В Бодлианской библиотеке в Оксфорде хранится роскошно иллюминированная рукопись Откровения Иоанна Богослова, которая, по фамилии одного из поздних владельцев, антиквара Фрэнсиса Дауса (1757–1834), известна как Douce Apocalypse. Она была создана в третьей четверти XIII в. для принца Эдуарда, наследника английского короля Генриха III, и его супруги Элеоноры Кастильской. На двух из ее миниатюр изображен дьявол, который держит в руках щит с собственным гербом. Это классический пример так называемой воображаемой, или вымышленной, геральдики (attributed arms или armoiries imaginaires). Речь идет о фигурах на щитах и флагах, которые в Средние века приписывали персонажам, у которых на самом деле не было и не могло быть гербов, потому что они жили в далеком прошлом, принадлежали к неевропейским культурам либо вовсе никогда не существовали, как многие герои рыцарских романов или аллегорических поэм[157].
В одной из последних глав Откровения (20:7) рассказывается о том, как в конце времен Сатана после тысячи лет заключения вновь поднимет бессчетное войско на финальную битву с силами света, «будет освобожден из темницы своей и выйдет обольщать народы, находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань; число их как песок морской». На миниатюре, иллюстрирующей эти строки в Апокалипсисе Дауса, мы видим рогатого дьявола-«полководца», который ведет за собой отряд светло– и темнолицых рыцарей, вооруженных мечами, копьями и секирами. В руках у него красный щит с золотым поясом и тремя (по числу лиц Троицы, ведь дьявол – это «обезьяна Бога»?) зелеными жабами. Та же символика повторяется на прямоугольном знамени, которое реет у него над головой (I.2.1). Чуть в глубине изображен узкий золотой флажок с тремя красными стропилами. Сам принц Эдуард и многие его современники явно прекрасно знали, что это геральдические цвета Гилберта де Клера, 7-го графа Глостерского (1243–1295). Он был одним из лидеров баронской оппозиции королю Генриху III. Видимо, приписав его цвета к войску Сатаны, мастер, работавший над рукописью (или, скорее, заказчик, продиктовавший это решение), хотел поквитаться с мятежником. Герб с тремя жабами появляется и на следующей миниатюре, где армия Сатаны, которая атаковала «стан святых и город возлюбленный», погибла в огне с небес, а сам «диавол, прельщавший их», был «ввержен в озеро огненное и серное, где зверь и лжепророк» (Откр. 20:10)[158].
Зеленые жабы на красном щите нарушали один из базовых принципов, действовавших в европейской геральдике. Она исходно признавала лишь несколько цветов. Их подразделяли на два «металла» (золото и серебро, они же – желтый и белый) и четыре эмали: красный (червлень, gueules), черный (sable), синий (лазурь, azur) и зеленый (sinople). Пурпур (pourpre) иногда отождествляли с красным, а иногда считали отдельным цветом. Эмаль не было принято накладывать на эмаль, а металл – на металл. Этот принцип был формально провозглашен (и даже назван «основным правилом геральдики») намного позже, чем был создан Апокалипсис Дауса. Однако, по всей видимости, уже в эпоху становления геральдики он воспринимался как эстетическая норма. Например, в красном поле можно было поместить золотого или серебряного льва, а черный или синий считались бы аномалией. Такие «неправильные» сочетания в последние столетия Средневековья нередко встречались в символике, которую приписывали негативным персонажам (язычникам, сарацинам, предателям и др.)[159]. Сейчас трудно сказать, что здесь первично: геральдический запрет накладывать эмаль на эмаль или представление о таких сочетаниях как безобразных.
Воображаемые гербы и флаги, с какими изображали различных чужаков, иноверцев и врагов, нередко уподобляли их дьяволу – «отцу» всякой лжи, а через него соотносили друг с другом. В эпоху, когда геральдика стала главным языком, на котором европейская знать говорила о своих владениях, предках и доблестях, Сатана – словно какой-то английский барон – тоже получил герб, только позорный. В этой главе мы поговорим о том, почему на его щите были изображены именно жабы, как была устроена воображаемая геральдика и как на исходе Средних веков она была поставлена на службу моральной проповеди и религиозной полемике.
перевернутые щиты
Герб дьявола – прекрасный пример того, как в средневековой культуре реалии из современности, которые казались настолько привычными, будто существовали всегда, легко проецировались в далекое прошлое и в мир воображаемого.
Первые гербы – комбинации определенных цветов и фигур, которые помещали на щит, чтобы идентифицировать его владельца, – появились в Западной Европе в первой половине XII в. Они требовались для того, чтобы отличать рыцарей на поле битвы или на турнирной площадке. Однако их роль к этому не сводилась. В новом, все более дробном феодальном обществе, строившемся на множестве сложных и пересекающихся иерархий, был велик запрос на знаки, которые позволяли сразу распознать статус их обладателя. Гербы, которые стали передавать по наследству, помогали понять, кто перед тобой, из какого он рода и чем владеет. Они превратились в ключевой личный знак (ведь их изображали на печатях, которыми подтверждали подлинность документов), воплощение семейной чести и памяти.
Первыми, кто начал обзаводиться гербами, были крупные сеньоры и короли. Век спустя ими активно пользовались уже мелкие бароны и простые рыцари. Вопреки расхожему представлению, право на герб в Средние века вовсе не было зарезервировано за знатью. Со временем свои гербы появились и у многих простолюдинов: состоятельных горожан, ремесленников, а кое-где даже у крестьян. Хотя геральдика зародилась среди воинского сословия, а использовавшиеся в ней фигуры исходно не имели отношения к христианской символике, духовенство тоже, преодолев сомнения, увлеклось геральдикой.
Очень важно, что гербы присваивали не только отдельным людям или семействам, но и различным корпорациям или политическим сообществам: епархиям, городам, ремесленным цехам, религиозным братствам и т. д. К XIII–XIV вв. все европейское общество было пронизано геральдическими образами. Как писал французский медиевист Мишель Пастуро, за несколько столетий геральдика превратилась в матрицу для множества знаковых систем, связанных с обозначением идентичности, демонстрацией родственных связей и определением правил соотношения цветов[160].
Использование гербов ширилось не только в социальном, но и в пространственном отношении. Их стали изображать не только на щитах, знаменах или печатях, но и на стенах замков и городских ратуш, надгробиях, страницах рукописей, кроватях и множестве других предметов. Над городскими вратами или в зале суда герб повелителя символизировал его незримое присутствие и напоминал о том, кто тут власть и чьим именем вершится правосудие. Ведь сам государь не мог постоянно находиться или даже периодически бывать во всех своих владениях. Там, где отсутствует его физическое тело, его заменяют изображения (на монетах, печатях, надгробиях) и геральдические «тела» – гербы[161].
На витраже или алтарном образе, который какой-то сеньор или богатый купец пожертвовал церкви, герб указывал на персону дарителя и позволял ему через личный и родовой знак всегда пребывать в освященном пространстве – рядом с алтарем, мощами святых и другими реликвиями. В позднее Средневековье многие храмы были буквально наводнены гербами. Историк Ролан Абло назвал этот процесс «геральдизацией сакрального»[162]. В стенах церкви – как средоточия религиозной жизни общины, пространства упокоения умерших и места, где решается их загробная судьба, – роль гербов была многолика. Они демонстрировали высокий социальный статус или политический вес их владельцев, обеспечивали им и их близким вечное присутствие там, где по ним служат заупокойные мессы, и поддерживали родовую память.
Насколько велика была роль герба, хорошо показывает история, которую в «Большой хронике» поведал монах Сент-Олбанского монастыря Мэтью Пэрис. В 1250 г. английский рыцарь Уильям II Лонгспе, отправившийся в Седьмой Крестовый поход, погиб в битве при Эль-Мансуре, где христианское войско было разбито армией египетских Айюбидов. По словам хрониста, в ночь до сражения мать Уильяма Эла, графиня Солсбери и аббатиса Лакока, которая находилась в Англии, увидела пророческое видение. Небеса разверзлись, и ангелы приняли в рай какого-то рыцаря, закованного в доспехи. Она узнала знак на его щите, и небесный глас подтвердил, что это действительно ее сын. Герб как инструмент идентификации его владельца был перенесен воображением в мир иной[163].
Герб воплощал не только власть, но и честь владельца. Потому покушение на герб означало вызов тому, кому он принадлежал. Например, мятежники сбивали со стен гербы тех господ, которых хотели низвергнуть или уже сбросили с трона. В 1412 г. герцог Лотарингский был осужден Парижским парламентом за оскорбление величества (lèse-majesté). Ведь он вторгся в город Нёфшато (который оспаривал у французского государя), привязал к хвосту своего коня королевский герб с лилиями и протащил его по городу – это был всем понятный ритуал унижения. Войны за территории сопровождались войнами знаков или войнами с чужими знаками. После возвращения Бургундского герцогства под власть французских монархов в 1477 г. на его территории начали централизованно сбивать геральдические эмблемы, напоминавшие о временах независимости[164].
Уничтожение гербов, которые висели или были выбиты в камне на стенах замков, ратуш, над городскими вратами или на частных резиденциях, было обычным делом при смене власти. В Италии это регулярно происходило при переходе города из императорской в папскую партию или обратно[165]. Так, в 1311 г. в Падуе коммуна, дабы продемонстрировать, что она поддерживает императора Генриха VII в борьбе с веронскими правителями из рода делла Скала (Скалигеров), приказала установить на стенах Палаццо Комунале гербы с имперским орлом. Однако, когда через несколько недель власти Падуи узнали о том, что этот государь поддержал их врагов, его гербы было велено уничтожить[166].
Кроме того, на исходе Средневековья гербы, чтобы расквитаться с их владельцем или стереть о нем память, не только уничтожали, но и подвергали демонстративному унижению. Когда рыцарь совершал измену сеньору или какое-то еще тяжкое преступление, несовместимое с его достоинством, – например, освободившись из плена, отказывался заплатить обещанный выкуп, его щит могли публично вывесить вверх тормашками. Этот ритуал (subversio armorum) известен с конца XIII в. На полях «Большой хроники» Мэтью Пэриса нарисовано множество перевернутых щитов. Там они означали смерть их владельца или пресечение его рода. Позже переворачивание герба также превратилось в ритуал, призванный обесчестить его хозяина. Речь уже шла не о физической, а о социальной смерти[167].
По свидетельству французского хрониста Жана Фруассара, в 1377 г. лондонцы, недовольные тем, как герцог Ланкастерский управлял королевством при малолетнем короле Ричарде II, «стали переворачивать его гербы вверх ногами, словно он был изменником». А в 1408 г. в Париже прилюдно унизили посланцев папы Бенедикта XIII. Им вручили перевернутые гербы их господина, на повозке отвезли во двор королевского дворца на острове Сите и выставили у позорного столба. При этом на головы им водрузили митры с надписью: Ceulx cy sont desloyaux à l'Église et au Roy («Сии неверны Церкви и королю»)[168].
