках, где речь шла о земных врагах или силах тьмы, осаждающих человека: «Разинули на тебя пасть свою все враги твои, свищут и скрежещут зубами (курсив мой. – М. М.), говорят: «поглотили мы его, только этого дня и ждали мы, дождались, увидели!»» (Плач Иеремии 2:16); «Гнев Его терзает и враждует против меня, скрежещет на меня зубами своими (курсив мой. – М. М.); неприятель мой острит на меня глаза свои. Разинули на меня пасть свою; ругаясь бьют меня по щекам: все сговорились против меня» (Иов 16:10); «А когда я претыкался, они радовались и собирались; собирались ругатели против меня, не знаю за что, поносили и не переставали; с лицемерными насмешниками скрежетали на меня зубами своими» (курсив мой. – М. М.) (Пс. 34:15-16). В этих строках Псалтири, как и во многих других стихах ветхозаветных книг, христианские богословы видели указание на грядущие Страсти Христовы. Потому в Штутгартской псалтири напротив них мастер изобразил, как Христа привели на суд к Понтию Пилату и как два палача бичуют узника огромными плетями[808].

II.4.13. Последователь Босха. Несение креста. Ок. 1530–1540 гг.

Ghent. Museum voor Schone Kunsten. № 1902-H

II.4.14. Воины, которые бичуют Христа по приказу Пилата, скалятся на Христа или скрежещут на него зубами.

Слева: Винчестерская псалтирь. Англия. Середина XII в.

London. British Library. Ms. Cotton Nero C IV. Fol. 21

Справа: Псалтирь св. Людовика и Бланки Кастильской. Париж. Ок. 1225–1235 гг.

Paris. Bibliothèque de l'Arsenal. Ms. 1186. Fol. 23v

II.4.15. Слева: Демон и грешник. Фрагмент Страшного суда, вырезанного Лоренцо Майтани на фасаде собора Орвието. Ок. 1309–1330 гг.

Справа: Искушение Христа в пустыне. «И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф. 4:3-4). Звероподобный Сатана, сложив рот восьмеркой, показывает Христу зубы и высовывает язык. Хотя Спаситель ему отвечает, его уста сомкнуты.

Псалтирь св. Людовика и Бланки Кастильской. Париж. Ок. 1225–1235 гг.

Paris. Bibliothèque de l'Arsenal. Ms. 1186. Fol. 20

Скрежет зубов – знак агрессии, проявление звериного начала в человеке. Вот почему на бессчетных средневековых изображениях так же скалятся демоны, мечтающие «поглотить», т. е. погубить свою жертву[809]. В отличие от ангелов, чьи уста почти всегда замкнуты, бесов было принято изображать с приоткрытой или вовсе разинутой пастью (II.4.15). Нередко их оскал – как на средневековых изображениях львов – напоминал по форме двойную петлю или восьмерку, положенную горизонтально. Искривленные губы – знак свирепости, готовности укусить, впиться в плоть жертвы[810]. Широко раскрытые рты нечистых духов периодически упоминались и в текстах. Бургундский монах Радульф Губастый, описывая демона, который как-то явился его искусить, отмечал, что у него был «растянутый рот» (ore exporrecto)[811]. Во многих позднеантичных и средневековых текстах разинутый и искривленный рот представал как типичное проявление гнева. Как писал английский монах-энциклопедист Александр Неккам (1157–1217), «у воспламененного гневом рот перекашивается в широкий оскал»[812].

Демоны разевают пасти не только чтобы кого-то испугать или пожрать, но и чтобы вдоволь нахохотаться. Как хорошо известно, в христианской мысли и церковной проповеди существовала влиятельная традиция, осуждавшая смех как проводник греха и проявление животного начала в человеке. Ссылаясь на слова Христа «горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете» (Лк. 6:25), многие богословы утверждали, что он никогда не смеялся. Или, по крайней мере, в Евангелиях нет об этом ни слова. А это уже говорит о том, что смех – вещь опасная. Само собой, это не означает, что смех был изгнан за пределы церкви – как здания, института и сообщества[813]. Многие клирики не только любили пошутить, но считали смех полезным инструментом обращения. Они сочиняли пародийные жития святых или литургии – как, например, «месса пьяниц». А поля богослужебных рукописей или молитвенников в XIII–XV вв. нередко украшались абсурдными и комичными маргиналиями.

Тем не менее в церковной (особенно монашеской) традиции смех оставался под подозрением. Ведь он сотрясает тело, искажает черты лица и ведет к утрате самоконтроля. Многие богословы противопоставляли тихую радость праведников и хохот грешников (risum cum cacchinis). Приемы, с помощью которых демоны искушают людей, часто описывали с помощью глаголов ludere, illudere («играть», «обманывать») и их производных. Стремясь погубить как можно больше душ, бесы вовлекают своих жертв в пагубные игры, строят им ловушки, плодят иллюзии (illusio) и смеются, радуясь пополнению ада. Потому на множестве средневековых изображений нечистые духи гогочут, широко раскрыв рты[814]. Предостережения против громкого смеха, который искажает лицо, в позднее Средневековье и раннее Новое время регулярно звучали в различных нравоучительных сочинениях и наставлениях по хорошим манерам. Считалось, что, широко раскрыв рот, гогочет простонародье – господам пристала легкая улыбка[815]. Потому, показывая хохочущих мучителей и хулителей Христа, художники подчеркивали не только их злобу, но и мужицкую грубость[816].

В XIII в. ангелов впервые стали изображать улыбающимися. На западном фасаде Реймсского собора архангел Гавриил возвещает Марии, что ей суждено родить Сына Божьего. Его губы радостно приподняты. В Магдебурге, Регенсбурге и Амьене Дева улыбается ему в ответ. Так скульпторы стремились показать их тихое ликование – Спаситель грядет, первородный грех будет искуплен. В 1240 г. английский король Генрих III приказал, чтобы херувимы в часовне лондонского Тауэра были изображены с радостными и веселыми лицами[817]. На северном портале Магдебургского собора установлены статуи мудрых и неразумных дев из евангельской притчи (Мф. 25:1-13). Мудрые девы олицетворяли праведников, которым уготована жизнь вечная. Они улыбаются, озаренные внутренним светом. Неразумные девы, которые символизировали грешников, обреченных на вечные муки, в отчаянии заламывают руки, а их лица искажены скорбными гримасами. Интереснее всего взглянуть на рельеф Страшного суда, установленный в 1230-х гг. над вратами Бамбергского собора. Спасенные, стоящие по правую руку от Христа-Судии, радостно улыбаются. По левую руку от него – грешники. На первый взгляд кажется, что и они ликуют. Однако, если присмотреться, мы увидим, что их лица искажены сильнее, а у некоторых приоткрыты рты и видны зубы (у всех праведников уста замкнуты). Перед нами гримасы отчаяния, «плач и скрежет зубов» (Мф. 8:12), ожидающий изверженных во «тьму внешнюю».

Мастера готической эпохи противопоставляли радостную улыбку, которая дозволена ангелам и святым, и смех во весь рот – удел демонов, безумцев и нечестивцев[818].

высунутый язык и злая речь

В позднесредневековой иконографии истязатели часто показывают Христу, Деве Марии, а порой и святым язык (II.4.16). На самом общем уровне высунутый язык – это знак насмешки, злоречия и хулы на Бога[819]. Его можно понимать и буквально (грешники, словно звери, скалятся, неистовствуют и высовывают языки), и иносказательно – как указание на тот орган, который «виновен» в грехах, связанных с речью (peccatum linguae)[820]. По этой логике в реальной судебной практике клеветникам, богохульникам или лжесвидетелям усекали языки, а на многих изображениях преисподней нечестивцы, осужденные за те же грехи на вечные муки, стояли с торчащими изо рта языками или висели на крюках, вонзенных им в языки.

II.4.16. Бичевание Христа. Карлик (шут?) с крючковатым носом бьет Христа по спине розгами и показывает ему язык.

Холкхэмская Библия. Англия. Ок. 1327–1335 гг.

London. British Library. Ms. Add. 47682. Fol. 29v

На изображениях Страстей язык – один из главных инструментов агрессии против Христа. Эта идея восходит к многочисленным ветхозаветным текстам, которые обличали коварство злой речи: «Что хвалишься злодейством, сильный? милость Божия всегда со мною; гибель вымышляет язык твой; как изощренная бритва, он у тебя, коварный! ты любишь больше зло, нежели добро, больше ложь, нежели говорить правду; ты любишь всякие гибельные речи, язык коварный: за то Бог сокрушит тебя вконец, изринет тебя и исторгнет тебя из жилища [твоего] и корень твой из земли живых» (Пс. 51:3–7). Злой язык сравнивали с оружием: бичом («Удар бича делает рубцы, а удар языка сокрушит кости», Сир. 28:20), мечом («Язык – острый меч», Пс. 56:5) или луком («Как лук, напрягают язык свой для лжи», Иер. 9:3).

Христианские богословы поставили эти метафоры на службу моральной проповеди. Так, Цезарий Арльский (ок. 470–542 гг.) призывал монахов неустанно бороться с собственными пороками и «убрать в ножны мечи языков», чтобы не ранить друг друга, а Палладий в «Лавсаике» (419–420) уподоблял резкие упреки, обращаемые св. Антонием Великим к некоему нечестивцу, «бичеванию языком»[821]. Из уподобления языка мечу и другим колющим или режущим инструментам возникла идея «двойных ран», которые были нанесены Христу истязателями.

