преисподняя: систематизация грехов
На изображениях преисподней, которые в позднее Средневековье создавались в разных концах Европы, можно увидеть множество всевозможных табличек, флагов, щитов и прочих опознавательных знаков, призванных помочь зрителю сориентироваться в этих карательных пейзажах.
Самый простой пример – это подписи, которые объясняли, какой именно грех карается в каждом из отсеков ада, или идентифицировали конкретных грешников: Иуду, Ирода, Пилата, Магомета, Аверроэса и др. Изображения загробных мук, которые вырезали из камня над вратами готических храмов или писали на их стенах красками, в первую очередь требовались для того, чтобы через страх отвратить верующих от греха. «Повидав», как тяжко приходится проклятым в аду, они должны были сделать все, чтобы самим туда не попасть после смерти. А для этого им было необходимо усвоить азы моральной доктрины и твердо знать, какие пороки ведут в преисподнюю.
К XIV–XV вв. изображения адских мук стали как никогда подробны и дидактичны. К примеру, чтобы запечатлеть в сознании верующих систему из семи смертных грехов (гордыня, зависть, гнев, уныние, алчность, чревоугодие, похоть), инфернальное царство часто делили на семь отсеков. В одном алчным скупцам заливали в рот расплавленное золото; в другом гордецов подвешивали вниз головой; в третьем чревоугодники, прикованные рядом со столом, полным яств, не могли до них дотянуться (либо, наоборот, бесы заталкивали им в глотки нечто отвратное – жаб, змей и других гадов) и т. д. Отсеки нередко делились на регистры поменьше, предназначенные для различных подкатегорий грешников[387]. Что именно привело того или иного узника в преисподнюю, зритель должен был понять из самого наказания. Кроме того, ему помогали подписи – где-то их пускали прямо по фону, поверх фигур и инфернальных пейзажей, а где-то помещали на специальные таблички или свитки[388].
I.4.1. Порой в инфернальных сценах появляются флаги, которые не несут никакой идентифицирующей информации, но ясно напоминают зрителю о природе загробного наказания. В одной из рукописей «Божественной комедии», созданной в Тоскане около 1450 г., навстречу Данте и его провожатому Вергилию выходит толпа «малодушных» (ignavi) – «тех жалких душ, что прожили, не зная/ни славы, ни позора смертных дел. / И с ними ангелов дурная стая, / что, не восстав, была и не верна / Всевышнему, средину соблюдая. / Их свергло небо, не терпя пятна; / И пропасть Ада их не принимает, / Иначе возгордилась бы вина» («Ад», III, 35–42; перевод М. Лозинского). Предводитель этой делегации, нагой клирик (на его принадлежность к духовному сословию указывает выбритая на макушке тонзура), держит белый раздвоенный флаг с изображением адского пламени.
Данте Алигьери. Божественная комедия. Тоскана. Ок. 1444–1450 гг.
London. British Library. Ms. Yates Thompson 36. Fol. 5
На многих изображениях сами грешники держат в руках таблички или флажки с указанием тех грехов, которые обрекли их на муки (I.4.1). Около 1410 г. Джованни да Модена на стене одной из капелл в болонском соборе Сан-Петронио написал громадную преисподнюю, заполненную десятками нагих узников. Посреди гористого пейзажа восседает сам Сатана – звероподобный гигант, который пожирает грешников и исторгает (рожает) их из второй пасти, помещенной у него в паху. Прямо под ним, между хищными лапами, демоны истязают толпу гордецов – некоторые из них одеты в золотые или бумажные короны. Чтобы у (грамотного) зрителя не осталось сомнений насчет того, кто перед ним, рядом установлен маленький белый флажок, на котором выведено слово superbia – «гордыня»[389]. Аналогично на фреске Страшного суда (1492 г.) в уже знакомой нам церкви Нотр-Дам-де-Фонтен под городком Ла-Бриг грешники шествуют в пасть преисподней, держа стяги с указанием собственных преступлений: «грабители», «ростовщики», «сводники и прелюбодеи». При этом подписи (tituli), разъяснявшие общее содержание этой и соседних фресок, были выполнены на ученой латыни, а грехи, от которых предостерегали паству, именовались по-итальянски[390].
Нередко такие же «этикетки» писали на белых – как подразумевалось, пергаменных или бумажных – колпаках, которые водружали на головы грешникам. К примеру, на фреске Страшного суда (1393–1413 гг.) в коллегиальной церкви Сан-Джиминьяно рогатый бес стегает розгами мужчину и женщину. У мужчины на голове надет белый раструб, на котором крупными буквами написано ruffiano – «сводник». Поодаль другой демон замахивается молотом на человека в колпаке со словом erode (т. е. Ирод), а змеиный хвост беса впивается в еще одного грешника, у которого на «митре» значится, что это farao – «фараон» (I.4.2). А на фреске (XV в.) в церкви Сан-Бернардино в Триоре на головы магов, которых истязают в огромном котле, надеты колпаки, на каждом из которых изображен бес[391]. На Страшном суде, написанном в конце XV в. в часовне св. Себастьяна в Челла-ди-Макра (Пьемонт), в преисподней, помимо папы, короля и епископа, есть двое грешников, одетых в цилиндрические шапки. На них нарисовано по демону, а подписи уточняют, в чем они виноваты: isti sunt superbi («сии гордецы») и «hic sunt Juphi… et heretici» («это иудеи… и еретики») (I.4.3)[392].
I.4.2. Ирод и Фараон в преисподней.
Фреска в коллегиальной церкви Сан-Джиминьяно (Тоскана, Италия). 1393–1413 гг.
I.4.3. Слева: Наказание магов. Фреска в церкви Сан-Бернардино. Триора (Лигурия, Италия), XV в.
Справа
: Наказание иудеев и еретиков. Фреска в часовне св. Себастьяна в Челла-ди-Макра (Пьемонт, Италия). Конец XV в.
I.4.4. Никколо ди Джакомо. Миниатюра из рукописи «Декрета» Грациана. Болонья. Конец XIV в.
Berlin. Kupferstichkabinett der Staatlichen Museen zu Berlin – Preußischer Kulturbesitz. Kupferstichkabinett. № Min 4215
В конце XIV в. плодовитый болонский мастер Николо ди Джакомо создал миниатюру, на которой церковное правосудие было зримо соотнесено с Небесным (I.4.4)[393]. Она украшает одну из многочисленных рукописей «Декрета» – важного свода канонического права, который в XII в. составил Грациан, монах-камальдул из Болоньи. Изображение по горизонтали разделено на два регистра. Сверху перед нами предстает Страшный суд. На престоле восседает Христос, который поднял руки, демонстрир уя свои раны. По его правую руку (т. е. для нас слева) сидят святые: Дева Мария, Иоанн Евангелист, апостол Петр, которого можно узнать по ключам, апостол Иаков с паломническим посохом и, видимо, апостол Павел (с мечом) и Варфоломей (с ножом).
По левую руку Судии (т. е. для нас справа) изображено восстание из мертвых. Еще дальше – пещера преисподней, в которой демоны в адском пламени истязают грешников. Ближе к краю миниатюры расположился повелитель инфернального царства – мохнатый и рогатый Сатана, который попирает и притягивает к себе нечестивцев. Подобно Христу, он смотрит вперед – на зрителя.