В германских землях в XV–XVI вв. перевернутый герб нередко рисовали на так называемых «позорных картинках» (Schandbilder). Это были небольшие изображения, которые, к примеру, кредитор, отчаявшийся получить долг от недобросовестного должника, мог повесить ему на дверь, на городской площади и в других публичных местах, чтобы его обесчестить и тем самым принудить к выплате. На таких листовках виновника обычно изображали в какой-то позорной позе: он висел вниз головой на виселице, сидел задом наперед на свинье или прикладывал свою печать к ее смердящему заду. Часто рядом с ним помещали и его перевернутый герб (см. ниже)[169].
воображаемая геральдика
Уже в середине XII в. в литературе, а потом и на изображениях гербы стали присваивать персонажам из далекого либо вовсе мифического прошлого. В первую очередь речь шла о древних воинах и монархах, которым герб, по тогдашним представлениям, полагался по статусу. Историки называют такие гербы «воображаемыми», но в то время они не обязательно воспринимались как нечто фиктивное, плод фантазии.
Одними из первых гербы получили герои рыцарских романов и героических преданий о славных воителях прошлого: король Артур и рыцари Круглого стола; император Карл Великий и его храбрый племянник Роланд и др. Английский историк Гальфрид Монмутский в «Истории бриттов» (ок. 1140 г.) утверждал, что на щите короля Артура, который именовался «Придвен», был помещен лик Богоматери[170]. Позже восторжествовала идея, что на гербе этого образцового государя были изображены три золотые короны. Вслед за доблестными христианскими рыцарями из далекого прошлого гербами обзавелись многие персонажи из античной истории (от грека Ахилла и троянца Гектора до Александра Македонского и Юлия Цезаря), а также библейские предводители и государи (Моисей, Давид, Иуда Маккавей и др.) (I.2.2, I.2.3, I.2.4).
Само собой, в воображении средневекового Запада гербы были перенесены и на другие цивилизации, с которыми христианский мир тогда враждовал (как мир ислама), почти не контактировал (как Эфиопия, Индия или Китай) или которые вовсе выдумал (как царство христианского пресвитера Иоанна, якобы находившееся где-то в Азии или в Африке).
I.2.2. С XIV по XVI в. на Западе была популярна тема «девяти доблестных мужей» (neuf preux). Это был своего рода пантеон славных правителей и воителей прошлого. В него вошли три персонажа из античной истории (Гектор Троянский, Александр Македонский и Юлий Цезарь), три древних израильтянина (Иисус Навин, царь Давид и Иуда Маккавей) и три христианских монарха (Артур, Карл Великий и Готфрид Бульонский). Все они – включая крестоносца Готфрида, который в 1099 г. стал первым правителем Иерусалимского королевства, – жили до появления геральдики. Это не помешало на изображениях рыцарственной девятки приписывать им гербы. Например, у Юлия Цезаря в гербовнике Конрада Грюненберга на серебряном поле изображен черный дракон. В поздней Римской империи дракон из ткани служил знаком некоторых когорт, а в IV в. стал императорским знаменем[171]. Поэтому средневековые изображения Цезаря и римских воинов с щитами или стягами, на которых изображено это мифическое создание, были далекими отголосками реальных практик.
Гербовник Конрада Грюненберга. Ок. 1480 г.
München. Bayerische Staatsbibliothek. Ms. Cgm 145. P. 2
I.2.3. В христианской традиции вавилонский царь Навуходоносор II, который в 597 г. до н. э. разграбил Иерусалимский храм, олицетворял гордыню, бессильную перед величием Господа. Как рассказывается в Книге пророка Даниила (4:30-31), Господь в качестве наказания лишил его разума и обрек на скитания со зверями: «…и отлучен он был от людей, ел траву, как вол, и орошалось тело его росою небесною, так что волосы у него выросли как у льва, и ногти у него – как у птицы». Лишь через семь лет Навуходоносор пришел в себя «и благословил Всевышнего, восхвалил и прославил Присносущего, которого владычество – владычество вечное, и которого царство – в роды и роды». Так он уяснил, что «Всевышний владычествует над царством человеческим, и дает его, кому хочет» (4:14). Вся власть от Бога, а земные владыки – прах. В позднесредневековых гербовниках можно нередко увидеть герб, который приписывали вавилонскому владыке. На нем Навуходоносор представал в облике дикого зверя с человеческой головой или, как здесь, безумца, который жрет траву.
Гербовник Ульриха Рёша, аббата Санкт-Галленского монастыря. XV в.
St. Gallen. Stiftsbibliothek. Cod. Sang. 1084. P. 21
I.2.4. Битва под Рамлой (1105 г.). Иерусалимский король Болдуин I отразил атаку со стороны египетских Фатимидов, которых поддержали турки-сельджуки из Дамаска. На круглых щитах мусульман изображены жабы и змеи.
Гийом Тирский. История деяний в заморских землях. Северная Франция. Первая четверть XIV в
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 2824. Fol. 64
I.2.6. Темнокожие язычники, олицетворявшие Вавилон – пагубный город (Откр. 16:19). У двоих на круглых щитах – головы кабанов.
Апокалипсис. Льеж. 1313 г.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 13096. Fol. 52v
I.2.5. Противостояние между крестоносцами и сарацинами во времена Первого и Второго Крестовых походов. Мусульманские воины изображены с темными лицами и в тюрбанах. На их щитах – головы мавров, кабаньи морды, драконы и леопарды.
Гийом Тирский. История деяний в заморских землях. Париж. 1337 г.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 22495. Fol. 19, 154v, 235v
На иллюстрациях к хроникам Крестовых походов гербы в XIII в. появились не только у христианских воинов («франков»), но и у их врагов – сарацин, которые на самом деле такой символики не использовали. Воображаемые гербы мусульман требовались в первую очередь для того, чтобы изобличать иноверие, противопоставить доблестных воинов Христовых и презренных сынов Магомета. В отличие от гербов крестоносцев, на которые помещали христианские (в первую очередь крест) и благородно-доблестные символы (орлов, львов и т. д.), на щитах мусульман стали изображать фигуры, которые в европейской геральдике пользовались дурной репутацией или прямо ассоциировались с силами тьмы: змей, жаб (I.2.4), скорпионов, обезьян, леопардов, котов, кабанов (I.2.5, I.2.6)[172] или драконов (I.2.7, I.2.8); яблоко, напоминавшее о грехопадении; звезды и полумесяц, ассоциировавшиеся с Востоком, исламом, ересью и иноверием; головы мавров, символизировавшие радикальную расовую, а заодно и религиозную инаковость[173]. Те же фигуры изображали на щитах и других негативных персонажей: от филистимлян и прочих врагов избранного народа Израилева на иллюстрациях к Ветхому Завету до стражников иудейских первосвященников, которые издеваются над Христом, на иллюстрациях к Завету Новому; от римских воинов, которые истязают раннехристианских мучеников, до гуннов, монголов и турок, которые с Востока вторгаются в пределы Запада.
I.2.7. На иллюстрации к немецкой переработке «Песни о Роланде» Карл Великий (слева в короне) побеждает и убивает языческого короля Паллигана (в самой «Песне» это Балиган – эмир Вавилона). На его белом (т. е. в геральдических категориях – серебряном) щите нарисован черный дракон. На этой и соседних миниатюрах его воины отличаются от христианских рыцарей Карла длинными бородами и высокими шлемами.
Штрикер. Поход Карла Великого в Испанию. Цюрих. Ок. 1300 г.
St. Gallen. Kantonsbibliothek. Vadianische Sammlung. Ms. VadSlg 302. Fol. II.66
Нередко всю поверхность щита у сарацин занимает звериная (часто с высунутым языком) или антропоморфная морда[174]. Такие же личины нетрудно найти на щитах, с какими изображали языческих идолов, язычников-идолопоклонников и других иноверцев: от Голиафа, повергнутого Давидом[175], и ханаанеев, сражающихся с израильтянами[176], до диких народов, противостоящих Александру Македонскому[177]. Одна французская рукопись XV в. с сочинениями Августина открывается сценой Распятия, где по левую руку Христа, перед римским сотником, признавшим его Сыном Божьим, и иудейскими старейшинами стоит мавр. В одной руке у него красный флаг, на котором изображен скорпион, а в другой – красный щит, целиком занятый личиной с большим острым носом (I.2.9 справа внизу)[178].
В зверином варианте такие морды чаще всего напоминают львиные. А в средневековой геральдике льва, развернутого не в профиль, а анфас, было принято называть леопардом. В интерпретациях некоторых Отцов Церкви леопард выступал как образ дьявола или грешника, запятнанного грехами – точно так же, как усеяна пятнами шкура этого зверя. На страницах бестиариев его описывали как вероломное животное – антипода благородного льва. Наконец, в chansons de geste леопард порой ассоциировался с сарацинами. А это наводит на мысль, что звериные морды на щитах язычников и других негативных персонажей могли означать именно этого зверя[179].
I.2.8. По преданию, св. Урсула в 383 г. была убита в Кёльне захватчиками-гуннами. На первом плане у воина-кочевника на спине висит желтый щит с черным драконом.
Мученичество св. Урсулы и 11 000 дев. Кёльн. 1450-е гг.
Алтарная панель, проданная на торгах Sotheby's в 2015 г.
I.2.9. Морды на щитах Голиафа, сарацин, диких людей и чернокожего воина (язычника?), стоящего на Голгофе. Фрагменты книжных миниатюр XIV–XV вв.
Однако более вероятно, что перед нами далекие отзвуки античных изображений Медузы Горгоны – чудовища, способного убить одним взглядом[180]. В соответствии с греческим мифом, Персей, который ее убил, подарил ее голову богине Афине, а она прикрепила ее на свою накидку (эгиду) или на щит. Уже в архаическую эпоху в Древней Греции личины Горгоны (они известны как горгонейоны) со свирепым взором, хищно-зубастым ртом и высунутым языком использовали как защитные амулеты. Их изображали на монетах, вазах, винных бокалах, фасадах зданий, черепицах, воинских шлемах и щитах (I.2.10). Агрессивная морда должна была защитить от видимых и невидимых врагов[181]. Возможно, ту же роль она продолжала играть и на средневековых зданиях и точно на амулетах, которые воспроизводили еще античные образцы[182]. В христианской иконографии агрессивная (человеческая или звериная) голова на щите превратилась в один из маркеров язычества, иноверия и демонического начала.
I.2.10. Терракотовый сосуд (для ароматического масла?) в форме головы воина. На его шлеме изображена голова Горгоны.
Греция. Ок. 600–575 гг. до н. э.
New York. The Metropolitan Museum of Art. № 41.162.74
Это не значит, что гербы, которые на иллюстрациях к западным хроникам и другим текстам, посвященным Крестовым походам, приписывали магометанам, всегда были пронизаны негативной символикой. Конечно, существовали фигуры, которые можно было увидеть только на «праведной» или только на «неправедной» стороне. Так, сарацин не изображали с крестами, а крестоносцев – с головами мавров. Однако было немало фигур (круги, звезды и пр.), которые появлялись и с той и с другой стороны. Они принадлежали к общему геральдическому репертуару, у которого не было религиозной привязки. Даже с полумесяцем не все так просто. В христианском воображаемом он, по крайней мере с XIII в., ассоциировался с Востоком и исламом, а потому часто использовался в символике, которую приписывали мусульманам и другим иноверцам. Однако тот же полумесяц порой можно увидеть на щитах и флагах крестоносцев или попонах их боевых коней.