Помимо внешних ран от ударов оружием, он получил и «внутренние», оставленные языками тех, кто над ним глумился. Как писал Бернард Клервоский, Христос, «к богохульствам иудеев смиренный, к ранам терпеливый, поражен внутри языками, снаружи – гвоздями». По его словам, «этот язык более жесток, чем копье, пронзившее Господу ребра. Ведь и он также пронзил Тело Христа… и пронзил уже не бездыханного, но, пронзая, заставил его испустить дух»[822]. В «Зерцале человеческого спасения» обличения и проклятия, которые Христос во время Страстей услышал от иудеев, уподоблялись физическим ударам, которые он претерпел от римлян: «Язычество и синагога бичевали своего Спасителя; язычество бичевало его бичами и розгами, синагога – языками и словами» (synagoga flagellavit eum linguis et verbis)[823]. Потому языки, которые на стольких изображениях Страстей показывают истязатели, видимо, олицетворяли не просто проклятия, а «внутренние» раны, которые могли быть еще больнее, чем внешние.

II.4.17. Языки богохульства. Перед нами иллюстрация к 16-й главе Откровения: «Пятый Ангел вылил чашу свою на престол зверя: и сделалось царство его мрачно, и они кусали языки свои от страдания». Комментарий, который сопровождает текст Апокалипсиса в этой рукописи, гласит, что чаша, излитая на престол, означает погибель последователей Антихриста, а то, что они кусали свои языки, – их зависть к праведникам.

Апокалипсис. Солсбери. Ок. 1250 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 403. Fol. 31v

II.4.18. Строители Вавилонской башни, нося кирпичи, высовывают языки, а один из них показывает язык самому Богу, сошедшему «посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие» (Быт. 11:5). Этот жест означает вызов, который они бросили Творцу (ведь они хотели построить башню до небес и сделать «себе имя»), либо напоминает о том, что вначале все люди говорили на одном языке, а потом Господь, чтобы пресечь их греховный замысел, смешал «язык их, так чтобы один не понимал речи другого» (Быт. 11:6). И потомки Ноя разбрелись по земле.

Переложение Ветхого Завета. Сен-Кантен. 1350 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 1753. Fol. 7

По крайней мере с XII в. высунутые языки регулярно появлялись на изображениях богохульников, еретиков и других врагов веры (II.4.17, II.4.18). Несколько таких примеров можно найти в Морализованной Библии, созданной в Париже для членов королевского дома. В ветхозаветной Книге Исход (8:1-15) рассказывалось о том, как фараон, испугавшись одной из казней («вышли жабы и покрыли землю Египетскую»), обрушившихся на его царство по воле Божьей, согласился отпустить израильтян, а потом не исполнил своего общения. На иллюстрации он показывает язык в сторону пророка Моисея и его брата Аарона, которые печально удаляются прочь. Комментарий к этой сцене гласил, что фараон олицетворяет королей и князей, которые смеются над исповедниками, стоит тем от них выйти. На иллюстрации двое монархов и их придворные (или государь и несколько магнатов, один из которых одет в диадему) так же высовывают языки в сторону уходящих от них клириков. Книга, которую один из них держит в руках, олицетворяет авторитет Писания. Показывая язык Моисею и Аарону, фараон бросает вызов их Богу: «Кто такой Господь, чтоб я послушался голоса Его и отпустил Израиля? Я не знаю Господа и Израиля не отпущу» (Исх. 5:2) (II.4.19)[824].

На другом листе в той же рукописи человек в желто-красной одежде высовывает язык и тычет пальцем в сторону Бога, изображенного в облике Христа (II.4.20). Это «сын одной израильтянки, родившийся от египтянина». Как рассказывалось в Книге Левит (24:10–14), он «поссорился в стане… с израильтянином; хулил… имя Господне и злословил. И привели его к Моисею… и посадили его под стражу, доколе не будет объявлена им воля Господня. И сказал Господь Моисею, говоря: выведи злословившего вон из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями». Комментарий к этой истории разъяснял, что этот богохульник олицетворяет mescreanz («неверующих», «неверных») и populicanz («павликан» – еретиков), которые хулят Бога и таинство евхаристии. Потому иллюстрация к комментарию вертикально разделена на две половины. Слева, под фигурой Христа, священник над алтарем поднимает гостию, ставшую его Телом. Справа под злословящим «сыном израильтянки» стоят нечестивцы – двое из них одеты в круглые шапочки, в каких нередко изображали евреев, а один из них вдобавок держит в руках жертвенного козленка – еще одно напоминание об иудейском культе. И богохульник в желтом, и еретики/иудеи предстают в позе, в какой очень часто можно увидеть грешников и демонов. Они движутся вперед (прочь, за рамку миниатюры), но, извернувшись, смотрят назад – на того, кто их изгнал, посрамил или проклял[825].

Представляя палачей Христа с высунутыми языками, художники и скульпторы, среди прочего, уподобляли их демонам. Ведь дьявола и его подручных с раннего Средневековья представляли как звероподобных гибридов со вздыбленными или пламенеющими волосами, языками пламени, исходящими изо рта, или агрессивно торчащими языками такого же цвета[826]. На некоторых изображениях грешник, пожираемый Сатаной, «замещал» его язык, т. е. зримо превращался в орудие своего господина (II.4.21).

Мартин (ум. 579/580 г.), архиепископ Браги и «апостол Галисии», требовал от христиан властвовать «как над распущенными рабами души, над языком, чревом и похотью». Как сформулировал Александр Махов, в средневековой проповеди эта триада (lingua, venter и libido) выстраивалась в ось греховности, пронизывающую человеческое тело. Демонстрируя связь между центрами вожделений и инструментами порока, художники и скульпторы часто представляли дьявола с дополнительными мордами, пастями и языками на животе и в паху. Причем на многих из таких изображений язык, высунутый дьяволом из его нижней личины, помещали ровно на место фаллоса (II.4.22)[827]. Это был своего рода визуальный эвфемизм, позволявший изобличить похоть и потворство плоти как служение демонам, не изображая гениталии Сатаны.

II.4.19. Морализованная Библия. Париж. Ок. 1220–1230 гг.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. Vindobonensis 2554. Fol. 19

II.4.20. Морализованная Библия. Париж. Ок. 1220–1230 гг.

Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. Vindobonensis 2554. Fol. 30

II.4.21. Крылатый монстр, который, видимо, олицетворял дьявола, пожирает грешника. Голова жертвы «замещает» язык чудовища. У человека язык тоже высунут и продолжает эту эстафету.

Капитель в церкви Сен-Пьер в Шовиньи (Франция). Начало XII в.

II.4.22. Сатана с языком на месте фаллоса.

Книга виноградника Господа нашего (Livre de la Vigne de Nostre Seigneur). Франция. Ок. 1450–1470 гг.

Oxford. Bodleian Library. Ms. Douce 134. Fol. 67v

«Говорение „с высунутым языком“, говорение животом-чревом, говорение гениталиями – три метафоры одного и того же: лжеречи. Высунутый язык поставлен здесь в один ряд с „нижними“ сферами греховности, обнажение языка осмыслено как вариация на темы „телесного низа“ и его греховных проявлений»[828]. В XVI в. французский философ и юрист Жан Боден в трактате «О демономании ведьм» так описывал речь одержимой, через которую на самом деле говорит дьявол: «Когда злой дух говорит, он говорит иногда словно бы в животе, а рот женщины остается закрытым, иногда с языком, высунутым изо рта до колен, иногда – срамными частями», т. е. гениталиями[829].

Вероятно, что и на изображениях Страстей высунутый язык мог напоминать о сексе и телесном низе. Так, у Яна Полака один из еврейских стражников, высмеивающих Христа, показывает ему фигу, высовывает язык, а два пальца левой руки засовывает себе в рот (II.4.23). Похожие жесты часто встречались в сценах Страстей. Например, на гравюре Альбрехта Дюрера один из присутствующих при бичевании Христа облизывает указательный и средний пальцы (II.4.24)[830]. И тем, возможно, намекает на фелляцию. У того же Дюрера есть рисунок c изображением пары обнимающихся крестьян. На ней женщина, приобняв кавалера и слегка улыбаясь, кладет свой пальчик ему в угол рта, а он показывает ей язык и ласкает ее грудь[831].

«против кого расширяете рот»?

В немецкой, нидерландской или английской иконографии XIV–XVI вв. римляне и иудеи, измывающиеся над Христом, часто растягивают себе двумя руками кончики рта. При этом некоторые из них одновременно обнажают зубы (II.4.25), высовывают язык (II.4.26) или вдобавок оттягивают себе нижние веки (II.4.27). В англоязычной литературе таких персонажей принято называть mouth-pullers[832].

Что эти жесты значили? В поисках ответа историки обращаются к ветхозаветной Книге пророка Исайи (57:1–5), где говорилось о том, как «сыновья чародейки» глумятся над умирающим праведником. «Он отходит к миру; ходящие прямым путем будут покоиться на ложах своих. Но приблизьтесь сюда вы, сыновья чародейки, семя прелюбодея и блудницы! Над кем вы глумитесь? против кого расширяете рот, высовываете язык? не дети ли вы преступления, семя лжи?» В латинском тексте Вульгаты, там, где в русском Синодальном переводе стоит слово «глумиться», сказано: «Super quem lusistes». А глагол ludere, как подчеркивает Александр Махов, одновременно означал «насмехаться», «дразнить», «играть» и «обманывать»[833].