В нижнем регистре почти под Христом восседает папа римский. Его престол более роскошный, чем у Небесного Судии. Руки понтифика тоже подняты. Он вершит суд над неким епископом (еретиком?) и двумя мирянами – мужчиной и женщиной, стоящими перед ним на коленях. Вокруг папского трона, словно святые в верхнем регистре, выстроились кардиналы и вооруженные рыцари – опора духовной и мирской власти Церкви. Правее мы видим костер, на котором сжигают епископа. А дальше изображена сцена, которая, возможно, по времени предшествовала его казни: прелата в митре и двух мирян уводят в темницу.
Эта миниатюра построена так, чтобы суд римского папы был соотнесен с Небесным судом Христа. Престол понтифика изображен почти (с небольшим сдвигом влево) под престолом Судии, а костер с темницей – под пещерой с пламенем, которая символизирует преисподнюю. Суд римского понтифика, викария Христа, предстает как земное отражение или образ Вечного суда, который вершится на Небесах. Ведь Христос даровал апостолу Петру и, как считалось, его преемникам – папам – власть ключей, на которой зиждется институт Церкви: «Ты – Петр [от греч. πέτρος – «камень»], и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Мф. 16:18-19). По той же логике в городах Священной Римской империи и в других регионах Европы в судебных залах за спиной магистратов нередко помещали изображение Страшного суда – вечного эталона и верховной инстанции, которой они через порог смерти передают преступника[394].
Но вернемся к епископу, которого судит папа. Его фигура повторяется на изображении трижды. Слева, где он, стоя на коленях, выслушивает приговор, и справа, где он заходит в темницу, его голову венчает митра – знак епископского сана. В центре, где прелата пожирает пламя, у него на груди висит лист пергамена или бумаги с двумя печатями (приговор с изложением совершенных преступлений?), а на голову водружена похожая, но, видимо, пергаменная или бумажная «митра» с большой буквой «А». Это начало слова archihaereticus – «архиеретик», т. е. глава ереси или один из еретических учителей.
митры с демонами и казни еретиков
Важно, что такие головные уборы использовали и в реальной судебной практике, и в ритуалах народного правосудия. В них одевали преступников, выставленных к позорному столбу, или еретиков, которых вели на костер. Как и на изображениях преисподней, на улицах и площадях позднесредневековых городов «митры» были призваны изобличить того, кто в них одет, и рассказать всем о сути его преступления.
Правосудие позднего Средневековья и раннего Нового времени применяло множество наказаний, подразумевавших публичное бесчестье. Осужденного прогоняли по городу полуголым, возили по улицам задом наперед на осле или выставляли к позорному столбу[395]. Порой он или она должны были стоять с предметами, которые говорили о сути совершенного ими проступка или преступления. Скажем, мясник, который недовешивал покупателям мяса, держал весы[396]. На голову провинившемуся часто надевали «митру» (пергаменный или бумажный колпак), на которой писали его имя и суть того, что он сотворил: «Это Жан Тьерри, святотатец» (для церковного вора) или «Это еврейская сводня» (для христианки, которая сожительствовала с иудеем)[397]. Такой формат публичного унижения близок к ритуалу, который принято называть латинским словом harmiscara (оно восходит к двум верхненемецким корням, означавшим страдание, унижение, мучение и обязанность, принуждение, наказание). Как писал историк Жан-Мари Мёглен, его существование зафиксировано в разных концах Европы с IX по XIV в. Он состоял в том, что виновный в ходе публичного покаяния – во вретище и/или босиком – должен был носить на себе или держать в руках какой-то предмет, который указывал бы на его статус (знатные господа и мелкие рыцари – седла, мастеровые – орудия их ремесла, женщины – прялку) или на их покаяние и готовность принять наказание (розги)[398].
Я уже упоминал дело парижанки Масет, которую за попытку навести на мужа порчу в 1391 г. вместе с сообщницей приговорили к сожжению. До этого их провезли из Шатле к позорному столбу (по сути, эти была небольшая башня, где преступников выставляли на обозрение и поношение публики) в «митрах» с подписью: Je suis ensorceleresse («Я колдунья»)[399]. А в 1392 г. тем же судом Шатле некий Этьен Жоссон был осужден за подделку долговой расписки и подписей королевских нотариусов. Его должны были выставить к позорному столбу в бумажной «митре» с надписью faussaire («фальсификатор»), а потом повесить[400].
В 1485 г. во Флоренции Леоне Музирилли, еврей, промышлявший воровством, украл у другого еврея две рубашки и был приговорен к изгнанию из города на пять лет. Однако, прежде чем покинуть Флоренцию, ему пришлось пройти через позорное наказание. В субботу утром его провезли по городу верхом на осле и в такой «митре». На ней была нарисована желтая буква «О» (традиционный еврейский знак) с черной «L» (от ladrone – «вор») внутри[401].
Похожая «митра» ждала и тех, кто позволял себе непочтительные высказывания в адрес небесных сил и святынь. В 1514 г. V Латеранский собор конкретизировал наказания за богохульство в зависимости от количества оскорблений и положения провинившегося (человек духовного звания, дворянин, простолюдин и пр.). В частности, было предписано, что простолюдин, которого поймают за богохульство дважды, должен целый день простоять перед главной церковью, одетый в «позорную митру» (mitra infami). Если же он продолжит хулить Бога, святых и святыни, то, по усмотрению судьи, его следует навечно посадить в застенок или отправить на галеры[402].
В 1584 г. в Венеции некую Джованну по прозвищу Семолина, которая была известна как травница, знахарка и ворожея, осудили за ведовство. У одной женщины муж ушел к куртизанке. Семолина передала слуге брошенной дамы ампулу с особой микстурой. Ему предстояло отправиться к дому разлучницы, помазать жидкостью косяки дверей, призвать дьявола и произнести некий заговор. В соответствии с приговором Семолину должны были выставить на позор меж двух колонн у базилики Сан-Марко. При этом ей на голову следовало надеть «митру» с изображением дьявола. После этого ее ждало изгнание из Светлейшей Республики[403].
В «митрах» с демонами, конечно, отправляли на костер и осужденных за ересь. Самым известным из них стал Ян Гус – чешский священник, богослов и реформатор. В 1415 г. он был сожжен на Констанцском соборе, созванном для того, чтобы преодолеть Великую схизму, раздиравшую Католическую церковь. Этот человек был лидером (а после смерти стал символом) религиозного движения, в котором мечты об очищении Церкви переплелись с национальными устремлениями чехов, жаждавших избавиться от господства немецкого клира, знати и бюргеров. Как и многие критики Римской церкви до и после него, Гус обличал моральное разложение духовенства, претензии папства на светскую власть и ратовал за возвращение к апостольской чистоте. Вслед за английским богословом Джоном Уиклифом он утверждал, что истинная Церковь – это не иерархия клириков, а невидимое сообщество праведников, предопределенных к спасению. В 1411 г. антипапа Иоанн XXIII отлучил его от церкви. В 1412 г. Гус подверг резкой критике продажу индульгенций, а трое студентов Пражского университета за публичный протест против торговли спасением были казнены. Гусу пришлось бежать из Праги и укрыться в Южной Чехии под защитой Ченека из Вартемберка – высочайшего бургграфа королевства.