Контраст геральдики «праведной» и «неправедной» встречался не только на иллюстрациях к историям о противостоянии христиан и иноверцев. Его легко переносили и в дохристианское прошлое. Достаточно взглянуть на миниатюры, украшавшие популярнейшие «романы», посвященные завоеваниям Александра Македонского. Как и других древних государей и воителей, его обычно представляли в облике средневекового короля. А на гербах и флагах, которые ему приписывали, мог красоваться восстающий лев или орел, напоминавший о величии построенной им империи и соотносивший его с Римом, а через него – со Священной Римской империей. При этом его восточные противники – индийский царь Пор или «эмир Вавилона» – получали экзотические или презренные символы: головы кабанов, головы мавров и т. д. (I.2.11) На многих изображениях Александр представал как прообраз крестоносца, а врагов македонского владыки соотносили с сарацинами. Как можно было прочесть в «Романе об Александре», во дворце Пора была устроена «магометня» (mahomerie) c идолами, а вавилонский эмир взывал к помощи Аполлона и Магомета (Mahon) (см. далее)[183].
С XIII в. гербы стали активно использовать в различных аллегорических сюжетах, в которых силы света противостояли силам тьмы. Борьбу пороков и добродетелей за душу человека издавна описывали и изображали как настоящую битву – «психомахию». Теперь же к старым воинским метафорам (мечам, копьям, шлемам) прибавились и аллегорические гербы[184].
I.2.11. Лев (Запад) против дракона (Восток). Александр Македонский (слева) под флагом с короной и с красным щитом, на котором нарисован серебряный восстающий лев, сражается с персами. Над их войском реет красно-зеленый флаг с золотым драконом, а вдали у одного из воинов на красном щите (в нарушение геральдических правил сочетания цветов) нарисован черный дракон.
Роман об Александре Великом (фрагмент сборника поэм и романов Talbot Shrewsbury Book). Руан. 1444–1445 гг.
London. British Library. Ms. Royal 15 E VI. Fol. 12
На южном фасаде Шартрского собора в нишах вырезаны из камня фигурки добродетелей в облике женщин в длинных одеяниях. Каждая из них держит в руках щит со своим атрибутом: Вера – с чашей для евхаристии; Любовь – с жертвенным агнцем; Мудрость – со змеей; Смирение – с голубем; Послушание – с опустившимся на колени верблюдом (поскольку он покорно склоняется, чтобы хозяин закрепил на его спине груз). Храбрость – единственная из добродетелей предстает не в женском, а в мужском обличье – как рыцарь с мечом. На его щите изображен лев – зверь, олицетворявший силу и власть[185]. Щиты добродетелей не только их визитные карточки, но и напоминание о том, что с их помощью верующий может противостоять врагу рода людского – дьяволу. У пороков в Шартре собственных гербов нет. Их суть передана через действие: Идолопоклонство – мужчина встает на колени перед демоном, стоящим на пьедестале; Отчаяние – женщина пронзает себя мечом; Сладострастие – юноша с улыбкой приобнимает девушку и т. д.
Однако на других средневековых изображениях собственные аллегорические гербы появились и у персонификаций пороков. В начале XIV в. в Австрии был написан трактат под названием «Этимахия». В нем семь пороков и семь противостоящих им добродетелей олицетворены в облике воинов. Природа каждого их них раскрывается через зверя или птицу, на которых он восседает, а также через фигуры, изображенные на их нашлемниках, щитах, флагах и туниках. Например, Гордыня появляется верхом на верблюде. На ее шлем водружен павлин, на щите нарисован орел, а на тунике – лев. В таком контексте эти создания олицетворяли тщеславие, агрессивную хищность и другие черты, свойственные гордецам[186].
мавр на щите
Одним из главных знаков инаковости, который на исходе Средних веков приписывали различным «врагам», служила фигура или голова мавра (эфиопа) (I.2.12). Ее можно увидеть на флагах или гербах римлян, которые распяли Христа на Голгофе, персидского царя Хосрова II, разбитого в VII в. византийским императором Ираклием I, или монголов, которые в XIII в. вторглись в Европу[187].
Однако фигуры чернокожих столь же активно применялись и в реальной геральдике. С XIII в. они появляются на гербах королевских домов, знатных семейств, городов или купеческих гильдий (I.2.13). И там у них, конечно, не было никаких негативных и тем более демонических ассоциаций. Их помещали на сам щит, на венчающий его шлем (такие фигуры принято называть «нашлемниками» – cimier, crest) или избирали на роль щитодержателей[188]. К примеру, в «Книге владений», составленной в 1316 г. по приказу Конрада III, епископа Фрайзингского, на его гербе изображена голова африканца в короне. Ту же фигуру можно увидеть и в Цюрихском гербовнике (ок. 1330–1345 гг.)[189]. С 1281 г. герб в виде креста, окруженного четырьмя головами мавров, известен в Арагонском королевстве. Только у них вместо корон на головах белые повязки, с какими привыкли изображать мусульман[190]. В XV в. такая же черная голова была помещена на герб таллинского Братства Черноголовых, названного так в честь св. Маврикия – командира фиваидского легиона. Оно объединяло неженатых и еще не сделавших себе имя молодых купцов (по традиции после женитьбы его члены переходили в более престижную Большую гильдию). Герб Братства Черноголовых в двух местах изображен на алтарном образе, созданном в 1481 г. мастером Германом Роде для таллинской церкви св. Николая[191].
I.2.12. На щите дьявола нередко изображали самого дьявола, а на щитах сарацин – самих сарацин. Такая автореферентность, видимо, подчеркивала их гордыню и была характерна для иконографии зла. В знаменитой Псалтири, созданной в 1325–1340 гг. для английского джентльмена Джеффри Латтрелла, под строками 41-го псалма на полях помещена батальная сцена: христианский рыцарь скрещивает копья с синелицым сарацином с крючковатым носом. Его облик напоминает многочисленные изображения темноликих воинов, которые высмеивают или бичуют Христа. Некоторые историки предполагают, что противники из Псалтири Латтрелла – это английский король-крестоносец Ричард Львиное Сердце (1189–1199) и его заклятый, но благородный враг – египетский султан Салах-ад-Дин (1174–1193). На щите и попоне коня, на котором скачет христианский рыцарь, изображены королевские леопарды. На треугольном щите сарацина – голова мавра с точно таким же, как у него, осклабленным ртом.
Псалтирь Латтрелла. Англия. 1325–1340 гг.
London. British Library. Ms. Add. 42130. Fol. 82
I.2.13. Герб баварского семейства Паппенхайм. По крайней мере с XIV в. его нашлемником служила фигура мавра, которую затем заменили на чернокожую королеву.
Гербовник Шайблеров. Южная Германия. Ок. 1450 г.
München. Bayerische Staatsbibliothek. Cod.icon. 312c. P. 160
I.2.14. Гельдернский гербовник. Ок. 1370–1395 гг.
Bruxelles. Koninklijke Bibliotheek van België. Ms. 15625–5. Fol. 28v
Откуда на стольких гербах появились мавры? Часто изображения чернокожих украшали щиты тех семей, предки которых сражались с сарацинами во время Крестовых походов. У других в имени был корень «черный» (как у рода Negri из Виченцы) или какие-то отсылки к маврам и сарацинам (как у сиенского семейства Saraceni или Morese из Болоньи). Третьи были каким-то образом связаны с Магдебургом, где особо почитали св. Маврикия или уповали на заступничество этого имперского патрона. Четвертые избирали своим геральдическим символом чернокожих из интереса к экзотике. В средиземноморской Европе на исходе Средневековья африканские рабы и рабыни вовсе не были редкостью. Их дарили и держали не только как рабочую силу, но и как «предмет» роскоши, подтверждение высокого статуса[192].
Если вернуться в мир воображаемого, то и там фигура или голова мавра не всегда была связана с миром зла. С конца XIV в. она превратилась в геральдический атрибут одного из трех волхвов – добродетельных язычников, пришедших поклониться новорожденному Христу. В гербовнике, составленном в 1370–1395 гг. Клаасом Хейненом, герольдом герцога Гельдернского, среди множества настоящих гербов были приведены и воображаемые гербы трех «королей». У последнего из них, Бальтазара, которого в ту эпоху стали все чаще представлять чернокожим, на щите помещен его alter ego – мавр в красной тунике, а нашлемником служит голова мавра c плотной копной курчавых волос и крупным вздернутым носом (I.2.14)[193].
знаки-перебежчики
Иллюстрируя тексты хроник, средневековые мастера уделяли особое внимание сценам битв. Ведь они, как правило, работали на королей и сеньоров, которые сами вели войска в бой. Для них война была одним из главных занятий. Они любили слушать или читать о ней и видели в ней возможность доказать свою доблесть, обогатиться, расширить владения или послужить Богу, тесня «неверных».
Глядя на сражающиеся армии, читатель/зритель средневековых хроник должен был сразу понять, на чьей стороне правда, где свои (древние израильтяне, римляне, крестоносцы…), а где чужие (филистимляне, карфагеняне, арабы…). Конечно, не во всякой войне моральные или религиозные ставки были столь высоки, как при противостоянии между избранным народом и его врагами-язычниками или между христианами и иноверцами. Изображая очередную битву между королями Англии или Франции либо стычку между двумя баронами, хронист, а вслед за ним художник мог твердо встать на одну из сторон, а мог воздержаться от оценок. Однако, повествуя, скажем, о сражении франков и сарацин в Святой земле, средневековый хронист почти всегда ясно указывал, на чьей стороне Бог, и изобличал врагов Христа и христианства.
Визуализируя текст, художник мог отделить своих от чужих, подчеркнув разницу в их обличье, костюме или военной экипировке. Скажем, лица у крестоносцев были белы, а у магометан – черны; первые были одеты в европейские металлические шлемы и вооружены прямыми мечами, на головах у вторых были тюрбаны, а в их руках – изогнутые сабли и т. д. Какие-то из этих маркеров были перенесены на изображение из известной иллюминатору реальности (крестоносцы экипированы как крестоносцы, а сарацины – как настоящие арабы или тюрки), какие-то – скопированы с более древних изображений, какие-то – придуманы конкретным мастером.
Однако нередко на иллюстрациях к хроникам противники выглядели (практически) одинаково. Текст говорил о том, кто есть кто, но изображение без него, как подчеркивает Роберт Бартлетт в статье «Иллюстрируя этничность в Средние века», оставалось немо. Скажем, сарацины были одеты в такие же западные доспехи, как «франки», которым они противостояли. Художник не стремился передать ни этническую, ни религиозную инаковость магометан. Текст ясно ее подразумевал, но она никак не визуализировалась (эта «слепота» к различиям, безусловно, родственна анахронизму, который так характерен для средневековой иконографии, где, скажем, воины египетского фараона, преследующие древних израильтян, или римские легионеры, сражающиеся с карфагенянами, обычно представали в облике средневековых рыцарей)[194].