Комментируя эти строки Исайи, Иероним Стридонский объяснял, что «сыновья чародейки» олицетворяют иудеев-богохульников, которые на Голгофе насмехались над Христом, «плюя ему в лицо и дергая его за бороду, и над которым они расширяли и открывали свой рот и высовывали язык, говоря ему: "Ты Самарянин и бес в Тебе" (Ин. 8:48), и снова: "Он изгоняет бесов не иначе как силою Вельзевула, князя бесовского" (Мф. 12:24)»[834]. Именно так на бессчетных средневековых изображениях поступали и сами демоны, которые в том числе при виде Христа высовывали языки и растягивали кончики губ.

Этот жест известен в западной иконографии по крайней мере с XII в. – у бесов и различных «маргинальных» персонажей (часто олицетворявших пороки), каких было не счесть в декоре романских храмов. К примеру, на церкви Сен-Мартен в Фонтен-д'Озийяке (XII в.) на одном из модильонов вырезана «эксгибиционистка»: закинув ноги за плечи, она выставляет напоказ вульву, а руками растягивает себе кончики рта[835].

II.4.23. Ян Полак. Осмеяние Христа (одна из панелей алтаря францисканской церкви св. Антония в Мюнхене). 1492 г.

Regensburg. Das Historische Museum. № 10/218

II.4.24. Альбрехт Дюрер. Бичевание Христа. Ок. 1497 г.

Washington. National Gallery of Art. № 1943.3.3618

II.4.25. Сверху: Поругание Христа: правый истязатель в него плюет, а левый растягивает уголки рта.

Житие Христа. Англия. Ок. 1190 г. (одна из миниатюр, добавленных ок. 1490 г.).

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. 101. Fol. 66v

Снизу: Мастер Пфлокского алтаря. Коронование Христа терновым венцом. Германия. Ок. 1520 г.

Gent. Museum voor Schone Kunsten. № 1913-S

II.4.26. Арест Христа в Гефсиманском саду. Один из воинов с бритой, как у безумца или шута, головой расширяет на него рот и показывает ему язык.

Историческая Библия. Агно. Середина XV в.

St. Gallen. Kantonsbibliothek. Vadianische Sammlung. Ms. VadSlg 343d. Fol. 85

II.4.27. Истязатель, одетый в одну рубаху, расстегнутую на животе, глумливо встает на колени перед Христом, словно перед Царем Иудейским, раздвигает себе кончики рта и оттягивает вниз веки.

Йорг Брей Старший. Коронование Христа терновым венцом (одна из панелей алтаря. Мелькский монастырь, Австрия). 1502 г.

В базилике Сент-Мадлен в бургундском городке Везле (ок. 1120–1140 гг.) есть капитель, которая давно привлекает внимание историков. На ней огромный орел похищает юношу, а за ним стоит демон со вздыбленными волосами, который растягивает руками рот и, подобно бесам на других капителях в храме, высовывает язык (II.4.28). Эта сцена иллюстрирует античный миф о Ганимеде – прекрасном сыне троянского царя Троса, который очень приглянулся богу Зевсу/Юпитеру. Тот, оборотившись орлом или отправив на землю своего орла, вознес юношу на Олимп. Там похищенный стал его возлюбленным и виночерпием на пирах богов. В греческом и римском искусстве сам громовержец или его птица нежно поднимают Ганимеда в небеса, где ему уготованы вечная юность и радость чувственности. Однако на капители, созданной в XII в., от этого языческого апофеоза не осталось и следа. Вознесение превратилось в кошмар, в котором огромный хищник в клюве уносит кричащего пленника.

Дело, видимо, в том, что средневековые авторы порой использовали эту историю в своих диатрибах против содомии, особенно среди клириков и монахов. В ходе монастырских реформ XI–XII вв. многие предостерегали о том, что юные послушники и мальчики, «пожертвованные» родителями в монастыри (так называемые «облаты»), могут пасть жертвами взрослых иноков-совратителей[836]. Петр Дамиани в середине XI в. даже посвятил сексуальным порокам духовенства специальный трактат под названием «Гоморрская книга» (Liber Gomorrhianus). Он утверждал, что клирики, которые вступают в противоестественную связь со своими духовными детьми, по сути совершают инцест. И даже совокупление с животными не так чудовищно, как однополый секс, поскольку в первом случае грешник губит только самого себя, а во втором обрекает на гибель душу того, кого соблазнил[837].

Чтобы показать, кому служат хищники-содомиты и что их ждет на том свете, скульптор, вырезавший капитель в Везле, превратил Ганимеда в жертву хищнической атаки. В отличие от античной иконографии, юноша изображен вниз головой – как Люцифер и другие ангелы-мятежники, низвергнутые с небес в начале времен, или как грешники, которые падают в преисподнюю. Кроме того, бургундский мастер ввел в сцену фигуру демона, которого, конечно, не могло быть в античных версиях сюжета. Его присутствие, видимо, должно было напомнить монахам Везле, что ждет тех, кто соблазняет юношей. Растягивая себе рот и показывая язык, бес то ли радуется тому, что сумел устроить такой страшный грех, то ли задирает монахов, которые могли его видеть, выходя из церкви[838].

II.4.28. Похищение Ганимеда. Капитель в церкви Сен-Мадлен в Везле (Франция). Ок. 1120–1140 гг.

II.4.29. Слева: Жан де Ваврен. Сборник хроник Англии. Англия. 1471–1483 гг.

London. British Library. Ms. Royal 15 E IV. Fol. 295v

Справа: Псалтирь. Северо-Восточная Франция. 1270–1280-е гг.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. 46. Fol. 72

II.4.30. Сатирический диптих. Нидерланды. Ок. 1520 г.

Liège. Collections Artistiques de l'Université de Liège

В XIII в. многие из странных персонажей, населявших «окраины» романских церквей, перекочевали на поля рукописей – в мир книжных маргиналий. Появились там и знакомые нам гримасы (II.4.29 слева)[839]. Откроем Псалтирь, созданную в 1270–1280-х гг. для некой знатной дамы. На листе, открывающем текст 52-го псалма («Сказал безумец в сердце своем: „нет Бога“), в инициале „D“ изображен звероголовый мужлан с огромной дубиной. Он гонит Христа, который, обернувшись к нему, идет в противоположную сторону. На нижнем поле, под строками „Все уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни одного“, мы видим человека с такой же дубиной. Он одет в высокий шутовской колпак с бубенцами, скалится во весь рот и двумя руками растягивает его края (II.4.29 справа). Тут маргиналия явно соотносится с текстом и с иконографией инициала. В нем изображен безумец, отвергающий Бога. В ту эпоху он часто представал как сумасшедший с бритой головой и с дубиной в руках либо как шут – в колпаке, разноцветной одежде и с жезлом-маротом. Здесь же в инициале мы видим дикаря, преследующего Спасителя, а на полях – шута-нечестивца, который агрессивно скалится в сторону читателя[840].

Изображения персонажей, которые, растягивая себе рот, скалятся и показывают язык, вероятно, были далекими отголосками античных образов Горгоны Медузы, о которых мы уже говорили. Уже в архаическую эпоху в Греции ее устрашающие личины со свирепым взором, громадной растянутой пастью, свирепым оскалом и торчащим языком использовали как амулеты. В любом случае в христианском контексте этот жест постепенно превратился в инструмент глумления, а потому на исходе Средневековья стал вездесущ в сценах Страстей[841].

фига: защита и агрессия

Еще один агрессивный жест, который Христу постоянно показывали римляне и иудеи, – это «фига», или «кукиш»[842]. На множестве изображений кто-то из воинов, истязающих Христа, сует ему в лицо кулак, сложенный так, что большой палец просунут между средним и указательным (II.4.31, II.4.32)[843]. Например, на алтарной панели, созданной в Богемии в начале XV в., перед Спасителем, которому на голову водрузили терновый венец, на коленях стоит персонаж в желтом плаще и желтом же юденхуте, который обеими руками показывает ему фиги[844].

Истоки этого жеста уходят в далекое прошлое, и историки спорят о том, что он означал в разные эпохи. В Древнем Риме фига была известна как ficus или manus fica – «рука, сложенная в фигу» (отсюда итальянское название mano fica, испанское mano figa или португальское mano higa) либо как manus obscena («срамная рука»). Вероятно, ее первичная символика была связана с сексом: большой палец олицетворял фаллос, остальные – вульву, а жест целиком – соитие. По смежной версии, рука, сложенная в фигу, представляла именно вульву. Дело в том, что в поздней латыни словом ficus, которое обозначало фиговое дерево и одноименный жест, также именовали женские половые органы (в итальянском – fica или figa)[845].

В любом случае важно, что в истории жеста фиги секс сплетался с магией, а защита – с агрессией. С древнейших времен во многих культурах эрегированный член олицетворял не только деторождение и продолжение рода, но и жизненную энергию: плодородие, благополучие и изобилие. Потому его изображения считались мощными амулетами, способными защитить от злых сил и принести удачу. В Древнем Риме дома и сады защищали фигурки бога Приапа – уродца с гигантским членом. Изображения фаллосов вырезали над дверными проемами или вмуровывали в полы и стены. На одном таком рельефе из Помпей видна подпись «Hic habitat felicitas» – «Здесь пребывает благополучие». Одной из главных специализаций фаллических изображений была защита от дурного глаза (fascinum). Эта идея буквально выражена на римских мозаиках и рельефах, где фаллос стреляет спермой в огромный глаз или атакует его подобно мечу. В обиходе римлян были амулеты в виде крылатых фаллосов (с наездником или без), к которым прикрепляли колокольчики. Амулеты-фаллосы, которые тоже называли fascinum или turpicula res – «непристойной вещицей», «похабкой», – были особенно популярны как защита для детей[846]. Аналогичную роль играл и жест фиги. Сохранилось немало римских амулетов в форме руки, сложенной в фигу, или фаллоса, заканчивающегося такой рукой (II.4.33).