Через несколько лет после казни Гуса в Чехии началась политическая и религиозная революция. Она привела к тому, что королевство и некоторые соседние земли откололись от Католической церкви. С 1419 по 1434 г. там бушевали Гуситские войны. Чтобы покончить с новой ересью, немецкая знать, папы и Сигизмунд Люксембургский – венгерский, чешский и германский король, который в 1433 г. стал императором Священной Римской империи, организовали пять Крестовых походов. За эти годы от умеренных последователей Гуса откололось радикальное крыло, которое ратовало не только за религиозную реформу, но и за преобразование всего христианского общества и возвращение во времена апостольского равенства. Их главный лагерь был расположен на горе, которую они назвали Табором. Так по-чешски звучало название горы Фавор в Галилее, на которой, как считалось, произошло Преображение Господне. Потому они стали известны как табориты. На войне с Римской церковью и Сигизмундом открылся второй фронт – гражданский. В 1434 г. в битве у Липан табориты потерпели поражение от католической знати и умеренных единоверцев. Революционная фаза гуситского движения завершилась.
Два года спустя католические иерархи, собравшиеся на Базельском соборе, и умеренные гуситы пришли к компромиссу («Пражские компактаты»). В соответствии с ним чехи признали Сигизмунда своим королем и вернулись в лоно Римской церкви, а она позволила им сохранить определенную долю религиозной свободы – прежде всего причащение клириков и мирян под обоими видами. Однако мирное сосуществование гуситов с католиками было недолгим. В 1462 г. папа Пий II объявил соглашение недействительным, а в 1466 г. его преемник Павел II предал анафеме Йиржи из Подебрад – чешского короля-гусита. Однако вплоть до эпохи Контрреформации, когда Габсбурги, сражаясь с протестантизмом, постепенно выкорчевали последние следы религиозного разномыслия, часть населения королевства оставалась верна идеям Гуса.
Последователей мятежного проповедника именовали не только гуситами, но и утраквистами или каликстинцами (т. е. чашниками). Последние два прозвания связаны с основным положением их доктрины – они требовали вернуть причащение мирян не только хлебом, но и вином, т. е. «под обоими видами» (sub utraque specie). Дело в том, что после григорианской реформы (XI в.), которая была призвана освободить Церковь от контроля со стороны светских владык, отделить духовенство от мирян (в частности, запретив священникам жениться и сожительствовать с женщинами) и тем самым возвысить клир, причастие под обоими видами было зарезервировано за духовенством. Однако, по убеждению гуситов, без вина, Крови Христовой, таинство евхаристии остается неполным. Потому их главным символом стала чаша – на латыни calix. Отсюда прозвание «каликстинцы». Чашу изображали на печатях гуситских предводителей, знаменах их войск и воротах городов, которые они контролировали. В 1432 г. утраквистская делегация, которая ехала на церковный собор в Базель, на подступах к Нюрнбергу подняла знамя с изображением распятого Христа, чаши с гостией, а также надписью Veritas omnia vincit – «Истина все побеждает»[404].
В Крумловском сборнике, созданном в Чехии около 1420 г., израильский царь Давид, попирающий поверженных врагов, держит в руках синий щит с золотой чашей. Позже в ходе противостояния с папством и армиями крестоносцев, которые снаряжали против них католические государи, гуситы видели себя новым избранным народом, сражающимся с идолопоклонниками[405]. А на одной из миниатюр в Йенском кодексе (ок. 1490–1510 гг.), самом известном из сохранившихся образцов гуситской визуальной пропаганды, изображен слепой таборитский полководец Ян Жижка, который стоит перед Господом. В одной руке у него красный флаг, на котором нарисована золотая чаша, а в другой – ключ. Жижка явно занимает место, которое у небесного трона обычно принадлежало св. Петру, считавшемуся первым папой[406].
Для Католической церкви Гус был лжеучителем и опаснейшим еретиком, который, сгорев на костре, отправился прямиком в огонь преисподней. Гуситы, напротив, видели в нем мученика, убитого клевретами Антихриста. Для них он встал в один ряд с мучениками раннехристианской поры, как св. Себастьян или св. Лаврентий. В память о Гусе (как и его соратнике Иерониме Пражском, который был сожжен в Констанце год спустя) в чешских церквах начали проводить службы. Ему посвящали алтари. Так он был фактически причислен к лику святых[407].
То, как именно Гус был казнен, его последователи (и современные историки) знают, прежде всего, из реляции, написанной Петром из Младоневиц – магистром Пражского университета и одним из учеников чешского реформатора. Петр сам был свидетелем казни и записал увиденное уже в конце 1415-го или в начале 1416 г. По его словам, сначала епископы лишили Гуса священнического сана, а на голову ему водрузили «позорную корону» (corona contumeliosa): «Была та корона бумажная, круглая, высотой без малого в локоть, и на ней были изображены три страшных дьявола, рвущие между собой когтями душу грешника. А на короне было написано: „Сие есть архиеретик“»[408]. Возложение дьявольского венца сопровождалось словами: «Вручаем твою душу дьяволу (Animam tuam devovemus diabolis inferni)». На что Гус отвечал: «"А я вручаю ее любимейшему Господу Иисусу Христу". А увидев оную корону, сказал: „Господь мой Иисус Христос изволил за меня, бедного, будучи невинным, гораздо более жестокий и тяжелый венец нести, идя на жесточайшую смерть, а потому я, бедный и грешный, эту много более легкую ношу, хотя и кощунственную, готов покорно нести во имя Его истины“». Когда на месте казни «корона» свалилась с головы Гуса, кто-то из стоявших рядом потребовал снова ее надеть, чтобы еретик вновь очутился «со своими господами дьяволами, которым он здесь служил»[409]. Для организаторов казни Гуса и, как можно предположить, для простых католиков, которые видели в нем опасного ересиарха, колпак с фигурами бесов указывал на то, кому он угождал в этой жизни и к кому отправится в мире ином.
Петр из Младоневиц называет этот еретический колпак «короной» не просто так. Тем самым он выстраивает очевидную параллель между мученичеством Гуса и Страстями Христа, который в качестве издевательства был увенчан терновым венцом: «Тогда воины правителя, взяв Иисуса в преторию, собрали на Него весь полк и, раздев Его, надели на Него багряницу; и, сплетши венец из терна [в латинском тексте Вульгаты – coronam de spinis], возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский! и плевали на Него и, взяв трость, били Его по голове. И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу, и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие» (Мф. 27:27-31)[410].
Существует еще одно описание последних мгновений «архиеретика», которое принадлежит уже не его последователю, а католику. Констанцский бюргер Ульрих фон Рихенталь, который тоже был свидетелем казни Гуса, в «Хронике Констанцского собора» (написана в 1423–1433 гг.), поведал, что на чешского священника надели белую «митру» (ynfel) из бумаги с изображением двух дьяволов, а между ними – подписью «ересиарх». И когда сам Гус сгорел, «митра» осталась цела, и палач кинул ее в огонь, который ее пожрал[411].
Хотя «корона»/«митра» с бесами была возложена на голову Гуса как позорный знак, в гуситской иконографии она стала его атрибутом как мученика. Точно так же для ранних христиан крест, на котором распяли их Бога, из орудия позорной казни превратился в важнейший символ их веры и напоминание о победе над смертью. Очевидно, что до нас дошла лишь ничтожная часть изображений реформатора, которые были созданы его последователями. Ведь портреты Гуса целенаправленно уничтожались (отправлялись в костер, вымарывались из рукописей и т. д.) католическими властями, стремившимися искоренить память о нем и его учении. Тем не менее, насколько мы можем судить, ни в одной из более ранних средневековых ересей не было столь обширной иконографии ее основателя или предводителя[412]. Образ Гуса можно было увидеть на стенах утраквистских церквей, алтарных панелях, страницах книг, гравюрах и даже на черепичных плитках[413]. На этих изображениях бумажный колпак, который на него надели перед казнью, часто совсем не похож на епископскую митру. Он не сужается, а, наоборот, расширяется кверху или напоминает прямую трубу. Иногда на нем, как в реляции Петра из Младоневиц, три беса; иногда, как у Ульриха фон Рихенталя, – два; порой – один; или вообще нет бесов, а есть только подпись «ересиарх»[414].