И там, где противники различались обликом и одеждой, и тем более там, где они буквально оказывались на одно лицо, зрителю следовало присмотреться к фигурам, нанесенным на их щиты и знамена. В отличие от реальной европейской геральдики, знаки, которые на иллюстрациях к хроникам мастера приписывали персонажам из далекой древности или других культур, часто не были закреплены за конкретными людьми или группами. И в рамках одной рукописи менялись от миниатюры к миниатюре. Видимо, основная задача состояла в том, чтобы в конкретной сцене противопоставить противников и при необходимости показать, на чьей стороне Бог и правда. На следующей иллюстрации у того же войска мог появиться уже другой знак – главное, чтобы не такой, как у его противника[195].
Насколько легко воображаемая символика мигрирует между персонажами, хорошо видно по иллюстрациям к «Цветам историй Восточной земли» (Fleur des histoires de la terre d'Orient). Этот труд, написанный армянским принцем Хетумом (ум. 1310–1314 гг.) по просьбе папы Климента V, повествовал о 14 царствах Азии, истории ислама со времен пророка Мухаммеда, а также «татарах» (монголах) и их походах на запад Евразии. В рукописи, которая была создана в Каталонии в первой четверти XIV в., во множестве батальных сцен монголы, которых Хетум представлял как союзников христиан в борьбе против ислама, сражаются с сарацинами[196]. Хотя внешне монголы и магометане четко разведены (монголы – светлокожие и в высоких разноцветных шапках; сарацины – смуглые и в белых тюрбанах), флаги, которые реют над их отрядами, были взаимозаменяемы.
Например, на листе 9v сарацины под красным флагом с черными полумесяцем и звездой сражаются с византийским императором Ираклием I (610–641). На его красном флаге – такая же звезда, но без полумесяца[197]. На следующем развороте (л. 10v) сарацины – теперь под полумесяцем без звезды – гонят побежденных персов под такой же звездой, как раньше была у византийцев. На листе 11 сарацины (теперь у них синее знамя с полумесяцем, в который вписано человеческое лицо) вновь противостоят противнику со звездой – на этот раз это уже кочевники-туркоманы. На листе 12 туркоманы, обратившись в ислам, осаждают город под тем же красным знаменем с полумесяцем и звездой, что раньше был у сарацин, и предстают с такими же темными лицами и в таких же тюрбанах, как их былые противники.
Можно было бы подумать, что полумесяц (со звездой или без) закреплен за воинами ислама, а просто звезда и прочие знаки – за их противниками. Однако следующие миниатюры опровергают такую гипотезу. Например, на листе 15v звезда с полумесяцем мигрирует на флаги монголов, а сражающиеся с ними сарацины получают «розу» с семью лепестками. На листе 19 полумесяц и вовсе оказывается на флаге, под которым герцог Австрии принимает бой с монгольским ханом Батыем (у него красный флаг с черным прямоугольником со штриховкой внутри).
Еще один знак, который объединяет противников, – это шестиконечная звезда, сложенная из двух наложенных друга на друга треугольников (как звезда Давида). На листе 26 под ней скачут темноликие сарацины в белых тюрбанах, а на листе 27v две такие звезды изображены на флаге монголов, бегущих от сарацин. Наконец, еще на двух миниатюрах на знамена магометан помещена черепаха. В одной сцене (л. 18) они под синим флагом с черепахой сражаются с монгольским ханом Батыем. У него красное знамя с изображением короля. В другой (л. 25) – султан Египта идет походом в Армению. Над его войском реет красный флаг с черепахой, а в руках у воинов красные же щиты с полумесяцем и короной[198].
Все эти примеры показывают, что большинство знаков, применявшихся в этой рукописи для того, чтобы различить сражающиеся армии, не было привязано к конкретной этноконфессиональной группе и легко мигрировало между ними (I.2.15).
I.2.15. Сверху: Сарацины (под звездой с полумесяцем и в чалмах) гонят греков (под звездой и в европейских шлемах). В центре: «Татары», т. е. монголы (в высоких шапках и под звездой с полумесяцем) сражаются с мусульманами (в чалмах и под «розой»). Снизу: «Татары» (в сине-красных высоких шлемах) преследуют войско сарацин (в чалмах и под шестиконечной звездой).
Цветы историй Восточной земли. Каталония. Первая четверть XIV в.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. NAF 886. Fol. 9v, 15v, 26
какой у сатаны герб?
Как мы уже говорили выше, с собственными гербами на Западе стали изображать не только сарацин и других врагов христианства, но и самого дьявола, считавшегося «отцом лжи», а значит, и всякого иноверия. Особенно часто щит Сатаны можно увидеть на миниатюрах Апокалипсисов, которые в XIII–XIV вв. создавали в Англии и во Франции[199]. В большинстве этих рукописей текст Откровения Иоанна Богослова сопровождается комментарием, который приписывался Беренгауду (IX в.) – монаху бенедиктинского монастыря Феррьер (однако в реальности этот текст, видимо, был написан намного позже – в XII в.)[200].
В Апокалипсисе Дауса Сатана, который ведет войско нечестивцев осаждать «стан святых и город возлюбленный» (Откр. 20:8), держит щит с тремя жабами. Эта деталь возвращает нас к 16-й главе Откровения. Там Иоанн увидел, как из уст дракона (дьявола), первого зверя (Антихриста) и второго зверя (лжепророка) исходят «три духа нечистых, подобных жабам»[201]. Как сказано в комментарии Беренгауда, жабы, вылетающие из ртов дьявольской троицы, символизируют гибельную проповедь, полную богохульств, а другие средневековые комментаторы видели в жабах символ еретиков[202]. Можно сказать, что на иллюстрации к 20-й главе, где изображена финальная битва между силами света и силами тьмы, на щите дьявола в виде трех жаб геральдически собрано все его воинство (ср.: I.2.16)[203].
I.2.16. Апокалипсис (Welles Apocalypse). Англия. Первая четверть XIV в.
London. British Library. Ms. Royal 15 D II. Fol. 174v
В церковной иконографии у жаб (и лягушек – их часто отождествляли друг с другом) была самая негативная репутация[204]. В Ветхом Завете Господь в наказание за то, что египетский фараон не пожелал отпустить народ Израилев из своего царства, обрушил на него нашествие жаб: «И сказал Господь Моисею: скажи Аарону: простри руку твою с жезлом твоим на реки, на потоки и на озера и выведи жаб на землю Египетскую. Аарон простер руку свою на воды Египетские; и вышли жабы и покрыли землю Египетскую» (Исх. 8:5, 6). Из чтения римских авторов – например, Плиния Старшего – можно было узнать, что жабы сильно ядовиты. В Средние века порошок из высушенных жаб или нарезанные куски их тел использовали для изготовления ядовитых настоев (правда, лечебные снадобья из них тоже делали)[205].
Как создание, считавшееся нечистым и безобразным, жаба идеально подходила на роль одной из масок, в которых людям являются бесы. В 1233 г. папа Григорий IX в булле Vox in rama («Голос [слышен] в Раме») призвал к Крестовому походу против германских еретиков-«люцифериан», которые, как утверждал инквизитор Конрад Марбургский, поклоняются Сатане. В тексте было сказано, что люди, впервые пришедшие в их сектантскую «школу», видят существо, похожее на лягушку или жабу (Apparet ei species quedam rane, quam «bufonem» consueverunt aliqui nominare). Одни целуют его в зад, другие – в губы, да так, что его язык входит им в рот и они глотают его слюну. Поцелуй в зад дьявола, который означал признание его власти, был известен в средневековой демонологии как оsculum infame («срамной поцелуй»)[206]. После этого Сатана является им в облике бледного человека с черными глазами. Они тоже его целуют – и после этого сама память о католической вере покидает их сердце. Наконец, они видят черного кота размером с собаку – его зад тоже требуется поцеловать[207]. Это описание стало важным этапом на пути демонизации ереси (поскольку она предстает не просто как догматическое заблуждение, а как отречение от Бога и переход под власть его антагониста – дьявола). И во многих деталях предвещает всю мифологию шабаша, которая в XV в. стала идейной основой для массовой охоты на ведьм.
Средневековые энциклопедисты относили жаб к «червям» (vermes) – вместе с самими червяками, змеями, черепахами и другими существами, которые, как считалось, живут в земле. Где земля, там разложение, а где разложение тела – там (как метафора) и разложение души. Видимо, поэтому в стольких сценах адских мук грешников осаждают всевозможные «гады»: жабы, змеи и скорпионы. В «Трактате о чистилище св. Патрика» (ок. 1180–1184 гг.) упоминались огромные огненные жабы (buffones), которые взбираются на грудь грешников и прижимают к ним свои отвратительные пасти. А на многих изображениях преисподней обжор заставляют вместо яств, которые они так любили, пожирать мерзких жаб – «пищу адскую»[208].
С XII в. жабы превратились в одно из главных наказаний за сладострастие. В декоре романских церквей часто встречается персонификация распутства в облике нагой женщины с распущенными волосами – Luxuria. В ее груди и лоно – средоточие сексуальности и органы, отвечающие за удовольствия, – впиваются змеи и жабы[209]. Доминиканец Жан Гоби в огромном сборнике «примеров» для проповедников под названием «Небесная лестница» (Scala coeli, ок. 1327–1330 гг.) рассказывал о женщине, которая умерла, не исповедавшись в том, что совершила прелюбодеяние с одним родственником. После смерти она явилась в видении двум монахам. Они увидели, как ее истязают змеи, жабы, ящерицы и псы. Причем, как она объяснила, жабы присосались к ее глазам в качестве наказания за то, что она бросала распутные взгляды[210].
Связь между жабами и сексом не всегда была негативной. По крайней мере с позднего Средневековья (но, вероятно, намного раньше) жаба в Италии и во многих германских землях, особенно в Баварии и Тироле, ассоциировалась с женским лоном и маткой. Потому женщины – в надежде зачать ребенка или исцелиться от каких-то гинекологических недугов – несли в храмы металлические или восковые вотивы в форме этого земноводного. На одной вотивной табличке, созданной в Баварии в 1769 г., изображена женщина, которая молится перед св. Анной и юной Девой Марией, парящими над ней в небесах. Слева на первом плане нарисована большая жаба. Здесь она символизирует не дьявола, а тот орган, который женщина, принесшая этот вотив, просила исцелить[211].
Кроме того, жабы – как воплощение нечистоты – могли олицетворять неправедные богатства, прежде всего плоды ростовщичества. В Морализованных Библиях, которые во Франции в XIII в. создавали для членов королевской семьи, они нередко появлялись в различных антиеврейских сюжетах (I.2.17). На изображениях преисподней жабы атаковали скупцов и ростовщиков. Похоть и алчность объединяло безудержное вожделение: в одном случае – плотских услад, в другом – денег[212].
Само собой, жаб применяли и в колдовских ритуалах. В материалах судебного процесса, который в 1391 г. был начат против Масет из города Герар в Бри, сохранились ее признания о том, как она пыталась отомстить мужу за побои и издевательства, наведя на него порчу. Для этого женщина нашла в саду двух жаб (botereaux). Затем она трижды призвала на помощь Люцифера, трижды прочитала наизусть Евангелие от Иоанна (его начало?), а также молитвы «Отче наш» и «Аве, Мария». Она посадила жаб в два горшка, отнесла в спальню и стала кормить их хлебом, женским молоком, которое ей давали местные кормилицы, а когда его не было, молоком коровьим. И чтобы вызвать у мужа тяжкий недуг, время от времени колола жаб иглами. Этот метод Масет в возрасте примерно 12 лет узнала из разговора нескольких соседок. Они делились рецептами, как заставить юношу на себе жениться, а если муж станет жену поколачивать, как его обезвредить болезнью[213].