II.4.31. Это изображение – настоящий каталог издевательств, а также маркеров враждебной инаковости. Часть палачей на мусульманский манер одеты в тюрбаны. Один из них держит черный флаг с псевдоеврейской надписью, и такие же буквы вышиты у него на одежде. У воина спереди, который тащит Христа на веревке, монгольские косички. Его штаны спадают, так что мы видим его белье. Его товарищи бьют свою жертву, согбенную под тяжестью креста. Арбалетчик, стоящий в нижнем левом углу (он развернут в профиль, чтобы подчеркнуть его крючковатый нос), одновременно показывает Христу язык и фигу, а сверху еще один воин с таким же профилем и в островерхой шапке, отдаленно напоминающей юденхут, высовывает язык в сторону Девы Марии.

Мастер Ворчестерской панели. Шествие на Голгофу. Бавария. Ок. 1420–1425 гг.

Chicago. The Art Institute of Chicago. № 1947.79

II.4.32 Слева: Коронование Христа терновым венцом. Темнолицый палач, издевательски вставший на колени перед окровавленным узником, словно перед Царем Иудейским, показывает ему язык и фигу.

Молитвенник кардинала Альбрехта Бранденбургского. Брюгге. Ок. 1525–1530 гг.

Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. Ludwig IX 19. Fol. 160v

Справа: Жирный мужлан с красным носом, который с ног до головы одет в желтое (указание на его еврейство?), тычет фигой в спину Иисуса, который падает под тяжестью креста.

Лукас Кранах Старший. Шествие на Голгофу. 1537–1538 гг.

Stiftung Preußische Schlösser und Gärten Berlin-Brandenburg Gemäldesammlung. № GK I 1190

II.4.33. Древнеримский амулет-подвеска против дурного глаза в форме фаллоса, заканчивающегося фигой. I в. н. э.

New York. The Metropolitan Museum of Art. № 60.117.7

История фиги как амулета, конечно, не закончилась с Античностью. Маленькие изображения рук, сложенных в кукиш, в средиземноморской Европе продолжали носить вплоть до недавнего времени (а кое-где используют и сейчас). Их изготавливали из коралла, стекла, металла, слоновой кости и других материалов. Такие амулеты из черного янтаря, по крайней мере с XVI–XVII вв., во множестве производили и продавали в Сантьяго-де-Компостела – одной из религиозных «столиц» Европы, финальной точке паломнического пути, который вел к мощам апостола Иакова. Как амулеты-фиги носили, видно на портрете годовалой инфанты Анны Австрийской (дочери испанского короля Филиппа III и будущей жены французского короля Людовика XIII), который был написан Хуаном Пантохой де ла Крусом в 1602 г. (II.4.34)

II.4.34. Хуан Пантоха де ла Крус. Портрет инфанты Анны Австрийской. 1602 г.

Madrid. Monasterio de las Descalzas Reales

На платье девочки развешано множество религиозных символов и предметов, призванных защитить ее от всех опасностей. Причем христианский крест и изображения сердца Христова соседствуют с древними амулетами, которые применялись в Античности, но были давно «христианизированы». В правой руке инфанта держит красную коралловую веточку. Еще в Риме коралл считали защитой от сглаза, хорошим оберегом для детей и лекарством от множества недугов, связанных с кровотечениями (по сходству цвета), а также желудочных колик или эпилепсии. Представления о его защитной и целительной эффективности были унаследованы и христианским Средневековьем. В новой традиции форму коралловых веточек связали с крестом, а их цвет – с кровью, пролитой Спасителем во имя искупления человечества. В Италии коралл особо часто применяли для защиты младенцев и детей, которые считались особенно уязвимыми не только перед болезнями, но и перед силами зла. В XIV–XV вв. даже младенца Христа, сидящего на коленях у Девы Марии, стали изображать с коралловой подвеской на шее или с веткой коралла в руке (чтобы напомнить об ожидающей его крестной муке или о спасительной силе его крови?)[847]. В любом случае коралловые амулеты были полностью интегрированы в христианский контекст, соседствовали с крестами и, видимо, не воспринимались клириками как нечто чуждое, суеверное или ложное (II.4.35). Потому и Анна Австрийская на портрете 1602 г. держит коралл рядом с крестом, а под ним висит черная янтарная рука, сложенная в фигу[848].

Однако в ту же эпоху этот жест мог восприниматься как непристойный и агрессивный. Одним из свидетельств тому служит демонологический трактат «Примеры непостоянства злых духов и демонов» (Tableau de l'inconstance des mauvais anges et demons), который в 1612 г. опубликовал французский судья Пьер де Ланкр (1553–1631). Советник Бордоского парламента, он в 1609 г. был отправлен в Лабурдан, часть баскских земель, принадлежавших французской короне, чтобы очистить эту землю от колдунов и ведьм, дать бой суеверным практикам местных целителей и выправить слишком вольные нравы, которыми были известны жены местных моряков. Перечисляя магические инструменты, которыми пользуются местные колдуны и суеверные простецы, этот демонолог-практик упомянул и о фиге[849].

По словам де Ланкра, в землях, где он боролся с дьяволом, баски и гасконцы, чтобы защититься от колдовских чар, используют амулеты в виде фиги, сделанной из золота, серебра, свинца, черного янтаря или кожи. Этот жест сам по себе непристоен. Потому женщине и тем более девушке не пристало его показывать или носить такое изображение. Выставив в чью-то сторону, человек демонстрирует «свой гнев, пренебрежение и презрение». В 1610 г. в Бордо за колдовство была сожжена некая Катрин д'Абостена. На допросе де Ланкр ее обвинил в том, что ночью 13 сентября 1609 г. она летала на шабаш. На это она отвечала, что отправилась туда, чтобы распрощаться с Сатаной и показать ему фигу (pour faire la figue). И на этих словах показала де Ланкру тот самый жест. Он также упомянул о некой девушке 17 лет. Она была известна на весь Лабур тем, что прекрасно разбирается в метках, какие дьявол оставляет на детях и колдунах, отправляющихся на шабаш. Чтобы защититься от Сатаны, она носила фигу из свинца или олова, которую (по мысли де Ланкра – ошибочно) считала своей защитницей от колдовских чар. Кроме того, он видел девочку 7–8 лет. Ту, по его словам, дьявол каждую ночь увлекал на шабаш. В одной руке у нее был крест, а другую на всем протяжении допроса она держала, сложив в фигу.

II.4.35. Испанские распятия-амулеты: к перекладинам креста прикреплены руки, сложенные в фигу, или полумесяцы, из которых вырастает такая же рука (Hildburgh 1955. Pl. 31).

Дело в том, что в Средние века фига, конечно, применялась не только для магической самозащиты от злых сил, но и для нападения и оскорбления. И эти функции неразделимо связаны. Ведь многие амулеты были призваны охранять, отгоняя болезни и демонов смехом или непристойностью. Именно как жест вызова фига упомянута в «Божественной комедии» Данте Алигьери (1265–1321). В седьмой ров восьмого круга преисподней, который предназначен для воров, он поместил своего давнего знакомого – Ванни Фуччи (ум. 1300 г.), убийцу и грабителя из Пистойи. В 1293 г. тот участвовал в ограблении одной из капелл в соборе Сан-Зено. Оттуда преступники унесли две серебряные таблички с изображением Девы Марии и апостолов. Фуччи удалось бежать, а власти арестовали Рампино ди Франческо Форези, который не имел отношения к преступлению. Лишь позже Фуччи выдал своего истинного сообщника Ванни делла Монну. В 1295 г. Рампино отпустили, а Ванни делла Монна был казнен[850]. В «Божественной комедии» Фуччи, описав себя как «любителя жить по-скотски», разразился пророчествами о судьбе Флоренции, а потом богохульно показал небесам кукиш:

«По окончаньи речи, вскинув руки

и выпятив два кукиша

(le mani alzò con amendue le fiche), злодей

воскликнул так: «На, боже, обе штуки!»

(Togli, Dio, ch'a te le squadro)

С тех самых пор и стал я другом змей:

Одна из них ему гортань обвила,

как будто говоря: «Молчи, не смей!»,

другая – руки, и кругом скрутила,

так туго затянув клубок узла,

что всякая из них исчезла сила»

(пер. М. Л. Лозинского)

(II.4.36 сверху)[851].

Средневековые комментаторы Данте видели в этом жесте знак «гордынного и отчаянного гнева» (superba e disperata ira) (Якопо Алигьери, 1322 г.); «отвратительное (turpis) действие», которое демонстрирует природу этого «дьявольского человека», жестокого разбойника, коварного вора и гневливого богохульника. «Когда он был чем-то разгневан, то разражался хулами на Бога, как это делают и другие проклятые, не боящиеся Бога» (Бенвенуто да Имола, 1375–1380 гг.). И называли Ванни «великим хулителем (blasphemator) Бога и святых» (Джованни да Серравелле, 1416–1417 гг.)[852].