Старейшее изображение казни Гуса сохранилось в Мартиницкой Библии, созданной около 1430 г., возможно для самого Петра из Младоневиц. Изображение реформатора было помещено в очень значимом месте – в начале Книги Бытия, которая открывает Ветхий Завет. Он изображен рядом с инициалом «I» (In principio – «В начале»), внутри которого представлена история творения мира вплоть до грехопадения Адама и Евы (I.4.5, ср.: I.4.6).
I.4.5. Мартиницкая Библия. Чехия. Ок. 1430 г.
Praha. Knihovna Akademie věd České republiky. 1 T G3. Fol. 11v
I.4.6. Казнь Иеронима Пражского. Иллюстрация к книге «История и творения Иоанна Гуса и Иеронима, пражских исповедников Христа» (Нюрнберг, 1558 г.).
Paris. Bibliothèque nationale de France. Estampes et photographie. Reserve FOL-QB-201 (2)
На некоторых из гуситских изображений Гуса предстает одновременно в колпаке с демонами и с нимбом святого. Прекрасный пример можно увидеть в Смысловском градуале – богослужебной рукописи, которая в конце XV в. была заказана семейством дворян-гуситов для церкви Святой Троицы под Кутной-Горой (I.4.7). Там в одном из инициалов Гус стоит между двумя древними святыми: иерусалимским диаконом Стефаном, который был закидан камнями и стал первым христианским мучеником, и римским диаконом Лаврентием, который, по преданию, за отказ поклониться идолам был изжарен на железной решетке. Смысл этого соседства очевиден: Гус, держащий в руках книгу (символ его учения) со стоящей на ней чашей (напоминание о причащении под двумя видами и о его священстве), выступает как новый мученик, а Римская церковь, которая его сожгла, – как новый мучитель, царство Антихриста. У всех трех святых вокруг головы золотые нимбы, но Гус вдобавок одет в высокий колпак с двумя черными бесами[415].
I.4.7. Смысловский градуал. Чехия. Конец XV в.
Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Ms. Suppl. mus. sam. 15492. Fol. 285
Интересно, что в одном из списков (1464 г.) «Хроники Констанцского собора» бесы появляются сразу в двух ролях: как фигуры на еретической «митре» Гуса и как реальные (идентичные изображенным) существа, вьющиеся над его головой. Они тянут лапы к «митре» с нарисованными на ней собратьями, словно возлагают ее на голову ересиарха и демонстрируют зрителю этой сцены, что осужденный действительно был слугой дьявола (I.4.8; ср.: I.4.9)[416]. Этот прием часто применялся в средневековой иконографии. Если, скажем, требовалось показать, что кто-то – предатель, еретик или сам Антихрист – действует по наущению дьявола, за его спиной, на плечах или над головой помещали фигуру беса, который ему что-то нашептывает и им верховодит. Теми же визуальными инструментами, только в борьбе с Римской церковью, пользовались и гуситы, а позже, в XVI в., – протестанты (I.4.10)[417]. В 1563 г. французский доминиканец Жак Альберти сообщил в Мадриде комиссару Испанской инквизиции о том, что после разорения монастыря в Монпелье гугеноты прогнали его по городу в бумажной «митре». На ней было написано, что он предпочел «Вавилон римского Сатаны» (т. е. верность папе и Риму) и презрел дар Евангелия[418].
I.4.8. Над митрой с двумя бесами и подписью «ересиарх» вьются два «живых» беса, что невозможно представить на гуситских изображениях. Ян скрежещет зубами, что также подчеркивает его грешную природу. В средневековой иконографии подлинные мученики во время пыток и казней всегда спокойны – Господь защищает их от страданий.
Ульрих Рихенталь. Хроника Констанцского собора. 1464 г.
Praha. Národní knihovna České republiky. Ms. XVI.A.17
I.4.9. У двух человек, которые ведут Гуса на казнь, нарисован огромный зоб. Хотя в иконографии Страстей этот недуг часто служил негативным маркером, здесь это, видимо, просто реалистичная зарисовка. Город Констанц, где Гус был сожжен, находится в Альпийском регионе, где из-за нехватки йода в воде и пище многие страдали от зоба (см. главу «Cтигма на теле: анатомия и иноверие»).
Ульрих Рихенталь. Хроника Констанцского собора. Ок. 1465 г.
Wien. Österreichische Nationalbibliothek. Cod. 3044. Fol. 81v
I.4.10. Противопоставление пагубной Римской церкви (слева) и спасительной церкви Евангельской (справа). С левой стороны папа изображен в виде карнавальной куклы, которую поддерживают два кардинала, каноник и язычник-философ Аристотель (олицетворявший мирское мудрствование). Ниже стоят католические обличители Мартина Лютера. С правой стороны, под Троицей, собрались четыре евангелиста, апостол Павел с мечом и сам Лютер. У демонического папы с карикатурно крючковатым носом, который противопоставляется фигуре Бога Отца, в руках ключ (символ духовной власти) и меч (символ мирской власти). А по обе стороны от его тиары – как на католических изображениях над позорной «митрой» Гуса – вьются два беса.
Фронтиспис реформационного памфлета «О старом и новом Боге, вере и учении» (Базель, 1521 г.).
Regensburg. Staatliche Bibliothek. № 999/4Theol.syst.716 (31
желтые кресты: градации покаяния
Ян Гус, конечно, был не единственным еретиком, который удостоился «митры» с демонами. Эта практика со временем получила распространение в разных концах католической Европы. Активнее всего ее применяла Испанская инквизиция: сначала в самом королевстве, а позже в колониях, расположенных в Новом Свете[419].
Как такие колпаки выглядели, можно представить по изображению св. Доминика, председательствующего на инквизиционном трибунале, которое в 1490-х гг. написал испанский мастер Педро Берругете (I.4.11)[420]. Хотя Доминик посвятил свою энергию борьбе с ересью катаров (альбигойцев), а монахи основанного им ордена проповедников позже составили костяк инквизиторов, сам он умер в 1221 г. – еще до того, как была основана папская инквизиция. Так что перед нами анахроничная реконструкция того, как мог (должен был) выглядеть идеальный трибунал во главе со святым, испанское аутодафе конца XV в., перенесенное воображением в Южную Францию начала XIII в. Этот образ, видимо, был создан по заказу Великого инквизитора Томаса Торквемады и предназначался для доминиканского монастыря Санто-Томас в Авиле, у которого были тесные связи с королевским домом и с инквизицией.