I.2.17. Как гласит толкование, праведный пастух Авель, который принес Богу «от первородных стада своего и от тука их» (Быт. 4:4), означает добрых христиан, дарующих Создателю свои души. А земледелец Каин, сделавший Господу неугодный дар «от плодов земли» (Быт. 4:3), – иудеев, которые даруют ему плоды своей алчности, т. е. ростовщичества. На миниатюре один из евреев в красной треугольной шапке поднимает к небесам жабу. Здесь она, видимо, воплощает его нечестивый заработок.
Морализованная Библия. Париж. 1225–1249 гг.
Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. 2554. Fol. 2v
I.2.18. Михаэль Вольгемут. Эпитафия Михаэля Раффаэля. 1489 г.
Нюрнберг. Церковь Богоматери (Фрауэнкирхе)
Наконец, с XIII–XIV вв. жабы стали вездесущи на изображениях, которые с помощью отталкивающих образов гниющей плоти напоминали об обманчивости земной красоты, бренности земных радостей и призывали неустанно помышлять о смерти (I.2.18). Как уже было сказано, в Средневековье полагали, что жабы, наряду со змеями, червями и другими хтоническими созданиями, питаются трупами и рождаются из разлагающихся тел и грязи. Гонорий Августодунский (ум. 1137 г.) объяснял, что мертвая плоть частично пожирается червями, а частично трансформируется в них. «Говорят, что костный мозг оборачивается в змей, а мозг – в жаб. Поскольку человек, поддавшись змею, согрешил, справедливо, что после смерти он превращается в змей»[214]. Эти и подобные построения соединяли разложение тела с разложением души, а натурфилософию – с моральной дидактикой. Алан Лилльский (ум. 1203 г.) в «Сумме об искусстве проповеди» каждому из существ, которые зарождаются в разлагающихся трупах, приписал связь с одним из грехов. Из языка родится червь, который означает пороки, связанные с речью, из желудка – аскарида, олицетворяющая обжорство, из позвоночника – скорпион, который напоминает о распутстве, а из мозга – жаба, символизирующая гордыню[215].
I.2.19. Искуситель. Западный фасад Страсбургского собора. Копия статуи конца XIII в. (оригинал хранится в Музее строительства собора Нотр-Дам).
Strasbourg. Musée de l'Œuvre Notre-Dame. № MOND 66
На западном фасаде собора Нотр-Дам в Страсбурге по одну сторону от врат была установлена статуя Искусителя. Он выглядит как модно одетый юноша, который держит в руке яблоко – символ грехопадения. По другую сторону стоит Христос. Рядом с Искусителем – пять неразумных дев из евангельской притчи (Мф. 25:1-13). Они означают грешников, которые на Страшном суде не удостоятся вечной жизни. Рядом с Христом – пять мудрых дев, которых Жених возьмет на брачный пир, т. е. в Царствие Небесное. Истинная природа Искусителя, который мог означать самого Сатану, скрыта от глаз. Она становится ясна, только если взглянуть на него сзади. Вся его спина покрыта змеями и жабами. Отвратительные гады напоминают одновременно о разложении плоти и об адских муках, которые ожидают грешников на том свете (I.2.19). Этот образ был подхвачен скульпторами, украшавшими другие германские соборы и церкви – в Нюрнберге, Вормсе, Базеле, Регенсбурге. На их фасадах можно увидеть изящную даму (Frau Welt) или благородного юношу (Fürst der Welt), которые олицетворяют преходящие блага и красоты мира сего. Спереди они так же обольстительны и прекрасны, однако их спины напоминают гниющий труп[216].
За мнимой красотой скрывается разложение – та же идея ясно выражена на многочисленных позднесредневековых надгробиях, созданных в духе макабра[217]. Они зримо противопоставляли бессмертие души (а государи или прелаты, которые заказывали такие роскошные памятники, само собой, уповали на то, что их души отправятся в рай) и безобразие мертвого тела, которое в земле превращается в смрадное месиво. Старейшее из сохранившихся надгробий, где сам умерший предстает в облике разлагающегося трупа (transi), было создано между 1380 и 1400 гг. для Франсуа I (ум. 1363 г.) – сеньора Ла Сарра и Монтрё. Его руки и ноги обвивают змеи, а на лице и в паху сидят по четыре жабы (I.2.20). Они атакуют те органы (глаза, уста, пенис), которые влекут человека к искушениям и которыми он больше всего грешит. Однако здесь, как справедливо подчеркивает французский медиевист Жан Вирт, эти «гады» вряд ли олицетворяли разложение души и муки ада. Ни сам сеньор, ни его потомки не стали бы заказывать надгробие, на котором его отправляют прямиком в преисподнюю[218].
I.2.20. Надгробие Франсуа I де ла Сарра. Ок. 1380–1400 гг.
Часовня Сент-Антуан в Ла Сарра, кантон Во (Швейцария)
Некоторые из надгробий, созданных в XIV–XV вв., представляют собой двухэтажную конструкцию: сверху умиротворенно лежит покойный со всеми атрибутами своего статуса (рыцарь в доспехах, епископ в митре и с посохом), а снизу – его полуистлевший труп, покрытый жабами, змеями и червями[219]. Телесная красота мимолетна, суетна и мнима, чтобы спастись, следует воспитать в себе смирение и неустанно помышлять о смерти. Это нужно для того, чтобы она не смогла застать тебя врасплох, когда ты еще не готов предстать перед своим Судией, не успел исповедоваться, покаяться и причаститься. Жабы, копошащиеся на разлагающемся трупе, напоминали о ничтожности телесной оболочки, скоротечности земной красоты и мнимости земных благ; жабы, впившиеся в спину страсбургского Искусителя, – о грехе, скрывающемся под мнимой красотой и маской благочестия. Однако эти две темы в церковной проповеди были неразрывно связаны[220].
Помимо Сатаны, со множеством разных гербов на миниатюрах в англо-французских Апокалипсисах XIII–XIV вв. предстает и его «сын» – Антихрист. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть на то, как в разных рукописях изображалась битва между Христом и зверем, вышедшим из моря (в нем обычно видели указание на Антихриста), которая описывалась в 19-й главе Откровения Иоанна Богослова. «И увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и Сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует. […] Он был облечен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: "Слово Божие". И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый. Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы. […] На одежде и на бедре Его написано имя: "Царь царей и Господь господствующих". […] И увидел я зверя и царей земных и воинства их, собранные, чтобы сразиться с Сидящим на коне и с воинством Его. И схвачен был зверь и с ним лжепророк, производивший чудеса пред ним, которыми он обольстил принявших начертание зверя и поклоняющихся его изображению: оба живые брошены в озеро огненное, горящее серою» (Откр. 19:11-20).
К примеру, в Апокалипсисе Каноничи (ок. 1320–1330 гг.) Христос в обагренном кровью хитоне вонзает копье прямо в круглый щит, которым обороняется семиглавый зверь – Антихрист[221]. Там на красном поле изображена черная распластанная жаба. Точно такая же жаба, только уже на синем поле, помещена на треугольный щит, который держит один из «царей земных», сгрудившихся за спиной своего повелителя. Те же цвета и жабы повторяются на прямоугольных флажках, которые реют на копьях дьявольского войска. Как и в реальной битве тех времен, вассалы выходят в бой под знаменами своего господина.
То, что щит Антихриста именно круглый, видимо, не случайно. Хотя на Западе такие щиты тоже когда-то использовались, ко временам Крестовых походов они уже ушли в прошлое, а в мусульманских армиях, с которыми крестоносцы сражались на Ближнем Востоке, наоборот, были в порядке вещей. Потому в средневековой иконографии форма щита превратилась в одну из деталей, позволявших отличить христианских рыцарей от сарацин: первые обычно изображались с продолговатыми или треугольными щитами, вторые – с круглыми. Видимо, по ассоциации с магометанами как врагами истинной веры с круглыми щитами стали представлять и других иноверцев, предателей, бастардов и прочих изгоев, а тут и самого Антихриста[222].
I.2.21. Апокалипсис Гетти. Англия. Ок. 1255–1260 гг.
Los Angeles. The J. Paul Getty Museum. Ms. Ludwig III 1. Fol. 41
В других рукописях Апокалипсиса в том же сюжете на щите Антихриста появлялись драконы, василиски, змеи, скорпионы, муравьи и другие «гады» (I.2.21). Все они в средневековой традиции ассоциировались с дьяволом: считалось, что демоны преображаются в этих нечистых существ и насылают их на пустынников, чтобы заставить их отказаться от спасительного уединения. Иначе говоря, на гербе Антихриста красовались разнообразные маски его «отца» Сатаны[223]. А порой изображался он сам – в человеческом или полузверином обличье. Например, одном нормандском Апокалипсисе XIV в. и семиглавый пятнистый зверь (Антихрист), и царь, сражающийся у него за спиной, держат одинаковые круглые щиты, на которые помещена голова рогатого демона с крючковатым носом (I.2.22)[224]. Длинный, хищно изогнутый нос был одним из частых атрибутов демонов и тех, кого считали его подручными, – в первую очередь иудеев-«богоубийц».
I.2.22. Апокалипсис (Val-Dieu Apocalypse). Нормандия. Ок. 1320–1330 гг.
London. British Library. Ms. Add. 17333. Fol. 22v
три жабы короля: от язычества к христианству
В позднесредневековой иконографии жаба была одним из главных атрибутов Сатаны. Однако это не значит, что всякий персонаж, у которого на щите или флаге изображалась жаба, автоматически преподносился зрителю как подручный дьявола. Такая символика могла достаться почти любым язычникам – даже тем, к кому церковная традиция в целом благоволила. Жаба на гербе ясно указывала, что его обладатель – не христианин: потому, что жил до воплощения Христа, или потому, что (еще) не принял его учения[225].
Во французской рукописи «Древней истории от сотворения мира до Юлия Цезаря», созданной в конце XIV в., изображен один из эпизодов Третьей Пунической войны (149–146 гг. до н. э.) между римлянами и карфагенянами[226]. Оба войска выглядят идентично – как рыцари в тяжелых закрытых шлемах и плащах, одетых поверх доспехов. Единственное, что позволяет их различить, – это флаги. Побежденные римляне уронили стяг с аббревиатурой SPQR («Римский народ и сенат»), которая действительно была одним из важнейших символов их государственности (см. далее). Над победителями-карфагенянами реет флаг с тремя распластанными жабами, какой у них, само собой, никогда не существовал. Эта символика вряд ли представляет противостояние между Римом и Карфагеном как столкновение добра и зла. Однако она точно подчеркивает инаковость Карфагена – далекой африканской державы. Древний Рим, даже если он был языческим, в средневековой Европе все равно воспринимался как «предок» христианской империи, идеальная политическая форма.