Среди историков нет полного согласия по поводу того, как именно выглядел жест, упомянутый Данте. Не совсем ясно, почему, описывая «фигу», он назвал ее «четверней» (squadro). Некоторые предполагают, что Ванни Фуччи мог погрозить небесам, показав на обеих руках «рога», т. е. выставив указательный палец и мизинец, а средний и безымянный прижав к ладони. Этот жест тоже еще в Античности применялся для защиты от сглаза. Однако, судя по средневековым иллюстрациям к «Божественной комедии», Данте скорее имел в виду привычную нам фигу с большим пальцем, просунутым между средним и указательным, или двойную фигу, где вдобавок мизинец просунут между средним и безымянным. Поскольку он показывал этот жест двумя руками, получилась «четверня» (II.4.36 снизу)[853].

II.4.36. Вверху: Ванни Фуччи показывает небесам фиги.

Данте Алигьери. Божественная комедия. Северная Италия. Ок. 1444–1450 гг.

London. British Library. Ms. Yates Thompson 36. Fol. 46

Внизу: Над фигурой богохульствующего Фуччи начертана – так что буквы устремляются к небесам – его реплика: «На, боже, обе штуки!» Причем здесь он сложил не обычную, а двойную фигу. Интересно, что кто-то из читателей – из соображений благопристойности? – выскоблил фигуры нагих грешников на уровне чресел, а тело одного из них просто вырезал из листа.

Данте Алигьери. Божественная комедия. Милан. Ок. 1440 г.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Italien 2017. Fol 284

О том, что фига небесам – это не поэтический вымысел Данте, а известный в Средневековье богохульный жест, ясно говорят статуты нескольких итальянских городов. В Прато (1297 г.) тому, кто «сделает кукиши (ficas fecerit) или покажет ягодицы небу или изображению Бога или Богородицы», пришлось бы заплатить 10 лир за каждый из таких выпадов, а в случае неуплаты виновного ждала бы порка. В Борго-а-Моццано (1363 г.), недалеко от Лукки, было предусмотрено наказание для тех, кто «похулит Бога, Деву Марию, святых или покажет фигу либо сделает что-то еще позорное в адрес их образов»[854].

Суровый францисканец Бернардин Сиенский (1380–1444) в одной из проповедей осуждал тех, кто ведет себя в церкви неподобающе. «Разве вы не понимаете, будучи в храме, как это должно быть неприятно Богу? Разве вы не понимаете, что показываете кукиши Господу Богу (voi fate le fiche a Domenedio) и что не похоже, чтобы вы там заботились о Нем? Кто смеется, кто ест, кто остроумничает, кто поет – увы, все, что вы делаете суетного… грешного, вы делаете во оскорбление Бога и Девы Марии и всех святых, пребывающих во славе!»[855].

Фигу, конечно, показывали не только небесам, но и земным недругам. По свидетельству флорентийского хрониста Джованни Виллани (ум. 1348 г.), на оборонительной башне в Пистойе, родном городе Фуччи, были вырезаны в мраморе изображения двух рук, сложенных в кукиш. Они были обращены в сторону Флоренции – врага пистойцев: «В 1228 году, когда подеста Флоренции был мессер Андреа да Перуджа, флорентийцы снарядили войско против Пистойи, потому что пистойцы беспокоили своими набегами Монтемурло и притесняли его жителей. Войско выступило с кароччо и разорило окрестности Пистойи до самых предместий, разрушило укрепленные башни Монтефьоре, а замок Карминьяно сам сдался флорентийcкой коммуне. Примечательно, что в цитадели Карминьяно была башня вышиной в семьдесят локтей, а наверху из мрамора на два локтя над ней возвышались руки, показывающие Флоренции кукиш»[856].

Писатель и поэт Франко Саккетти (ок. 1335 – 1400 гг.) в «Новеллах» поведал историю, где фигу показывал уже сам Данте: «Однажды названный Данте, прогуливаясь для развлечения в какой-то части города Флоренции, в нагруднике и локотниках, как это тогда обычно делалось, встретил погонщика ослов, перевозившего тюки с каким-то мусором. Шагая позади ослов, погонщик распевал поэму Данте и, пропев кусочек ее, толкал осла и говорил: "Арри". Поравнявшись с ним, Данте основательно ударил его локотником по плечу, говоря: "Этого арри у меня нет". Погонщик не знал, кто такой Данте, и не понимал, почему тот его ударил. Тем не менее он сильно толкает ослов и продолжает свое: "Арри, арри". Отойдя несколько от Данте, он оборачивается к нему и, высунув язык и показав фигу, говорит: "Возьми-ка"»[857].

В XVI в. фигу как оскорбительный жест (причем в адрес изображения) на страницах «Гаргантюа и Пантагрюэля» (в четвертой книге, вышедшей в 1552 г.) упомянул Франсуа Рабле (ум. 1553 г.). Он рассказал о том, как некогда свободный и процветавший, а теперь голый и нищий Остров папефигов (papefigues) попал под власть папоманов. Эти прозрачные прозвища отсылали к католикам-«папопоклонникам» и их врагам – протестантам, которые метафорически, а порой и буквально показывали римским понтификам кукиши[858].

«Однажды во время ежегодного праздника жезлов весельчаковые бургомистры, синдики и тучные раввины отправились на ближний остров Папоманию погулять и поглядеть на праздник. Один из них, увидев портрет папы (там был похвальный обычай выставлять его в праздничные дни на всеобщее погляденье, прикрепив на сей предмет к двум жезлам), показал ему фигу, а в Папомании знак тот почитался за прямое глумление и надругательство. Несколько дней спустя папоманы, пылая мщением, взялись за оружие, без всякого предупреждения вторглись на Остров весельчаков, разграбили его и разорили дотла и вырезали всех бородатых мужчин. Женщин и юнцов они, однако, пощадили – на тех же примерно условиях, какие император Фридрих Барбаросса некогда предъявил миланцам[859].

Во время отсутствия императора миланцы взбунтовались, выгнали из города его жену, императрицу, и для вящего ее посрамления посадили ее задом наперед на старого мула, носившего кличку Такор, т. е. спиной к морде мула, а лицом к крупу [это был один из традиционных методов унижения узурпаторов власти или нарушителей сексуальных норм, который применялся и в Византии, и на Западе. – М. М.[860] ]. По возвращении Фридрих усмирил и подавил мятеж, а благодаря его настойчивости и знаменитый мул Такор был вскоре разыскан. Тогда по повелению императора на торговой площади палач на виду и на глазах у бунтовщиков прикрепил к непотребному месту Такора фиговый листок и от имени императора провозгласил, что тем, кто желает избежать смертной казни, надлежит на виду у всех оторвать фиговый листок зубами, а потом без помощи рук водворить его на прежнее место. Буде же кто от сего уклонится, тех без промедления вешать и удавливать. Иным подобное искупление вины казалось постыдным и позорным, чувство стыда брало у них верх над страхом смерти, и таких вешали. У других страх смерти возобладал над стыдом. Эти, не моргнув глазом, отрывали фиговый листок, показывали его палачу (так что все это видели) да еще приговаривали: "Eссо lо fico" [ «Вот она, фига». – М. М.]. Ценою подобного же бесчестья остатки злосчастных, измученных весельчаков были избавлены и спасены от смерти. Но зато они сделались рабами и данниками врагов своих, и было им присвоено прозвание папефиги – за то, что они показали фигу папскому портрету»[861].

страсти по симону

Почти все непристойно-агрессивные жесты, которыми изобилует иконография Страстей, упоминаются в материалах печально известного Трентского дела 1475 г. На Пасху (26 марта) в тирольском городе Тренто – сейчас он принадлежит Италии, а тогда находился во владении австрийского герцога – было найдено тело двухлетнего Симона Унфердорбена. Он пропал за несколько дней до того, в Страстнýю пятницу. Мальчик лежал в протоке рядом с домом (по другой версии – в подвале самого дома), принадлежавшим Самуилу (Шмуэлю) из Нюрнберга – одному из лидеров местной еврейской общины. Обнаружив труп мальчика, его слуги в страхе поспешили известить хозяев, а те – властей.

Сразу после пропажи ребенка в Тренто начали ходить слухи о том, что это дело рук иудеев. И те, еще до того как сами обнаружили тело, стали закрывать окна и двери своих домов, чтобы ненавистники не подкинули им труп мальчика. Когда он был найден, тотчас восторжествовала версия о ритуальном убийстве: что, истязая Симона, трентские иудеи вновь повторили муки, которым их предки некогда подвергли Христа, а кровь невинного отрока использовали для изготовления мацы и в других пасхальных ритуалах (II.4.37). Более 20 человек было арестовано. По итогам процесса с активным применением пытки 13 еврейских мужчин были приговорены к сожжению. Один из них, Моисей, самый старый член общины, до казни умер в тюрьме, а двое попросили их крестить. Как христиан их уже обезглавили, а тела отправили на костер.

На следующий день после обнаружения тела его выставили на алтаре приходской церкви св. Петра, куда ходили родители Симона. И уже 31 марта было объявлено о том, что невинноубиенный отрок совершил первое чудо. Иоганн Хиндербах, епископ и правитель Тренто, начал кампанию по канонизации Симона как мученика, а в город стали стекаться паломники. Трентское дело стало одним из самых громких примеров «кровавого навета» и спровоцировало волну аналогичных обвинений в соседних итальянских городах: Реджио, Мантуе, Портобуффоле, Вероне и т. д.[862]

II.4.37. Мученичество св. Симона Трентского. 1475–1477 гг.