На первом плане двое осужденных уже горят в пламени. Они за шеи привязаны к столбам. Видимо, перед тем, как поджечь костер, их задушили. Это была «привилегия», предназначенная для осужденных, которые согласились покаяться в ереси и получили шанс на спасение души после смерти. А перед каменным помостом, на котором вершится казнь, стоят еще двое приговоренных. Монах, показывая им распятие, призывает их к покаянию. Они одеты в желтые накидки (sanbenitos[421]), на которых указана их вина – condenado eretico («осужденный еретик»). На их головах – сужающиеся кверху бумажные колпаки (corozas), которые по форме уже совсем не похожи на митры епископов. На них один и тот же рисунок: звериная пасть преисподней, в которой бушует пламя, и летящие в нее демоны. Эта сцена идентична многочисленным изображениям наказания падших ангелов, восставших против Творца. Они летят с небес в ад и превращаются в уродливых бесов. Здесь извержение демонов в вечное пламя напоминало о том, что для еретиков, слуг дьявола, изгнанных из Церкви, пламя костра прообразует их загробную участь. Это зрелище «воспринималось как своего рода окно в преисподнюю. Огонь начинал обряд перехода, который вел душу к вечному осуждению»[422].
История накидок, в которые на картине Берругете одеты двое еретиков, действительно восходит к св. Доминику. В начале XIII в. Юг Франции превратился в арену противостояния между Католической церковью и катарами. После того как в 1208 г. был убит папский легат Петр де Кастельно, папа Иннокентий III объявил Крестовый поход против еретиков – его возглавил граф Симон де Монфор (в итоге Лангедок, который до того был фактически независим от французских королей, попал под власть Парижа и сеньоров с Севера). Именно для борьбы с катарами папа Григорий IX в 1231–1233 гг. стал рассылать по Европе своих эмиссаров – инквизиторов (inquisitores haereticae pravitatis). Это были братья нищенствующих орденов, доминиканцы и францисканцы, которые получили экстраординарные полномочия по преследованию еретиков вне обычных рамок церковного правосудия. Так начиналась папская инквизиция[423].
I.4.11. Педро Берругете. Св. Доминик председательствует на аутодафе. 1490-е гг.
Madrid. Museo del Prado. № P000618
Стремясь отделить «верных» от «неверных» и минимизировать угрозу духовного заражения, клирики еще до ее основания стали вводить для подозреваемых в ереси и кающихся (т. е. признавших свою вину и пожелавших примириться с Церковью) еретиков специальные знаки. Это были одновременно орудия покаяния и идентификационные метки, не позволявшие им затеряться в толпе добрых католиков, стигма (бывшего) еретика[424].
Древнейшее упоминание о таких знаках восходит примерно к 1208 г., когда Доминик, еще не ставший основателем собственного ордена, принял покаяние Понса Роже из Тревиля – бывшего катарского «совершенного». На него было возложено довольно суровое наказание. Три воскресенья подряд он должен был проходить от края деревни до приходской церкви, подставляя спину для розог священника. Ему предстояло навсегда (кроме Пасхи, Пятидесятницы и Рождества) отказаться от мяса, яиц и сыра, а в течение трех дней в неделю – от рыбы, оливкового масла и вина. Ему были запрещены любые сексуальные связи. И надлежало каждый день (если это возможно) посещать мессу, а в праздники вдобавок приходить в церковь на вечерню. Семь раз в день он должен был читать молитвы часов, а кроме того, «Отче наш»: десять раз – днем и двадцать – ночью. Каждый месяц ему требовалось являться с письмом, в котором перечислялись эти ограничения, к приходскому священнику в Тревиле, который надзирал за его прилежанием и образом жизни. Наконец, что для нас важнее всего, Понса Роже обязали носить монашеское облачение с двумя крестами, пришитыми на уровне груди[425].
То, что главным маркером, идентифицировавшим (бывших) еретиков, стал именно крест, важнейший христианский символ, может показаться парадоксальным. Это был атрибут крестоносцев (cruce signati – «осененных крестом»). После 1095 г., отправляясь в Святую землю, чтобы освободить Иерусалим и христианские святыни от неверных, они пришивали к одежде «знак креста». Его носили на правом плече (поскольку на нем Христос, следуя на Голгофу, нес крест для распятия), на груди, на той же высоте посреди спины и т. д. Некоторые особо фанатичные крестоносцы даже татуировали знак креста у себя на теле. Чаще всего кресты, вырезанные из ткани, были красного цвета, но встречались и другие варианты. В ходе Третьего Крестового похода (1189–1192 гг.) воины из разных наций отличались друг от друга цветом креста: у фламандцев он был зеленым, у англичан – белым, у французов – красным. Получив крест из рук священника, его обладатель уже, как считалось, не мог отказаться от участия в походе. Ведь он был связан обетом, который должен исполнить под страхом апостольского проклятия и отлучения от Церкви. Крест служил подтверждением статуса крестоносца, военной эмблемой, символом христианского триумфа, оберегом от дьявола и знаком покаяния[426]. Именно в покаянной роли он в начале XIII в. превратился в маркер еретиков, пожелавших (вынужденных) примириться с Церковью.
Требования для бывших катаров, аналогичные тем, что ввел св. Доминик, были утверждены на Тулузском соборе 1229 г. Его созвали после того, как графу Раймонду VII, ранее противостоявшему крестоносцам, пришлось подчиниться королю Франции и дать обязательство искоренить на своих землях ересь. В частности, епископы, собравшиеся в Тулузе, постановили, что катары, вернувшиеся к вере, должны переселиться из деревень, охваченных ересью, туда, где живут католики; они не имели права занимать публичные должности и заключать юридические сделки. В качестве покаяния катары были обязаны к верхней одежде пришить два креста, отличные от нее по цвету[427].
В дальнейшем это требование неоднократно подтверждалось и конкретизировалось другими соборами. В 1246 г. провинциальный синод, собравшийся в Безье, зафиксировал форму и размер крестов: по вертикали – две с половиной ладони, по горизонтали – две ладони, по ширине линий – три пальца; цвет – croceus, т. е. шафраново-желтый. По одному такому кресту следовало носить на груди и на спине. Подобные знаки предназначались для бывших еретиков, которые добровольно пришли с покаянием и не были слишком запятнаны.
Чем тяжелее проступок, тем сложнее и заметнее становилась маркировка. Виновные в клятвопреступлении или те, кто подталкивал к нему других, были обязаны добавить к обоим крестам еще одну поперечную планку длиной в ладонь – такие кресты называли «двойными»[428]. Сами нашивки кающимся выдавали инквизиторы, причем, видимо, в нескольких экземплярах, так как кресты требовалось прикреплять ко всей верхней одежде и периодически подновлять. Что важно, их нужно было носить не только на улице, но и дома и даже в застенке. Этим они отличались от еврейских знаков – кругов или колец (см. главу «Как узнать предателя? Тело Иуды»). Тот же Нарбоннский собор 1227 г. требовал, чтобы иудеи ходили в одежде с нашивками, только когда покидают свое жилище[429]. Крест как инструмент покаяния нельзя было снять, даже будучи в одиночестве.
Система из одинарных и двойных крестов продолжала применяться и в XIV в. Эта стигма была распространена не только на кающихся катаров, но и на вальденсов, некоторых бегинов с бегинками и другие группы, которых подозревали в религиозной неблагонадежности. Кающимся еретикам запрещалось занимать публичные должности, практиковать некоторые профессии (например, быть врачами), и они находились под пристальным присмотром со стороны духовенства. При этом церковные власти – например, инквизитор Бернар Ги (ок. 1261/1262–1331 гг.), автор одного из самых известных «пособий» по борьбе с ересью «Практика розыска еретической скверны» (Practica inquisitionis heretice pravitatis, ок. 1324 г.), – порой призывали окружающих не высмеивать кающихся с крестами, не притеснять и не прогонять их, ведь, отчаявшись и озлобившись, они могут вернуться к своим заблуждениям[430].