Герб с тремя жабами играл огромную роль в легендах об истоках франкской монархии. В конце XII – начале XIII в. на печатях, щитах и флагах французских королей закрепились три золотые лилии (fleurs de lys) на лазоревом фоне. Вокруг этого символа стали множиться всевозможные аллегорические и богословские толкования. В трех лепестках королевского цветка видели олицетворение трех добродетелей (Веры, Мудрости и Рыцарственности) или, позже, отсылку к трем ипостасям Троицы (Отцу, Сыну и Святому Духу), покровительствующей французской монархии. Чтобы придать королевскому гербу особый сакральный статус, с лилиями на лазоревом фоне стали изображать и популярных святых – Дионисия, Радегонду, Юлиана, а также архангела Михаила[227].
В первой половине XIV в. в премонстранском аббатстве Жуайенваль, которое расположено в Шартрской епархии, родилась новая легенда. Она возвела истоки этого герба к самому Хлодвигу – первому франкскому вождю, ставшему христианином[228]. Это предание оказалось особо востребовано в период династического кризиса. В 1328 г. род Капетингов пресекся и на престол взошел Филипп Валуа – выходец из младшей ветви королевского дома. Чтобы символически подкрепить свои права на престол, новый род нуждался в легендах, которые продемонстрировали бы его связь с первыми франкскими государями, а также напомнили о древности символов и святынь, на которые опиралась власть королей.
В соответствии с одной из версий жуайенвальской легенды, до того как Хлодвиг стал христианином, на его гербе были изображены три полумесяца. Он враждовал с другим язычником – Конфлаком, предводителем германского племени алеманов. И однажды, отправившись на войну, обнаружил, что на его щите почему-то изображены три лилии. Он одержал верх над противником, и его жена Клотильда, которая к этому времени уже была христианкой, объяснила ему, что победа была дарована Святой Троицей. Тогда Хлодвиг отверг поклонение идолам, уверовал в Христа и отправился в Реймс, где епископ Ремигий его крестил. Далее рассказывается, что неподалеку от места, где позже возник монастырь Жуайенваль, жил отшельник, с которым Клотильда вместе молилась. Ему явился ангел, державший в руках щит с тремя лилиями. Узнав о его видении, королева решила исправить языческий знак на щите мужа на христианский.
В соответствии с другой версией легенды, которая предстает в поэме «Прекрасная Елена Константинопольская» (XIV в.), все случилось в Италии, где Хлодвиг встретился в битве с одним королем сарацин. После того как вождь франков, еще язычник, обратился за помощью к Деве Марии, ангел чудесным образом превратил трех жаб, помещенных на его щит, в три лилии.
В дальнейших вариантах предания, которые множились в позднее Средневековье, фигурируют то полумесяцы, то чаще жабы. Обе фигуры ассоциировались с иноверием и язычеством, дохристианскими временами и антихристианскими силами. Однако негативный потенциал жаб все-таки был сильнее, поскольку эти рептилии прямо принадлежали к дьявольскому бестиарию. В обеих версиях жуайенвальского предания чудесная смена полумесяцев/жаб на лилии олицетворяла обращение франкской монархии в христианство.
В конце XV в. хронист и дипломат Робер Гаген в «Компендиуме о происхождении и деяниях франков», не подвергая легенду о жабах прямому сомнению, пересказал ее уже как народное предание (fama vulgatum). На одной из гравюр, иллюстрирующих французское издание его хроники, мы видим идола, которому поклонялся Хлодвиг; королеву Клотильду, которая показывает мужу-язычнику распятие; отшельника, которому ангел спускает с небес квадратный стяг с тремя лилиями; самого Хлодвига – сначала в сюрко с тремя жабами, а потом – в самый разгар битвы с алеманами – со щитом, на котором уже изображены три лилии. Характерно, что на флаг германцев-алеманов помещен двуглавый орел – герб Священной Римской империи германской нации, могущественной соседки и давнего конкурента Франции (I.2.23).
I.2.23. Гравюра из книги Робера Гагена «Хроники Франции. Превосходные свершения и добродетельные деяния христианнейших королей и князей, которые правили в этой стране» (Париж, 1516).
Символ, опрокинутый в прошлое, начинает жить там собственной жизнью. Если в соответствии с жуайенвальской легендой до крещения Хлодвига на его щите красовались три жабы, закономерно вставал вопрос, от кого он унаследовал этот герб. На исходе Средневековья тех же жаб стали рисовать на щите, который приписывали Фарамону – легендарному предку Хлодвига. Он считался первым королем франков и основателем династии Меровингов. Этот персонаж, якобы правивший в начале V в., принадлежал сразу к двум мирам. О Фарамоне можно было узнать из исторических хроник, посвященных предыстории франкской монархии (самое раннее упоминание о нем восходит к анонимной «Книге франкской истории» (Liber historiae Francorum), написанной в VIII в.), и из романов о рыцарях Круглого стола. Там Фарамон предстает как повелитель Галлии и вассал Утера Пендрагона – короля бриттов и отца Артура. В позднее Средневековье гербы рыцарей Круглого стола стали собирать в специальные гербовники, которые были исследованы Мишелем Пастуро[229]. В них было собрано по 150–200 кратких «биографий»; рядом с каждой из них рисовали герб. Среди них всегда фигурировал и герб Фарамона: черное поле с тремя золотыми жабами (I.2.24). И эта символика, настолько похожая на герб Сатаны, не мешала французским хронистам превозносить Фарамона как доблестного государя и основателя королевства.
I.2.24. Гербовник рыцарей Круглого стола. Франция. Ок. 1490–1500 гг.
Paris. Bibliothèque de l'Arsenal. Ms. 4976. Fol. 19v
инфернальная монархия
В самом начале XVI в. Иероним Босх – видимо, по заказу жившего в Брюгге бургундского вельможи Ипполита де Бертоза – написал большой триптих с изображением Страшного суда. На правой створке посреди преисподней мы видим ее повелителя – Сатану. Насекомовидное существо с тонким змеиным хвостом внутри пусто. Из его живота, головы и глаз вырывается адское пламя, которое заполняет его изнутри. Дьявол не просто властвует над огненно-карательным царством, а сам состоит из огня, пышет адом или пожирается им изнутри (I.2.25)[230]. В его руках вместо скипетра – крюк с тремя зубцами, а на голову надет зеленый тюрбан, в котором тоже горит огонь. Вокруг него, подняв лапы кверху, выстроились жабы – их тела служат зубцами его короны.
I.2.25. Иероним Босх. Страшный суд. Ок. 1500–1505 гг.
Wien. Akademie der bildenden Künste. № GG-579–581
Сатана восседает на входе в свой дворец-«бункер», а вокруг толпятся его придворные и подручные – демоны самых причудливых конструкций. Справа четверо бесов, видимо, привели на его суд нагого грешника с завязанными глазами. Один из чертей («законовед»?) в красном одеянии и в очках читает какую-то хартию (перечень грехов преступника?)[231]. Врата, в которых восседает Сатана, обрамляет вереница жаб. Они ползут вверх, а потом спускаются вниз, словно какой-то орнамент. Такая же распластанная жаба изображена на знамени, висящем слева от входа. Сверху, на красном шатре, установленном над дворцом дьявола, устроился демон (или грешник). Он дует задом в трубу, с которой свисает рваный флажок – на нем тоже нарисована жаба. Рядом на шесте висит еще одна, только явно «живая» жаба со сверкающими глазами. В пыточно-огненном царстве, изображенном Босхом, жаба – это и alter ego дьявола, одна из основных масок, которые примеряют демоны, и геральдическая фигура, зарезервированная за гербами и флагами Сатаны и его подручных[232].
В религиозном воображаемом позднего Средневековья дьявол – это, прежде всего, государь бесовского царства: princeps demoniorum, rex infernus или Roy Lucifer. На множестве изображений он, водрузив на голову корону и держа в руке скипетр, восседает на престоле среди придворных и отдает распоряжения слугам-бесам, а они отправляются во все концы света искушать и губить христианские души. Сатана обычно выше, чем простые демоны, и расположен ровно по центру сцены. Ни в раннехристианской, ни в раннесредневековой иконографии таких образов дьявола-государя мы не найдем. Стремясь уйти от опасности дуализма, богословы и проповедники на протяжении столетий говорили в первую очередь о бессилии Сатаны, его отпадении от чина ангелов и отчуждении от божественного порядка. Хотя он считался повелителем демонов, «отцом» греха и коварным губителем душ, ни богословские сочинения, ни тексты видений загробного мира, ни церковная иконография долго не были склонны подчеркивать его (пагубное) величие[233].
Как показал историк Жером Баше, трансформация Сатаны в монарха, со всеми атрибутами этого статуса (короной, престолом, придворными…), началась в католическом воображении в XII–XIII вв. К XV в. она завершилась – и дьявол во множестве текстов и изображений превратился в повелителя инфернального царства, пародию на Бога-Вседержителя. У этих изменений были как философские, так и политические основания: по мере укрепления и бюрократизации европейских монархий в представлениях об устройстве бесовского антимира тоже восторжествовали принципы иерархии и строгого единоначалия.
«Рассуждая о демонах, св. Фома [Аквинский] отверг аргумент Августина о том, что "порядок производен от идеи добра", и предпочел модель полностью упорядоченной Вселенной. Это касалось и мира демонов: как и Небесное царство, теперь он был структурирован по схеме девяти сфер. Кроме того, Фома подчеркивал, что в бесовском мире тоже существует властная иерархия. Он отклонил аргумент, который связывал право повелевать с понятием правосудия». И утвердил мысль о том, что среди демонов тоже существуют старшие и младшие, а значит, собственный порядок. В результате «мир зла был наделен характеристиками, которые ранее были зарезервированы за добром. Так на смену оппозиции двух противоположностей (порядок против беспорядка) пришла оппозиция двух структурно-тождественных порядков, обладающих разными знаками (благой порядок против порядка пагубного)»[234].
Важно, что превращение Сатаны в монарха пришлось как раз на то время, когда на Западе складывались мифы о дьявольской антицеркви колдунов и ведьм, появилось представление о шабаше как антимессе и ритуале коллективного поклонения дьяволу и начались первые ведовские процессы. Представляя Сатану как могущественного (пусть в конечном счете обреченного на поражение) властителя антицарства, а мир бесов как строго упорядоченную иерархию, демонологи-теоретики и судьи, преследовавшие колдунов, стремились показать, сколь могущественно зло, как опасны и вездесущи его клевреты и сколь безжалостным должно быть правосудие, когда оно противостоит «князю тьмы»[235].
Между образами земной и небесной власти с древнейших времен шла игра отражений. Представления о величии Всевышнего (небесные чертоги, высокие троны, роскошные одеяния, золотые венцы, сонмы славящих ангелов и пр.) строились по образцу земных дворцов и дворов[236]. А земные правители часто претендовали на то, что их власть не просто установлена и освящена Богом, но переносит на землю ту незыблемую иерархию, которая с момента творения утверждена на небесах. Потому Господа, творца и распорядителя мироздания, в XIV–XV вв. стали часто изображать в короне императора Священной Римской империи или в тройной папской тиаре (I.2.26)[237]. И германские императоры, и римские понтифики претендовали на то, что их власть имеет всемирный характер, что они стоят выше любых королей и что Господь вручил им судьбы всего христианского мира (и эти универсалистские проекты не могли не вступить в конкуренцию). Представляя Бога в облике папы, позднесредневековые мастера, конечно, возносили его тиару на небеса и прославляли римского понтифика. Однако, по гипотезе историка Франсуа Боеспфлуга, такие изображения могли нести и противоположное послание – «возвращали» Господу символ высшей власти над мирозданием, который был присвоен папами. Не случайно в начале XIV в. в ходе конфликта между французским королем Филиппом IV Красивым и папой Бонифацием VIII королевские юристы обвиняли понтифика, что он присвоил себе власть, принадлежащую только Богу[238]. На некоторых изображениях Бога в тиаре на нее помещали не три, а четыре, пять или больше корон – тем самым власть Господа возносилась неизмеримо выше власти его викария на земле.