Paris. Bibliothèque nationale de France. Département Estampes et photographie. № Reserve boite ECU-EA-17 (1)

В ходе следствия применялись жесточайшие пытки. И обвиняемые, которые исходно отрицали свою вину, начали давать показания. В материалах этого дела сохранились подробнейшие описания ритуализованных издевательств, которым иудеи (якобы) подвергли тело Симона – когда он еще был жив и после того, как его задушили. Один из арестованных, Лазарь из Серравалле, бывший слугой в доме Анджело из Вероны, показал, что в шаббат, когда тело убитого мальчика лежало в синагоге, Самуил из Нюрнберга прочел над ним краткую проповедь. Он говорил, что Иисус никак не мог родиться от девы, что его мать Мария была блудницей и что он был зачат в период месячных, когда женщина, по еврейской традиции, нечиста. Эти выпады вполне представимы в его устах. На рубеже XV–XVI вв. их можно было найти в некоторых версиях антихристианского памфлета «Толдот Йешу» («Родословие Иисуса»), который был хорошо знаком евреям-ашкеназам[863].

Закончив обличения, Самуил, по словам Лазаря, бросился к альмемору (кафедре для проповедей и чтения Торы), где лежало мертвое тело Симона, стал показывать в его сторону фиги (соepit facere ficas), бить его по лицу и на него плевать[864]. Товия из Магдебурга дергал Симона за волосы, тоже бил по лицу и плевал. Израиль, сын Самуила, высунул язык, также выставил фигу и, приподняв полы одежды, показал зад и гениталии. Аналогично и другие иудеи показывали фиги и как-то еще насмехались над Симоном. Юный Иоав, который мыл посуду у Товии из Магдебурга, укусил Симона за ухо. Во время допроса он объяснил, что стремился сравняться в издевательствах с Самуилом или даже его превзойти[865].

Во время второго процесса, над женщинами, Белла, вдова Мохара, под пыткой рассказывала, что, стоя в дверях помещения, где лежало тело Симона, стала показывать в его сторону фиги (fatiebat ficas). Одновременно она насмехалась над ним, засунув большой палец правой руки себе в рот и двигая раскрытой ладонью (posuit pollicem manus dextre ipsius Belle super gena dextra et tenendo manum apertam illam admovebat). Кроме того, она показывала язык и плевалась. Жест с большим пальцем во рту идентичен тем, что на множестве сцен Страстей демонстрируют Христу его истязатели[866]. Другая обвиняемая по имени Бона описывала, как евреи били мертвого Симона по лицу, ягодицам, голени. Некоторые из них показывали в его сторону непристойные жесты и приговаривали на еврейском tolle и tluyo. По ее словам, tolle означает «проклятый висельник» (так атаковали Христа), а tluyo – «проклятая висельница» (так атаковали Деву Марию)[867].

Трудно не заметить, что агрессивные жесты (удары, плевки, фиги, непристойное обнажение), которые так подробно (и почти в идентичных выражениях) под пыткой описывали трентские иудеи, точно воспроизводят издевательства, многократно описанные в позднесредневековых страстны́х трактатах и изображенные на бесчисленных гравюрах, фресках или алтарных панелях (II.4.38). Только там они были направлены против Христа, а тут – против христианского ребенка. Из показаний, выбитых у трентских иудеев, следовало, что, издеваясь над Симоном, они тем самым бросали вызов Христу и Деве Марии, издевательски призывали их воскресить мальчика (II.4.39).

II.4.38. По обе стороны от Христа изображены головы его мучителей. Один в него плюет, а второй показывает ему язык.

Христос как Муж скорбей среди символов Страстей (Arma Christi). Немецкая гравюра. Ок. 1450 г.

London. British Museum. № 1895,0915.184

II.4.39. В позднесредневековой иконографии богоубийцы и их потомки обращают одни и те же насмешливо-агрессивные жесты против самого Христа или Девы Марии и против их изображений. На этой гравюре группа иудеев (их можно узнать по псевдоеврейским надписям, остроконечным шляпам и круглым нашивкам на одежде) насмехается над алтарным образом Девы Марии с Младенцем. Один в него плюет, второй показывает в его сторону зад, третий растягивает уголки рта и высовывает язык, а четвертый перекрещивает пальцы в напоминание о распятии.

Гравюра из книги Томаса Мурнера «Поругание и бесчестье, нанесенные образу Марии иудеями» (Страсбург, 1521 г.).

Поскольку все эти показания были даны под пыткой или под угрозой (еще более жестокой) пытки, вероятнее всего, перед нами самооговор. И устами обвиняемых в документах говорят судьи, одержимые кровавым наветом и убежденные в том, что иудеи через тела христианских детей вновь и вновь истязают Христа. Во время первых допросов под пыткой (12 и 13 апреля) Лазарь из Серравалле отвечал судьям: «Скажите мне, что я должен сказать, и я скажу это»[868]. Другие иудеи вначале отрицали свою вину. А признавались, лишь когда их начинали пытать. И чем дольше продолжалась пытка, тем подробнее становились описания тех издевательств и проклятий, которым они подвергли Симона. Некоторые из них, чтобы избавиться от боли, шли на маленькие и отчаянные хитрости. Так, Сара, вдова врача Товии, попросила ее развязать, чтобы она могла показать непристойные жесты, с помощью которых иудеи насмехались над мертвым ребенком[869].

Однако нет ли в показаниях, выбитых у трентских евреев, какой-то доли правды? Этот болезненный вопрос находится в центре книги Ариэля Тоаффа «Кровавые Пасхи. Евреи Европы и ритуальные убийства», которая впервые вышла в 2007 г.[870] В ней известный историк, специалист по истории итальянского еврейства и сын бывшего главного раввина Рима, подвел читателя к мысли о том, что средневековый кровавый навет не всегда был наветом. Некоторые евреи-ашкеназы (а евреи, жившие в Тренто, были выходцами из германских земель) настолько ненавидели христианство и так сильно верили в магические свойства крови, что могли применять ее в ходе ритуальных проклятий в адрес соседей-христиан, которые веками их угнетали, изгоняли и убивали. Книга Тоаффа спровоцировала колоссальный скандал и подняла бурю негодования, которая заставила автора отозвать ее из продажи[871].

Многие читатели – от раввинов и членов еврейских общин до антисемитов разных направлений, не говоря уже об историках-медиевистах, – увидели в ней утверждение, что некоторые евреи-ашкеназы действительно совершали ритуальные убийства христианских детей, чтобы добыть их кровь. Хотя Тоафф прямо не утверждал, что трентские евреи на самом деле замучили мальчика Симона, то, как был выстроен его текст, подталкивало к такому выводу.

Историк исходил из предположения, что даже в признаниях, которые были получены инквизиторами с применением пытки или под угрозой ее применения, можно услышать не только голос судьи (и господствующей культуры), который диктует, что нужно говорить, но и голос обвиняемого. На этой гипотезе построено немало исследований по истории средневековых ересей, ведовства и народных верований, в том числе известные работы Карло Гинзбурга о «бенанданти» и мифологеме шабаша ведьм, которые Тоафф приводил как эталон метода[872]. Без материалов инквизиционных процессов многие сюжеты из истории Средних веков и раннего Нового времени было бы исследовать крайне трудно, а порой и вовсе невозможно, потому что других источников просто нет или крайне мало. Свидетельские показания и признания обвиняемых нельзя отметать как a priori недостоверные.

Соглашаясь с этим по существу, большинство историков, которые откликнулись на книгу Тоаффа, в том числе сам Гинзбург, утверждали, что он пошел по пути доверия слишком далеко. По их убеждению, он утратил критическую дистанцию по отношению к инквизиционным источникам и стал цитировать показания, которые были добыты судьями в Тренто, как объективное, достоверное и не нуждающееся ни в каком ином подтверждении описание произошедшего[873]. И это привело его к ложному и опасному выводу о том, что ритуальные убийства могли случаться. А это сразу было интерпретировано многими читателями, и особенно антисемитами, как признание того, что ритуальные убийства чуть ли не были поставлены на поток[874].

Во втором издании книги, вышедшем в 2008 г., Тоафф добавил послесловие, в котором попытался ответить критикам и четче прояснить свою позицию. По его словам, «ритуальные убийства или детоубийства принадлежат к сфере мифа». Тем не менее «нельзя исключать возможность того, что экстремистские группы или индивиды, которые были одержимы религиозной манией и ослеплены жаждой мести против тех, кого считали ответственными за горести и трагедии их народа, действительно могли совершать преступления, замаскированные под примитивные ритуалы. Однако единственным и проблематичным доказательством этой гипотезы служат признания, полученные с помощью пытки, достоверность которых еще предстоит доказать». При этом, по его убеждению, признания, сделанные – даже под пыткой – иудеями в Тренто в 1475 г., содержат заслуживающие доверия свидетельства об их ментальности, традициях и пасхальных обрядах, которые подтверждаются и собственно еврейскими текстами.

По версии Тоаффа, среди евреев-ашкеназов существовали радикальные группы, полные ненависти к господствующему христианскому большинству. Во время их пасхальных ритуалов звучали ритуализованные проклятия в адрес угнетателей. А для них мог использоваться порошок из крови, взятой у христианина. Ее растворяли в вине (чтобы она «превратилась» в кровь Эдома – так в еврейской традиции называли языческий Рим, а потом христианский мир) и, прочитав проклятия, выливали. При этом, по словам Тоаффа, «использование высушенной крови, полученной от неизвестных, но живых и здравствующих "доноров", чаще всего из семей бедняков, не свидетельствует о существовании ритуальных убийств. Связь между ними существовала только в сознании судей (не только из Тренто), стремившихся доказать кровавый навет против евреев». Кроме того, как подчеркивает Тоафф, несмотря на библейский запрет употреблять в пищу кровь животных (Лев. 17:10–12, Втор. 23–25), некоторые евреи из немецких земель – как и их соседи-христиане – могли использовать кровь (в том числе, возможно, и человеческую) в различных магических и медицинских целях[875].