Как и иудеи, (бывшие) еретики, само собой, стремились уклониться от ношения покаянных/позорных знаков. К примеру, в 1252 г. некий Бернар Сэссак признал, что заплатил 20 су аббату Монтольё за то, что тот помог ему получить от епископа Каркассона прощение и разрешение не носить кресты (тот же аббат помог жене Раймона Мореля избавиться от крестов за покупку обтесанных камней для врат аббатства)[431].
Само собой, ношение крестов было лишь одним из множества инструментов, которыми пользовались инквизиторы. В их распоряжении находился целый арсенал мер наказания, принуждения, исправления и реинтеграции еретиков или подозреваемых в связях с ересью (как правило, такой молвы, fama, было достаточно для обвинения). Откроем «Книгу приговоров» (Liber sententiarum) – регистр из 940 вердиктов (по 636 обвиняемым), вынесенных с 1308 по 1323 г. Бернаром Ги. Самой мягкой формой наказания – для тех, кто добровольно покаялся в прегрешениях и не был особо запятнан ересью, – было обязательное паломничество: «малое» (в пределах Французского королевства) или «большое» – к главным святыням западного мира: в Рим, Сантьяго-де-Компостела, Кентербери или Кёльн. Тех, чьи связи с ересью были более прочны, ждало публичное покаяние и ношение простых или в более тяжких случаях двойных крестов. В регистре Ги эта мера была применена к 21,5 % осужденных.
Затем следовала намного более суровая и распространенная кара – тюремное заключение (48,7 %) – чаще всего пожизненное. При этом на практике приговор мог смягчаться, и осужденный в какой-то момент выходил на свободу. Заключение бывало обычным (murum largum), строгим (murum strictum) и строжайшим (strictissimus). Его могли заменить на другие, более легкие наказания или, напротив, ужесточить. Скажем, если обвиняемый принимал у себя катарских «совершенных» или у него в доме провели катарское таинство, известное как «утешение» (consolamentum), его дом сносили. Самой суровой карой было сожжение – силами светской власти, которой отцы-инквизиторы, не имевшие права проливать кровь, передавали преступника (6,5 % случаев)[432].
Желтые кресты указывали на связь человека с ересью и степень его вины. Однако, помимо них, папская инквизиция могла применять и другие знаки – и они сообщали, что именно сотворил кающийся. Бернар Ги перечислял множество разных нашивок, предназначенных для разных духовных преступлений – ведь инквизиторов интересовала не только ересь. Эти знаки, подобно крестам, тоже требовалось носить на спине и на груди, чтобы они были заметны с любой стороны. И почти все они тоже были желтого цвета.
Например, еретик, которого отправили в застенок, но, по милости инквизитора, за примерное поведение на время отпустили на свободу, должен был пришить к одежде изображение молота, вырезанное из желтой ткани[433]. Осужденным за лжесвидетельство предстояло сзади и спереди носить по два «языка» из красной ткани (linguis de panno rubeo) – в полторы ладони шириной и три пальца длиной. Эти нашивки ясно указывали на тот орган, которым они согрешили. Они требовались и тем, кто сидит в застенке, и тем, кого отпустили. В одежде с «языками» виновный должен был несколько воскресений подряд простоять перед вратами церкви – чтобы все видели, что он сотворил. Тот, кто святотатственно совершил какой-то колдовской ритуал или пытался навести порчу с помощью гостии, должен был носить на одежде два желтых круга, напоминавших ее по форме (cum signo hostie rotunde). Человек, который с помощью восковой фигурки, мух, пауков, жаб, змей, собственной крови и заклинаний призывал демонов, был обязан носить на груди и спине по две «фигурки» (duas ymagines seu figuras ymaginum) из желтого фетра. Священник или клирик, который «окрестил» в купели фигурку из воска, чтобы потом использовать ее в магических целях, или кому-то вместо причастия намеренно дал неосвященную гостию (т. е. не Тело Христово, а просто хлебец), должен был носить желтые фигурки с кувшином или сосудом[434]. Священника, который повторно крестил уже крещенного человека, ждал знак в форме небольшого сосуда или лимона из желтого фетра (urceolum seu citrellum unum de filtro crocei coloris)[435].
Трудно сказать, насколько такая система знаков в реальности была распространена в Южной Франции. Однако мы знаем, что сама идея маркировки кающихся еретиков (тех, кто не желал каяться или возвращался к ереси, нередко отправляли на костер) была перенесена в другие части Европы, прежде всего в Испанию и Португалию. Там вместо желтых крестов, пришитых к обычной одежде, стали использовать специальную накидку, похожую на пончо или ткань с дыркой для головы. Ее называли saco bendito – «благословленной хламидой» (отсюда упрощенно-искаженная форма sanbenito), abito penitencial («покаянным одеянием») или просто abito.
Покрой покаянного одеяния и знаки, которые на него наносили, менялись со временем. К примеру, в 1490 г. Великий инквизитор Томас Торквемада распорядился, что еретики, которые после процесса не были отправлены на костер, должны до конца дней носить накидку из черной или серой ткани. На груди и спине следовало пришить красный крест, занимающий почти всю поверхность. А в 1514 г. Франсиско Хименес де Сиснерос, архиепископ Толедо и примас Испании, заменил прямой крест на косой, Андреевский (в форме буквы «X»), чтобы противники веры не оскверняли крест, на котором был распят сам Спаситель. Позже главным цветом sanbenito, как на картине Берругете «Св. Доминик председательствует на аутодафе», стал желтый (кроме Валенсии, где применялся зеленый)[436].
Изображения на накидках и колпаках зависели от тяжести обвинения и той участи, которая ждала подозреваемого или уже осужденного. Скажем, по системе, введенной Хименесом, человек, против которого существовали весомые подозрения в ереси, должен был носить sanbenito желтого цвета с одной перекладиной Андреевского креста; если подозрения были более тяжкими, то с двумя перекладинами. По одному свидетельству середины XVII в., на sanbenito наносили цветные полосы – их ширина зависела от тяжести проступков человека и продолжительности его покаяния. У тех еретиков, которые были осуждены, добавлялись колпаки (corozas) – без каких-либо изображений у тех, кто покаялся; у тех, кто покаялся, но вновь вернулся к ереси или не покаялся, – с языками пламени.
Помимо sanbenito, инквизиторы стали использовать короткие одежды из овечьей кожи (zamarra), которые красили в черное и по темному фону рисовали пламя и демонов. Еретика, который признал вину и покаялся, облачали в sanbenito или zamarra с языками пламени, развернутыми вниз. Они указывали на то, что его не сожгут заживо, а предварительно задушат. Осужденный еретик, который отказался каяться (impenitente negativo или просто negativo) и должен быть сожжен заживо, получал sanbenito или zamarra c фигурами демонов и пламенем, устремленным вверх. Те же адские атрибуты рисовали и на их колпаках (I.4.12, I.4.13)[437].