I.2.26. Господь-Творец в тройной папской тиаре повелевает низвергнуть в ад (в облике развернутой вверх звериной пасти) мятежника Люцифера и последовавших за ним ангелов.
Зерцало души. Валенсия. Конец XV в.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Espagnol 544. Fol. 3v
Регалии Сатаны, олицетворение его гордыни, тоже часто были похожи на регалии земных государей[239]. Однако в них обычно был какой-то изъян, а символика, которая в них использовалась, явно указывала на то, что служба такому сеньору ведет к погибели. На французской миниатюре середины XV в., открывающей «житие» мага Мерлина, трехликий (ведь он – пародия на Троицу, триединого Бога) дьявол, восседающий на престоле среди приближенных, держит в правой руке скипетр (I.2.27; ср.: I.2.28). Его навершие напоминает геральдическую лилию с тремя лепестками, которая венчала скипетры французских монархов. Однако, если приглядеться, можно увидеть, что это не лилия, а «портрет» самого Сатаны – звериная морда с рогами. Люцифер – властитель парадоксальный: он повелевает бесовским царством и в то же время сам является его узником[240]. Потому на миниатюре его ноги скованы едва заметной золотой цепью[241].
На множестве позднесредневековых изображений Сатана вместо скипетра держит в руках металлический крюк с несколькими зубцами[242]. Похожие инструменты применялись мясниками при свежевании и разделывании туш. В иконографии такие крюки превратились в один из главных атрибутов язычников-палачей и демонов. На бессчетных изображениях римляне раздирают ими плоть раннехристианских мучеников, а бесы ловят, тащат и истязают «плоть» грешников, оказавшихся в их пыточном царстве (I.2.29, I.2.30)[243]. На «Страшном суде», написанном Босхом около 1495–1505 гг., бык, оседланный нагим рыцарем, везет на колесной платформе чан, в котором варятся монах с монахиней (его любовницей?). За ними плетется толпа нечестивцев и демонов – один из них несет белое знамя, на котором изображен двузубый крюк (I.2.31)[244].
I.2.27. История Мерлина. Пуатье (Франция). Ок. 1450–1455 гг.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 96. Fol. 61
I.2.28. В верхнем круге «другая часть сынов Израилевых» после смерти Саула возводит на царство не Давида, а Иевосфея, сына Саулова (2 Цар. 2:8-10). Комментарий гласит, что «те, кто избрали Иевосфея царем, означают иудеев, павликан и всех злодеев, которые избирают царем Антихриста, признают его власть и поклоняются ему как Богу». Потому в нижнем круге евреи в таких же высоких шапках и еретики (в полукруглых шапочках) возлагают корону на голову трехликому Антихристу. Они протягивают ему полный кошель (олицетворение алчности и ростовщичества) и черных котов (во многих проповедях против еретиков этот зверь служил одной из «масок» дьявола).
Морализованная Библия. Париж. Ок. 1225 г.
Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Codex Vindobonensis 1179. Fol. 101
I.2.29. Звероподобные бесы с двузубыми и трезубыми крюками.
Книга виноградника Господа нашего (Livre de la Vigne de Nostre Seigneur). Франция. Ок. 1450–1470 гг.
Oxford. Bodleian Library. Ms. Douce 134. Fol. 99
I.2.30. Сундуки, мешки, кошели и бочки с монетами столкнулись в смертельной битве. Эта аллегория изобличает алчность как источник раздоров и войн. Над войсками реют флаги с двузубыми крюками – бесовским символом, который здесь олицетворяет стяжание.
Гравюра Питера ван дер Хейдена по рисунку Питера Брейгеля Старшего. После 1570 г.
New York. The Metropolitan Museum of Art. № 26.72.40
I.2.31. Иероним Босх. Страшный суд. Ок. 1495–1505 гг.
Brugge. Groeningemuseum. № 0000gro.0208.i
Пыточный крюк на флаге, конечно, изобличал его обладателей как служителей дьявола. Потому в одной из рукописей «Зерцала человеческого спасения», созданной в 1427 г. в швейцарском монастыре Мури, он появляется над головами воинов, которые ведут Христа на Голгофу. Над ними реют два знамени. На одном изображен юденхут, а на втором – двузубый крюк, напоминавший о мучениях, которые претерпел Христос, и, видимо, уподоблявший его истязателей и палачей демонам (I.2.32)[245].
I.2.32. Зерцало человеческого спасения. Мури. 1427 г.
Sarnen. Benediktinerkollegium. Cod. membr. 8. Fol. 22v
кровавые хартии и черные печати
Еще одну важную параллель между земной и подземной властью мы найдем в средневековых текстах и изображениях, посвященных договору человека с дьяволом. Считалось, что, мечтая получить сверхъестественное знание, богатство или могущество, грешники нередко отрекаются от Бога и заключают письменный пакт с Сатаной[246]. Для этого они должны принести своему новому господину присягу. С XII в. она нередко изображалась как феодальный «оммаж» (homagium/hominium на латыни, hommage по-французски). Встав на одно колено, вассал вкладывал свои сомкнутые ладони в руки сеньора (этот жест именовался «сплетением рук», immixtio manuum). Тем самым он становился его человеком (homo, homme)[247].
Именно так поступил герой самой известной на Западе истории о пакте с дьяволом – клирик по имени Феофил. Легенда о его отречении, покаянии и спасении была впервые переведена с греческого на латынь при дворе западнофранкского короля Карла II Лысого (843–877). А потом в течение столетий множество раз переписывалась (в прозе и в стихах, на латыни и на народных языках) и обрастала новыми подробностями[248].
В кратком изложении «Золотой легенды» Иакова Ворагинского эта история выглядит так: «В лето Господне 807-е на Сицилии жил некий муж по имени Феофил, служивший управляющим у епископа. Феофил столь благоразумно распоряжался делами Церкви при жизни епископа, что после его смерти весь народ провозгласил его достойным епископата. Сам же Феофил очень хотел остаться управляющим при новом епископе. Но произошло так, что новый епископ отстранил Феофила от прежних обязанностей, хотя тот не был ни в чем виноват. Феофил же настолько потерял разум, что, стремясь вернуть свою прежнюю должность, обратился за советом к некоему колдуну из иудеев. Колдун призвал диавола, и тот явился без промедления. По приказу демона Феофил отрекся от Христа и Божией Матери и отказался от исповедания христианской веры. Он собственноручно записал кровью свой отказ и отречение и скрепил грамоту (chirographum) печатью. Затем он вручил демону запечатанное письмо и поступил к нему на службу. На следующий день стараниями демона Феофил вернул себе благосклонность епископа и был восстановлен в своей должности. Но затем, опомнившись, Феофил стал сильно сокрушаться и всей душой благочестиво просить о помощи Пречистую Деву. И тогда Святая Мария явилась ему в видении и отчитала за нечестивый поступок. Она приказала Феофилу отречься от диавола и снова исповедать догматы веры. Так Пречистая Дева вернула ему Свою милость и любовь Сына. В знак данного прощения Она явилась Феофилу снова и возвратила ему грамоту, которую тот прежде отдал диаволу. Она положила грамоту на грудь Феофилу, дабы впредь он не боялся того, что служил диаволу, но радовался, что благодаря Деве стал свободным. Приняв грамоту, Феофил возликовал и рассказал епископу и всему народу о том, что с ним произошло. Все дивились и славили Пречистую Деву, сам же Феофил через три дня почил с миром»[249].
На одной из многочисленных иллюстраций к этой истории мы видим, как Феофил, чтобы заключить пакт с дьяволом, встает перед ним на колени, передает ему хартию с вислой печатью (на ней написано carta teofoli – «хартия Феофила») и вкладывает свои ладони в ладони нового сеньора. Суть этой сцены разъясняется в краткой подписи: «Феофил принес оммаж дьяволу и написал хартию своей собственной кровью» (I.2.33).
I.2.33. Часослов де Бреля. Оксфорд. Ок. 1240 г.
London. British Library. Ms. Add. 49999. Fol. 34
Важно, что письменный пакт с дьяволом не был только литературным мотивом. По крайней мере с XII в. в обвинениях в адрес различных еретиков (катаров, вальденсов и пр.) можно встретить упоминания о хартиях, которые они подписывали с Сатаной. Да и простые миряне, стремясь заручиться помощью нечистых духов, составляли рукописания, в которых сулили им свою душу. В эпоху, когда письменное слово (а не только память свидетелей) вновь приобрело значение как судебное доказательство, а европейские дворы, в том числе курия папы, начали обрастать канцеляриями, отношения человека с дьяволом тоже потребовали документального оформления[250].
В XIV–XV вв. церковная иерархия осудила почти все магические практики как вредоносное ведовство (maleficium), объявила, что колдовские формулы и ритуалы работают благодаря помощи демонов, и, стремясь спасти христианское общество от разлагающей его порчи, приравняла колдунов и ведьм к еретикам. Хотя считалось, что, прибегая к услугам бесов, человек автоматически заключает с ними пакт, в материалах ведовских процессов регулярно упоминались и особые хартии с отречением от Бога. В трактате «Заблуждения катаров» (Errores Gazariorum), написанном около 1437 г. неизвестным инквизитором из Савойи, утверждалось, что, вступая в колдовскую секту, человек приносит дьяволу клятву верности и оммаж. После этого Нечистый с помощью некоего инструмента берет из левой руки своего нового вассала немного крови и пишет хартию, которую тот потом все время носит с собой. В 1448 г. во время процесса в Веве (кантон Во) обвиняемый Жак Дюрье показал, что у него под мышкой был пришит документ на пергамене, написанный его кровью и пропитанный потом демона[251].
На изображениях последних мгновений человека в «Искусствах умирать» (Artes moriendi) или в сценах суда над душой, только что покинувшей тело, демоны нередко приносят хартии – списки грехов, которые сотворил умерший. Этот перечень дурных дел, слов и мыслей – своего рода антоним Книги жизни, в которую должны быть занесены имена избранных[252]. Если ангелы-хранители фиксируют добрые поступки, сотворенные человеком, нечистые духи побуждают его к греху, радуются, если им удается его соблазнить, и ведут свой учет всех падений и преступлений. А потом с помощью таких хартий предъявляют претензии на души грешников. «Демон-писец в XIII–XIV вв. становится едва ли не обыденным бытовым персонажем, постоянно присутствующим в повседневной жизни мирян и монахов: его видят сидящим в храме и записывающим в свой свиток пропущенные и искаженные слова церковной службы или празднословие прихожан; порой он тащит куль с пропущенными или искаженными монахами словами». В XIV в. демон-писец или счетовод, который ведет учет людским грехам, даже получил имя – Tutivillus (возможно, оно восходит к комедии Плавта «Казина», где использовалось слово titivillitio – «ничтожность», «пустяки»)[253].