Показания Лазаря из Серравалле и других иудеев о том, что они подвергли тело Симона коллективным истязаниям и оскорблениям, вероятнее всего, были выбиты судьями. Ведь они стремились уподобить мальчика Христу, а его убийство – Страстям. И для этого требовалось, чтобы его не просто закололи, а подвергли череде издевательств, похожих на те, которые Христос претерпел от рук римлян и иудеев. Однако не вызывает сомнений, что на исходе Средневековья и в раннее Новое время иудеи или «выкресты» действительно использовали разные агрессивно-оскорбительные жесты в адрес христианских реликвий и изображений. Такие случаи упоминаются во множестве судебных – в том числе мелких и обходившихся без применения пытки – дел из разных концов католического мира.

Так, в 1555 г. перед венецианскими инквизиторами предстала престарелая Елена де Фрески Оливи, на которую донесли, что она хулила Бога во время богослужения. За пять лет до того ее сыновья Лазарь, врач, и Исаак, хирург, обратились в христианство и взяли имена Джованни Баттиста и Джованни Джакомо де Фрески Оливи. Джованни Баттиста даже получил степень доктора теологии в Падуанском университете и стал цензором еврейских книг, убежденным преследователем Талмуда. Видимо, их матери, которая боялась остаться одна (ведь психологическая и социальная дистанция между евреями и выкрестами обычно оказывалась даже больше, чем между евреями и «старыми» христианами), тоже пришлось креститься. Она сумела вжиться в роль благочестивой христианской вдовы, но порой вела себя странно и явно давала понять, что на самом деле думает о своей новой вере и новом Боге.

Однажды в церкви, когда священник во время мессы произнес слова «и принял плоть от Духа Святого и Марии Девы и сделался человеком», она, по свидетельству другой женщины, произнесла: «Ты лжешь, ты ублюдок, сын блудницы». Кроме того, она стала корчить рожи и показала фигу в сторону алтаря. Поскольку многие из тех, кто знал Елену, дали показания, что она явно выжила из ума и ее слова следует воспринимать не как намеренное богохульство, а как свидетельство безумия, инквизиционный трибунал не стал карать старуху и обязал Джованни Баттисту изолировать мать у себя в доме до конца ее дней[876].

Упоминания о том, что марраны («новые христиане» или конверсо – «обращенные»), т. е. крещеные иудеи и их потомки, показывали фигу, чтобы выразить презрение к христианским святыням, верованиям и практикам, нередко встречаются в инквизиционных делах из Испании и ее колоний в Новом свете. Как показывает в книге «Тайна и обман. Религия криптоевреев» историк Дэвид Гитлиц, среди испанских марранов было немало тех, кто хранил верность (отдельным) заветам иудаизма и отторгал (многие) христианские верования, которые в страхе перед инквизицией им приходилось на людях почитать. Особое отторжение у них вызывало таинство евхаристии. Марранов часто подозревали в том, что они уклоняются от посещения мессы или, находясь в церкви, отворачиваются от алтаря, чтобы не видеть хлеб и вино, ставшие Телом и Кровью Христа.

К примеру, в 1546 г. Хорхе Альвареса из Лагуардии судили за то, что он показал в сторону Святых Даров фигу и обнажил свой срам по направлению к фигуре Девы Марии и распятию. А в 1648 г. в Мексике некую Бланку Энрикес обвинили в том, что во время мессы она притворно делает вид, что ей нужно вытереть лицо платком. Все для того, чтобы не видеть гостию и чашу, которые священник поднимает после пресуществления, являя всем Бога. Утверждали, что она и ее мать, проходя мимо алтарей, незаметно, под шалями, складывали руки в кукиши[877]. Аналогично фиги показывали и христианским образам, которые часть бывших иудеев, видимо, продолжала воспринимать как идолов, воплощение суеверия или одно из главных олицетворений навязанной им религии.

По словам Гитлица, материалы инквизиционных процессов «демонстрируют несомненный скептицизм и антипатию, которые иудействующие конверсо проявляли к христианской религии – Иисусу, Марии и святым, таинствам и всей совокупности христианских религиозных установлений. Самыми распространенными проявлениями подобного скептицизма, видимо, было уклонение от христианских практик и богохульные речи – всплески агрессии, гневное осмеяние, ирония или мягкая насмешка. […] Подобные реакции вовсе не были характерны лишь для конверсо, поскольку насмешливое неуважение к власти или авторитету – это типичный ответ на чувство бессилия перед их лицом. Позднее Средневековье было пронизано тем, что Монсальво Антон называет "межклассовой, народной культурой… Она непочтительна, подрывает торжественность религии, скептично настроена к высокопарным речам…" Хотя подобные реакции были распространены во всем обществе, то, сколь часто их приписывали иудействующим конверсо, показывает, насколько сильно у них было чувство группового отчуждения»[878].

Преследование «глумлений над католической верой» (burla de nuestra Santa Fe Catholica) было одной из главных задач, поставленных в конце XV в. перед испанской инквизицией. Как писала историк Галина Зеленина, осмеяние церковных догм, таинств и установлений «можно рассматривать не только как сугубо новохристианскую практику, но и как компонент позднесредневековой городской народной культуры, склонной к пародии и бурлеску. В любом случае эта практика очень органична для марранизма как „негативизма“, „отрицательного соблюдения“, проявляющегося – чем позже, тем больше – не в „позитивных“ действиях (соблюдении законов, совершении обрядов), а в отрицании и осмеянии христианских законов и обрядов. Некоторые исследователи склонны видеть в подобных обвинениях не отражение реально существовавшей практики, а клевету». Впрочем, доказать то или иное едва ли возможно. «Решение, верить или не верить инквизиции, зачастую принимается учеными достаточно волюнтаристски»[879].

Многие конверсо явно воспринимали католический культ образов как нарушение второй заповеди и вопиющее идолопоклонство: «Нарисованные святые – это не более чем картинки, которые кто-то нарисовал», «Иисус Христос и другие святые были нарисованы и вырезаны из дерева людьми», «Разве можно поверить, чтобы кусок дерева творил чудеса?»[880] Некоторые из «новых христиан» не только старались уклониться от почитания образов, не хотели держать их в доме, высмеивали, показывали им фиги, но и физически атаковали, например кидали в них камни[881]. Так, в 1489 г. Гонсало Санчеса де Гваделупе из Талаверы-де-ла-Рейны обвинили в том, что, выходя из церкви, он показывал фиги статуям святых. В 1490 г. Гонсало Лопеса де Арнедо заподозрили в том, что он похулил Деву Марию, заявив: «Я отрицаю Бога и Святую Деву», показав им фиги и сказав: «Это для Бога, это для Святой Девы». А в 1547 г. «новую христианку» Беатрис де Оливейру из Логроньо судили за то, что она «выпорола и побила распятие, на котором был изображен образ Христа, показала ему фигу и бросила его в реку»[882].

Не стоит, однако, думать, что насмешка в адрес христианских верований и таинств или непристойные жесты в сторону христианских святынь (гостий, реликвий, изображений и т. д.) были исключительно делом иноверцев, еретиков или бывших иудеев. На исходе Средневековья и в раннее Новое время церковные проповедники и писатели-моралисты постоянно бичевали христиан, которые бесчестят Христа, Деву Марию и святых. Для церковных и светских судов богохульство превратилось в одну из главных угроз для социального порядка. Считалось, что словесные выпады в адрес Бога, святых и святынь – наряду с распутством, содомией и другими моральными прегрешениями – не просто разлагают общество, а обрушивают на него кары Господни, в том числе эпидемии чумы или голод. Преследованием греховных речей занялись не только церковные, но и светские суды. В XVI в. и для протестантов, и для католиков борьба с богохульством превратилась в один из главных инструментов культурного дисциплинирования, сплочения рядов в противостоянии с религиозным оппонентом и искоренения народной религиозности. К примеру, венецианский Совет десяти в 1537 г. учредил специальную комиссию (Esecutori contro la bestemmia) из трех дворян, которые в течение года должны были отвечать за то, чтобы хула в адрес Бога, Девы Марии или святых не осталась без наказания. По городу были установлены специальные таблички, предупреждавшие венецианцев и приезжих о грозящих им карах (они до сих пор сохранились на площадях Сан-Поло, Санто-Стефано и Сан-Дзаккария)[883].

Судебные протоколы и другие источники говорят о том, что католики не скупились на хулу в адрес Небес (например, называли Деву Марию «шлюхой») или оскорбляли святых, показывая их изображениям фиги[884]. Испанский доминиканец Мельхиор Кано (1509–1560) в трактате «Победа над собой», который стал одним из самых популярных нравоучительных сочинений того времени, объяснял, что богохульство может выражаться не только в оскорбительных речах, но и в других знаках – например, если человек покажет фигу (como dando una higa) или сложит пальцы в букву «O» с левой стороны груди[885]. То же касается и плевков. Это был всем понятный презрительный выпад, который мог быть адресован и человеку, и Богу.

В 1564 г. в Толуке, в испанской Мексике, португальца Франсиско Тижеру привлекли к суду за то, что, проигравшись в карты (это был частый повод для богохульных речей и жестов), он плюнул в сторону висевшего на стене изображения распятого Христа и воскликнул: «Да пожалеет тот, кто тебя нарисовал!» Из тюрьмы он писал, что содеял это в гневе и не знал, что в комнате есть распятие. Поскольку, будучи моряком, Франсиско три года провел в турецком плену в Алжире, власти подозревали, что он успел отречься от христианства. В итоге его посадили на осла, провезли по улицам Толуки, дали ему 300 ударов плетью, а потом отрезали его богохульный язык[886].