Устройcтво таких визуальных кодов в повести «Кандид, или Оптимизм» (1759 г.) возмущенно описывал Вольтер: «После землетрясения, которое разрушило три четверти Лиссабона [речь о 1755 г. – М. М.], мудрецы страны не нашли способа более верного для спасения от окончательной гибели, чем устройство для народа прекрасного зрелища аутодафе. […] Вследствие этого схватили одного бискайца, уличенного в том, что он женился на собственной куме, и двух португальцев, которые срезали сало с цыпленка, прежде чем его съесть. Были схвачены сразу после обеда доктор Панглос и его ученик Кандид: один за то, что говорил, другой за то, что слушал с одобрительным видом. Обоих порознь отвели в чрезвычайно прохладные помещения, обитателей которых никогда не беспокоило солнце. Через неделю того и другого одели в санбенито и увенчали бумажными митрами. Митра и санбенито Кандида были расписаны опрокинутыми огненными языками и дьяволами, у которых, однако, не было ни хвостов, ни когтей; дьяволы же Панглоса были хвостатые и когтистые, и огненные языки стояли прямо. В таком одеянии они прошествовали к месту казни и выслушали очень возвышенную проповедь под прекрасные звуки заунывных песнопений. Кандид был высечен в такт пению, бискаец и те двое, которые не хотели есть сало, были сожжены, а Панглос был повешен, хотя это и шло наперекор обычаю. В тот же день земля с ужасающим грохотом затряслась снова»[438].
Знаки, призванные обличить осужденных еретиков, продолжали использовать и в XIX в. Для многих критиков инквизиции – например, для испанского художника Франсиско Гойи (1746–1828) – колпаки и накидки с демонами или пламенем превратились в символ несправедливости, церковного мракобесия и деспотизма.
I.4.12. Аутодафе в Вальядолиде в 1559 г. На костер ведут протестантов во главе с доктором Августином де Казалла. Среди статей, по которым они были осуждены, фигурировало отрицание чистилища и заступничества святых, признание только двух таинств (причастия и брака), непризнание за папой права отлучать христиан от Церкви, отрицание индульгенций и т. д. Еретики одеты в бумажные колпаки, похожие скорее не на митры, а на короны. Те, кого ждал костер, облачены в sanbenitos с изображением ада (в виде звериной пасти, в которой пылает пламя). Те, кто был осужден на вечное заключение или другие формы покаяния, одеты в такие же накидки, но с крестами св. Андрея. Над процессией на шестах несут кукол, представляющих еретиков, которые уже умерли и не могли быть казнены. Одна из таких фигур замещала донну Леонору де Буйеро, в доме которой собирались еретики53.
Клас Янсон Висхер II (?). Аутодафе в Вальядолиде (21 мая 1559 г.). Первая половина XVII в.
Amsterdam. Rijksmuseum. № RP-P-OB-2497
I.4.13. Слева: Кающийся в sanbenito с косым крестом. Справа: Одеяние (samarra) еретика, который отказался каяться либо вновь впал в ересь. Фигуры демонов и пламя, устремленное вверх, указывают на то, что он будет сожжен заживо.
Гравюра Адриана Схонебека к «Истории инквизиции» (Амстердам, 1692 г.) Филиппа ван Лимборха.
семиотика бесчестья[439]
В позднее Средневековье демоны были востребованы не только в церковной проповеди или полемике с еретиками или иноверцами. К их «услугам» обращались и в светских, даже практических жанрах. В городах Северной Италии с XIII по XVI в. существовала практика так называемых «позорных образов» (pitture infamanti), которые по решению властей писали на стенах общественных зданий[440]. На них запечатлевали низвергнутых тиранов, предателей отечества, кондотьеров-изменников, купцов-обманщиков, недобросовестных должников и других нарушителей общественных норм – только мужчин, в основном из знати и имущих сословий. Публичное бесчестье касалось тех, кто, по представлениям того времени, обладал честью (honor) и добрым именем (fama), а потому мог пострадать от такой атаки и был «достоин» того, чтобы его позор был явлен взору сограждан.
На pitture infamanti изображали преступников, которые были казнены, объявлены вне закона или изгнаны из города, либо тех, кому удалось сбежать от наказания и до кого правосудие по другим причинам не смогло дотянуться[441]. В одних случаях позорное изображение запечатлевало в памяти горожан совершенное преступление и последовавшую за ними кару. В других – служило средством давления на преступника и его род, возвещало им (и всем остальным), что наказание неизбежно. Это было уже не напоминание о свершившемся правосудии, а инструмент правосудия, которому еще предстоит свершиться.
У этого жанра была своя грамматика бесчестья – набор визуальных приемов, которые были призваны разрушить доброе имя изображенного. К примеру, виновных, уподобляя Иуде Искариоту, часто представляли с висящим на шее кошелем – символом алчности, подкупа и финансовой недобросовестности; рисовали их повешенными за ноги – это была самая унизительная казнь (см. ниже) и т. д. Позорный образ обычно включал подпись с именем преступника и рассказом о том, что именно он сотворил.
На некоторых из pitture infamanti предателей, узурпаторов или недобросовестных должников представляли в компании с демонами или в глубине преисподней. В 1377 г. кондотьер Родольфо да Варано, сеньор Камерино, который во время Войны Восьми Святых служил Флоренции, перешел на сторону ее врага – папы Григория XI – и стал главнокомандующим его армиями. Чтобы отомстить за то, что он предал «Святую Матерь Церковь, народ и общину Флоренции, а также ее союзников», власти города отдали распоряжение написать его «позорный портрет» на стене Палаццо дель Подеста. Родольфо был изображен висящим на виселице за левую ногу. По обе стороны от него поместили демонических животных: сирену и василиска. Ему на голову надели позорную «митру». Его пальцы были сложены в фигу (e fa la fica), которую он показывал Церкви и Флорентийской коммуне. А его горло сжимал бес[442]. Можно предположить, что предателя в буквальном смысле хотели заклеймить за то, что он преизменил Флоренции по наущению Сатаны, и прямиком отправляли в адское пекло, которое он заслужил. Однако вероятнее, что здесь, как и на других похожих изображениях, фигура демона просто усиливала обличительное послание и зримо напоминала о том, что повешенный – страшный грешник.
Родственный жанр бесчестящих изображений в XV–XVI вв. существовал и в германских землях. Их принято называть Schandbilder («позорные образы»). Если в Италии pitture infamanti писали на стенах общественных зданий по заказу властей, на севере это дело было сугубо частным[443]. Так, кредитор, который не мог выбить долг из недобросовестного должника, или рыцарь, который не получил от сеньора плату за службу, вешал на дом оппонента и/или по всему городу (на церковных вратах, у входа в ратушу, на рыночной площади…) листок бумаги или пергамена, на котором его оппонент был выставлен в самом неприглядном виде. По крайней мере с середины XIV в. для этих целей применяли листовки с изобличительным текстом (Scheltbriefe). Позже рядом с ним стали делать рисунки. Первое упоминание о «позорном письме», которое было сопровождено картинкой, датируется 1403 г. А самый старый из дошедших до нас примеров Schandbilder был создан в 1420 или 1421 г. Речь идет об изображении, заказанном Иоганном III, графом Нассау, чтобы изобличить герцога Иоганна Баварского[444].
С помощью Schandbilder пострадавший стремился опозорить своего обидчика, сообщал всем, что тот не достоин доверия, и пытался принудить его отдать долг или компенсировать другой нанесенный ущерб. При заключении сделок или оформлении ссуды право на подобные меры в случае нарушения обязательств даже порой оговаривалось в специальном пункте договора (Scheltklausel). И такое давление, насколько мы можем судить, нередко оказывалось эффективным. Ведь позорные письма и изображения подрывали доверие к изобличенному, показывали, что его слову нельзя доверять, вредили ему в делах и подрывали его социальный капитал[445].