Поскольку Сатана, как и Господь, монарх, у него в средневековых текстах и изображениях порой появляются собственные печати. Конечно, вряд ли кто-то предполагал, что владыки небес и глубин действительно повелевают ангелами и демонами с помощью письменных распоряжений. Однако, пытаясь представить функционирование невидимого мира, богословы, поэты и художники постоянно прибегали к метафорам, заимствованным из повседневности и различных профессиональных сфер (Господь-Творец как архитектор; суд над душами умерших как их взвешивание на весах; Страсти Христовы как винный пресс и т. д.). Ведь власть – это не только скипетры и короны, но и канцелярии. На некоторых образах Благовещения, которые создавались в Центральной Европе с середины XIV по середину XVI в., архангел Гавриил как небесный посланец приносил Деве Марии хартию с тремя (напоминание о триединстве христианского Бога) сургучными печатями. Такой листок – юридическая метафора благой вести, напоминание о новом завете между человечеством и Христом, который, искупив первородный грех, открыл людям путь к спасению[254]. Аналогично в небольшой французской поэме «Смерть от яблока» (Mors de la Pomme), созданной в XV в., ангел вручал Смерти три стрелы (как олицетворение ее власти пресекать жизнь) и грамоту, снабженную печатью Бога. В ней Господь возвещал, что предоставил Смерти неограниченные полномочия как своему сержанту, т. е. приставу, исполняющему его волю (I.2.34)[255].
I.2.34. На миниатюре, открывающей одну из рукописей «Зерцала человеческого спасения», Господь в тройной папской тиаре тоже вручает Смерти три стрелы и хартию с тремя сургучными печатями и тремя параграфами текста. Порой в них видят указание на три бедствия (войну, мор и голод), которыми Смерть, с разрешения Бога, выкашивает человечество.
Зерцало человеческого спасения (во французском переводе Жана Миело). Ауденарде. Ок. 1450–1460 гг.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 6275. Fol. 1
Само собой, воображаемые печати появлялись и в литературных аллегориях, где границы возможного при разговоре о высших силах были шире, чем в богословских трактатах и сакральной иконографии. В 1354–1377 гг. нормандский дворянин Анри де Феррьер написал аллегорический диалог под названием «Книга короля Модуса и королевы Рацио». В его второй части, посвященной различным бедствиям и людским порокам, Господь отправил дьяволу повестку, которая предписывала ему в течение трех дней предстать перед небесным трибуналом: «Всем проклятым легионам преисподней, кто сие письмо увидит или услышит, мы, король небес, император и создатель всего мироздания… приказываем и повелеваем… В свидетельство того мы по ходатайству нашей дочери Рацио запечатываем это письмо нашей большой печатью». Получив вызов в суд, Сатана аналогичной хартией поручил представлять свои интересы в суде нескольким бесам: «Мы, Люцифер, могущественнейший во всех злых делах… король преисподней, повелитель проклятых на небесах, в воздухе, в воде и на земле… назначаем вместо нас и от нашего имени… наших генеральных прокуроров и специальных посланцев, а именно Сатану, Берзебуса [т. е. Вельзевула], Демона, Левиатона [т. е. Левиафана], Амодуса, Бегемота… В подтверждение вышесказанного мы запечатали это письмо большой печатью нашего адского кладезя»[256].
I.2.35. Слева: На голове Люцифера видна корона, а в его левой руке – скипетр с королевской лилией.
Анри де Феррьер. Книга короля Модуса и королевы Рацио. Париж. Первая четверть XV в.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 1297. Fol. 116v
Справа: На этой печати Люцифер изображен без королевского облачения и короны, а в его правой руке вместо скипетра – крюк, напоминающий сломанную или неполную лилию без правого лепестка.
Анри де Феррьер. Книга короля Модуса и королевы Рацио. Северная Франция. Ок. 1470–1480 гг.
Paris. Bibliothèque nationale de France. Ms. Français 1301. Fol. 124v
В иллюстрированном манускрипте этого сочинения, который в 1379 г. был посвящен французскому королю Карлу V, документы, отправленные Богом и Люцифером, изображались словно настоящие хартии, положенные поверх книжной страницы. К обеим были пририсованы большие вислые печати. И Бог, и дьявол на них предстают в облике государей. Господь восседает на престоле, на его голове корона, в левой руке – держава (символ власти над мирозданием), а правой он, в отличие от изображений королей на печатях, не держит скипетр, а благословляет. Вокруг его фигуры идет французская (а не латинская – как в то время было заведено при французском дворе) подпись: Le. Roy des. Chieux, Empereeur («Король небес, император»)[257]. На «большой печати адского кладезя» Люцифер тоже изображен как государь, а вокруг написано: Seel Lucifer, mau Roy de l'Abisme d'Enfer («Печать Люцифера, короля адской бездны»). Однако самого повелителя тьмы рассмотреть сложно. Здесь, как и во многих других манускриптах с текстом «Книги», его фигура была кем-то изувечена и затерта – видимо, чтобы ему отомстить или защититься от его опасного взора (см. печати Люцифера в двух более поздних рукописях: I.2.35)[258].
герб христа: инфографика страстей
В обществе, пронизанном геральдической символикой, свой герб получил не только дьявол, но и сам Христос. Конечно, никто не подразумевал, что у Богочеловека, странствовавшего с проповедями по Палестине во времена императора Тиберия, в реальности существовал герб, словно у католического прелата из знатного рода. Герб Спасителя – это в первую очередь вероучительная «инфографика», молитвенный образ, заключенный в форму щита.
С XIV в. на него помещали фигуры, говорившие о муках и крестной смерти Христа: агнца (это кроткое животное символизировало добровольную жертву, которую Спаситель принес во имя искупления человечества) или чаще орудия Страстей (arma Christi) – «пиктограммы», которые резюмировали всю историю Страстей и должны были служить визуальной опорой для медитации (I.2.36). Бóльшую часть из них составляли инструменты пытки и казни Христа (терновый венец, плети, гвозди, копье, трость с губкой) или фигуры, напоминавшие о различных эпизодах его страданий (рука Иуды, держащая кошель со сребрениками, или голова истязателя, который плюет в Спасителя).
I.2.36. Одно из самых ранних изображений Arma Christi внутри щита.
Пассионал аббатисы Кунигунды. Богемия. Ок. 1312–1321 гг.
Praha. Narodni knihovna Česke republiky. Ms. XIV A 17. Fol. 3
Муки и смерть на кресте – это орудия (arma), которыми Христос, сокрушив смерть и дьявола, освободил человека от бремени первородного греха. В том, что их помещали на щит, видимо, была дополнительная символика[259]. Поклоняясь им, каждый верующий может стать воином Христовым, победить в себе грех и защититься от дьявола (I.2.37)[260].
I.2.37. Монах-картузианец молится, глядя на щит с фигурой распятого Христа, окруженной каплями крови. Кровь, которой так много в позднесредневековой иконографии, напоминала о муках Христа, искупивших грехи человечества, и о таинстве евхаристии: пресуществлении хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы.
Картузианский сборник. Северная Англия. Ок. 1460–1500 гг.
London. British Library. Ms. Add. 37049. Fol. 58v
Например, в Гербовнике Вернигероде, созданном в Баварии в 1486–1492 гг., в центре на красном щите изображен крест (I.2.38). По обе стороны от него симметрично выстроились символы Страстей. На левой перекладине сидит петух, напоминающий об отречении апостола Петра: «Он [Петр] отвечал Ему: Господи! с Тобой я готов и в тюрьму и на смерть идти. Но Он сказал: говорю тебе, Петр, не пропоет петух сегодня, как ты трижды отречешься, что не знаешь Меня» (Мф. 26: 34; Мк. 14: 30; Ин. 13: 38). Над правой перекладиной, видимо, изображен предатель Иуда. Слева на кресте висят розги, справа – треххвостные плети: инструменты, которыми Христа бичевали в претории у Пилата. По левую сторону от креста стоит палка с губкой, пропитанной уксусом, – ее умирающему Богочеловеку поднес римский сотник; по правую – колонна, к которой его привязывали во время бичевания. Под горизонтальной перекладиной – молоток, которым Христа прибили к кресту, и клещи, с помощью которых его мертвое тело оттуда сняли; фонарь, с которым воины иудейских первосвященников вместе с Иудой пришли за Христом в Гефсиманский сад; рука с клоком волос, который истязатели вырвали из головы Спасителя, и кости, в которые римские воины на Голгофе разыгрывали его хитон.
I.2.38. Гербовник Вернигероде. 1486–1492 гг.
München. Bayerische Staatsbibliothek. Cod. icon. 308. Fol. 2
Помимо фигур, заключенных в щит, на позднесредневековых гербах было много добавочных элементов. Один из главных – шлем, установленный на щите. Поверх шлема шел нашлемник (cimier, crest) – трехмерная конструкция в форме рогов, реальных или фантастических зверей, фигур или голов мавров и т. д. (I.2.39) На гербе Христа шлем венчает терновый венец, а из него поднимается благословляющая длань с крещатым нимбом. По одну сторону от нее торчит копье, которым римский сотник (предание закрепило за ним имя Лонгин) пробил бок казненного Христа, а справа – крест со знаменем, символизировавшим его победу над смертью и воскресение из мертвых.
I.2.39. Различные варианты нашлемников.
Гербовник аббата Ульриха Рёша. Гейдельберг. XV в.
St. Gallen. Stiftsbibliothek. Cod. Sang. 1084. P. 107
В другом, уже английском, гербовнике у Христа появляется не только герб, но и флаг (I.2.40). Спаситель изображен в облике воина, одетого в длинный «не сшитый» хитон (Ин. 19:23). На его шлеме стоит колонна для бичевания, а на ней сидит петух, напоминающий об отречении св. Петра. Слева закреплено копье, а справа – шест с губкой. В правой руке Христос держит щит, который разделен на четыре части. В них изображены пять ран (две на руках, две на ногах и одна на боку), которые он получил во время Распятия; три сосуда с благовониями, которые принесли жены-мироносицы, чтобы умастить его мертвое тело; две дубины, которыми его били; Иуда-предатель со своими 30 сребрениками. В левой руке Спаситель держит знамя, которое также разделено на четыре части: с фигурой иудея, который, издеваясь над узником, в него плюет; костями, в которые римские воины разыграли его ризу; рукой, выдернувшей клок его волос, и головой в короне – видимо, это Понтий Пилат. Хотя он был не государем, а римским прокуратором, в Средневековье его все равно – как повелителя местного масштаба – часто изображали в короне. Фигуры грешников вездесущи в христианском сакральном пространстве. На алтарных панелях, перед которыми служили мессу и к которым обращали молитвы, вместе с Христом и мучениками изображали их врагов и преследователей. Аналогично и на «гербах» Христа верующие видели не только орудия его истязаний, превратившиеся в символы триумфа над смертью, но и лица или руки его палачей.
I.2.40. Рэндл-Холмская книга. Последняя четверть XV в. (прорись).
London. British Library. Ms. Harley 2169. Fol. 67