Агрессивные, непристойные и насмешливые жесты, которые позднесредневековые мастера приписывали истязателям Христа, чаще всего были прекрасно знакомы зрителям созданных ими образов. Это не удивительно, поскольку они не были перенесены в сцены Страстей из текстов Евангелий (те лишь кратко упоминали, что еврейские, а потом римские воины глумились над Иисусом), а конкретизировали их рассказ, переводили его на понятный и принятый в Средневековье язык тела.

обнажение и испражнения

Во многих сценах Страстей кто-то из мучителей поворачивается к Христу задом, похлопывает себя по пятой точке, приспускает штаны и, возможно, даже пускает в его сторону газы (II.4.40)[887]. Этот жест нередко «исполняли» воины, одетые как шуты, или шуты, участвовавшие в издевательствах вместе с воинами. Упоминания об агрессивном обнажении можно найти и в текстах страстны́х мистерий. Эти театрализованные действа, которые порой растягивались на много дней, представляли страдания Христа с массой кровавых, натуралистичных, а порой и скабрезных подробностей[888]. Например, в Овернской мистерии, поставленной в 1477 г. в городе Монферран, истязатели получили приказ плюнуть в Иисуса и показать ему свои гениталии. Кроме того, они развернулись к нему задом и испортили воздух[889]. В этом и аналогичных сюжетах безгрешная чистота Христа зримо противопоставлялась порочной нечистоте его истязателей.

II.4.40. Истязатели бьют Христа и глумливо спрашивают: «Кто ударил?» Один из них, повернувшись к нему задом, приспускает штаны.

Лукас ван Лейден. Поругание Христа (гравюра из цикла, посвященного Страстям). 1521 г.

Amsterdam. Rijksmuseum. № RP-P-2011-115-4

Описания непристойных жестов, связанных с телесным низом, встречаются и в агиографии. В Житии св. Патерна Уэльского (Авраншского), жившего в VI в., рассказывается о том, как однажды он вместе со св. Скубилионом пытался обратить идолопоклонников в истинную веру. Но одна бесстыдная женщина, чтобы их смутить, подняла одежду и показала им свой зад. Господь этого так не оставил, и ее ягодицы тотчас покрылись язвами[890]. А в 1280-х гг. францисканский хронист Салимбене де Адам поведал о том, как жестокий правитель Тревизо Альберико да Романо, настоящий «сын беззакония» и «орудие дьявола», когда у него улетел любимый ястреб, «стащил с себя штаны и показал Богу зад в знак упрека и поношения и также насмешки, веря, что так он мстит Богу» (в другой раз правитель, будучи в храме, испражнился на алтарь – именно в том месте, где освящается Тело Господне»)[891].

Порой оскорбительный потенциал зада, зловония и испражнений обращали против того, кто считался средоточием и источником всякой нечистоты, – Сатаны. В «Цветочках св. Франциска Ассизского» (XIV в.) дьявол попытался искусить брата Руффино, приняв облик Христа. Темный дух заявил ему, что и сам он, и св. Франциск обречены на вечную погибель. «Брат Руффино, один из самых знатных людей Ассизи, товарищ святого Франциска и человек великой святости, был в одно время в сильнейшей степени обуреваем и искушаем демоном относительно предопределения. Отчего стал он совсем грустным и печальным, ибо демон влагал ему в сердце, что он осужден и не был предназначен для жизни вечной и что потеряет он то, что приобретет в Ордене. […] Вот однажды является он в образе Распятого и говорит ему: "O, брат Руфин, для чего упорствуешь ты в покаянии и молитве, раз ты не из числа предназначенных к жизни вечной? Поверь мне, ибо я знаю, кого я избрал и предопределил, не верь сыну Петра Бернардоне [св. Франциску. – М. М.], если он скажет тебе противное, и даже не спрашивай его об этом предмете, ибо ни он, ни другой кто знает про то, а только я, Сын Божий. Поэтому уж поверь мне, что ты в числе осужденных, и твой отец, сын Петра Бернардоне, не принят мной в среду моих избранных, ни ты, ни он; к тому же отец, данный тебе, и всякий, кто последует за ним, осуждены"». Узнав об этом, св. Франциск рассказал брату Руффино обо всех иcкушениях, которые тот претерпел, так, словно сам был их свидетелем, и объяснил ему, как прогнать дьявола. Когда ему вновь явится мнимый Христос и скажет: «Ты – осужден!», ты ему отвечай: "Открой рот, чтобы мне в него испражниться [e mo vi ti caco]!". Это послужит для тебя знаком, что это – дьявол, ибо, едва ты дашь ему такой ответ, он немедленно убежит»[892].

У фекальных угроз и оскорбительных обнажений в те времена было немало параллелей в мире книжных маргиналий – комичных, абсурдных, нередко непристойных сценок, заполнявших поля в рыцарских романах, молитвенниках, псалтирях и даже литургических рукописях. Их юмор часто строился на замене высокого низким и демонстрации наготы. Многие персонажи (люди, обезьяны, гибриды…) показывали друг другу (и зрителю) свои задницы, пускали газы и опорожняли желудок; музицировали, вставив в зад трубы; подставляли свой зад птицам, которые залезали в него своими клювами (вероятно, некоторые из таких образов намекали на содомию)[893]. Например, в нидерландской рукописи с текстом «Романа об Александре Великом» под миниатюрой, где македонский царь сражается с драконом, на полях изображена дама, которая, встав на колени, с молитвенным жестом обращается в сторону шута (?). А он, развернувшись к ней задом, испражняется[894].

И таких скатологических (от греческого корня «скатос» – «кал») сюжетов в рукописях XIII–XIV вв. было немало. Карл Вентерсдорф видел в них олицетворение порока, мира, погрязшего в нечистоте, а Рут Меллинкофф – апотропеи, призванные защитить манускрипт и его владельца от сил зла (изгнание злых духов с помощью непристойности и демонстрации срамных органов)[895]. Однако более вероятно, что большинство этих сцен, часто построенных на инверсии высокого и низкого, духовного и плотского, мужского и женского, должно было вызвать ухмылку. А зад напоказ был вызывом – оскорбительным и смешным[896].

В позднесредневековых сценах Страстей мучители и палачи Христа часто бывали одеты в обноски, полураздеты или расхристаны[897]. Их представляли в распахнутых на груди рубахах, спадающих до колен штанах, приспущенных чулках или дырявых лохмотьях. Сквозь расстегнутую одежду или прорехи в ней была видна плоть: волосатые груди, кривые ноги, потные спины или руки со вздувшимися от напряжения мышцами. Например, у Рогира ван дер Вейдена (ок. 1454 г.) палач, который отрубил голову Иоанну Крестителю, сбросил красную куртку c желтой подкладкой и остался в одной рубахе. Его разноцветные, желтый и красный, хузы (штаны-чулки) свернуты ниже колен, так что мы видим голые ноги (II.4.41)[898].

У этих деталей вполне могла быть практическая, повседневная логика. Если судить по сценам казней из позднесредневековых хроник или юридических сборников, профессиональные палачи в XV в. действительно носили очень короткую, узкую и обтягивающую одежду: например, куртку (pourpoint или jaque), которая едва прикрывала зад, и узкие хузы. Во Франции такой наряд вошел в моду в середине XIV в., но вызвал гнев у ревнителей нравственности. Французский король Карл V (1364–1380), который был известен своей добродетелью и, по словам Кристины Пизанской, очень высоко ставил скромность («moult aimoit chastété»), запрещал придворным одеваться столь вызывающим образом. В 1389 г. советник покойного короля Филипп де Мезьер сетовал на то, что «дворяне, а порой и клирики показывают форму своего зада и своих тайных удов женщинам и прочим людям»[899]. В XV в. мужская одежда оставалась довольно короткой, но не такой тесной. Однако, судя по иконографии, обтягивающие пурпуаны сохранились в гардеробе слуг, рабочих, солдат и вообще людей невысокого социального статуса[900]. Кроме того, заплечных дел мастера и палачи действительно нуждались в одежде, которая не сковывала их движений, и, вероятно, в пылу работы скидывали лишнее – потому что вспотели или чтобы не запачкаться.

II.4.41. Неизвестный мастер. Казнь Иоанна Крестителя. Ок. 1510 г. (Копия работы Рогира ван дер Вейдена. Ок. 1455 г.).

Frankfurt am Main. Das Städel Museum. № 878

Тем не менее очевидно, что в сценах Страстей Христовых или на изображениях мученичеств полунагота истязателей-иноверцев явно несла в себе осуждающее послание. Она требовалась в первую очередь для того, чтобы подчеркнуть их звериную необузданность и мужицкую грубость – с расстегнутыми рубахами, подвернутыми рукавами или штанинами часто представляли крестьян, ремесленников и других простолюдинов, которые зарабатывают на жизнь ручным трудом. Кроме того, расхристанный костюм порой уподоблял палачей безумцам, разрывающим на себе одежды, или шутам, которые оголяются ради развлечения публики. Уродливые, волосатые и потные истязатели, воплощавшие торжество плоти, противопоставлялись их жертвам – Христу и мученикам, олицетворявшим победу духа.

II.5.1. Йорг Ратгеб (?). Тайная вечеря. Ок. 1505–1510 гг.

Rotterdam. Museum Boijmans Van Beuningen. № 2294

как узнать предателя? тело иуды