Как и на итальянских pitture infamanti, на немецких Schandbilder применялось множество визуальных приемов, призванных уязвить и обесчестить изображенного. Провинившегося представляли казненным: четвертованным на колесе или повешенным – часто за ногу, вниз головой (I.4.14). Такая смерть была не только очень мучительной, но и особо позорной. Вместе с «казненным» – чтобы усилить удар по чести – часто переворачивали и его герб[446]. Виновного изображали сидящим задом наперед на осле или свинье. Порой вдобавок он прикладывал свою печать – олицетворение его личности, данного им слова и деловой репутации – к смердящему заду животного. На «позорном образе», который в 1468 г. граф Эрвин фон Глейхен заказал, чтобы атаковать рыцаря Вернера фон Ханштайна, была сделана подпись: «Я прикладываю мою печать к заду этой старой лошади, поскольку не сдержал своих обещаний, которые были зафиксированы печатью на бумаге»[447]. На некоторых из таких изображений печать подвешивали на заду у старой клячи или свиньи, так что по ней стекали экскременты[448]. Этот мотив, вероятно, напоминал зрителям о распространенных тогда в Германии антисемитских изображениях (Judensau, на которых евреи целовали зад огромной свиньи).
I.4.14. «Позорный образ», заказанный в 1438 г. рыцарем Иоганном фон Лёвенштайном. На нем изображен граф Людвиг I Гессенский. Ноги «казненного» клюют вороны, а рядом с ним висит его перевернутый герб.
Frankfurt am Main. Institut für Stadtgeschichte (Stadtarchiv). Reichssachen I. № 3605
I.4.15. «Позорный образ» с изображением Ганса фон Юдмана. 1490 г. (копия XVII в.).
München. Bayerisches Hauptstaatsarchiv
На некоторых из Schandbilder появлялись и демоны. В 1490 г. два иудея из Регенсбурга, Сайдро и Исаак Страубингеры, заказали «позорный образ», на котором их обидчик, Ганс фон Юдман, был повешен вниз головой (I.4.15). Рядом на виселице качался его перевернутый герб с тремя остроконечными шапками, похожими на юденхуты. Как уже говорилось, повешение за ноги или за одну ногу считалось чрезвычайно позорной смертью. А потому так часто казнили преступников-иудеев[449]. Подпись под изображением гласила, что Ганс фон Юдман нарушил слово, которое подтвердил подписью и печатью, а потому заслуживает бесчестья. Рядом с виновным стоит рогатый демон, который бьет его по голове ногой и замахивается на него палицей[450].
Историки, изучавшие итальянские pitture infamanti, немецкие Schandbilder и похожие на них бесчестящие или сатирические сцены, давно задаются вопросом, нет ли у них чего-то общего с «магией образа», которая была чрезвычайно распространена в позднее Средневековье и в раннее Новое время. Она основывалась на убеждении, что воздействие на изображение передается изображенному. Сделай из воска куклу, напиши на ней имя возлюбленной и с помощью определенных слов и ритуалов ее привороти. Возьми такую же куклу, нареки ее именем недруга или раздобудь гравюру с изображением государя, которого считаешь тираном. Вонзи в образ иглы, прочти молитву или заговор, призови дьявола – и в теле того, кому ты хотел навредить, поселится болезнь или он вовсе умрет.
Хотя одни и те же люди могли заказывать «позорные образы», обращаться к услугам магических консультантов или сами проводить колдовские ритуалы, очевидно, что механизмы их работы были различны. Магия должна была действовать напрямую, буквально и автоматически (вонзили иглу в куклу или портрет – жертва заболела). В отличие от нее, эффективность «позорных образов» лежала в символической и социальной плоскости. Они атаковали не физическое, а социальное тело человека – его честь, доброе имя и память о нем. Тем не менее, когда мы говорим об обществах, где вера в магию образа была настолько сильна, нельзя исключать, что порой к символическому примешивалось и магическое. Возможно, что у тех, кто заказывал «позорные образы», и у тех, против кого они были направлены, существовал смутный страх, что сцены, где они висят на виселицах, их расчленяют или их атакуют демоны, могут нанести им и прямой физический вред[451].
щит св. иуды: геральдическая пародия и протестантская пропаганда
В XVI в., когда единство католической Европы было поколеблено Лютером и другими реформаторами, протестанты благодаря гравюре и печатному станку обрушили на Римскую церковь потоки сатирических памфлетов и листовок. Они выставляли пап, прелатов и все духовенство как алчных властолюбцев, ненасытных обжор, лицемерных лжеучителей и прислужников дьявола под маской святости. Одним из самых эффективных инструментов антикатолической полемики, как известно, служила пародия. Разоблачая и высмеивая пагубную власть Рима, протестанты не щадили и его важнейшие символы[452].
Главным атрибутом папства традиционно служили ключи св. Петра, олицетворявшие власть, переданную Христом первоапостолу и его преемникам: «Я говорю тебе: ты – Петр, и на сем камне я создам Церковь мою… и дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Мф. 16:18-19). В XIII в. римские понтифики, которые в течение долгого времени не желали идти на поводу у мирской знати и смотрели на геральдику как на суетный атрибут воинского сословия, тоже стали обзаводиться гербами. Их постоянными элементами стали ключи св. Петра, часто увенчанные папской тиарой с тремя коронами. В разные времена и у разных понтификов эти символы помещали внутрь щита, за ним или над ним.
В 1538 г. в Виттенберге вышла лютеранская гравюра, на которой герб Католической церкви был переиначен в полемически-издевательском духе. На щите, под кардинальской шапкой, был помещен огромный кошель, из которого торчат императорские короны, а внизу, в трех кармашках, грудятся епископские митры (I.4.16). Этот кошель, само собой, напоминал о мешочке с тридцатью сребрениками, которые Иуда Искариот получил от иудейских первосвященников за то, что предал Учителя. За щитом – сломанные ключи, превратившиеся в виселицу. Слева висит сам Иуда, а справа – римский понтифик в такой же тиаре, как изображена над щитом. Папы объявляли себя преемниками св. Петра, но, как сказано в стихотворении, напечатанном рядом с гербом, на самом деле были наследниками Искариота. Подобно ему они из алчности предали Христа и заслуживают такой же участи – повешения[453].
I.4.16. Антипапская гравюра с текстом Мартина Лютера. Виттенберг. 1538 г.
London. The British Museum. № 1880,0710.828
Лютеране и кальвинисты пародировали папский герб множеством разных способов. На одной гравюре, выпущенной в Нидерландах в 1566 г., когда там вспыхнуло восстание против владычества ультракатолической Испании, высмеивается «папистская» месса. Священник и все остальные клирики – как алчные лицемеры и хитрецы – изображены с головами лис. На ретабле, установленном на алтаре, слева нарисован «святой Иуда» в папской тиаре и с нимбом, а справа – перекрещенные ключи, на которых повис кошель с его сребрениками (I.4.17)[454].
I.4.17. Месса лицемеров. Протестантская гравюра. 1566 г.
Amsterdam. Rijksmuseum. № RP-P-OB-78.853
На другой полемической гравюре, созданной в мастерской Лукаса Кранаха Старшего в 1545 г. для памфлета «Изображение папства», перевернутая тиара превратилась в ночной горшок, в который испражняется ландскнехт. А место ключей на гербе заняли две воровские фомки (I.4.18). Латинский текст сверху гравюры сатирически описывает происходящее: Adoratur papa, deus terrenus – «Так поклоняются папе, земному богу». А снизу немецкий текст объясняет, что римский понтифик обращался с Царством Христовым так же, как здесь обращаются с его тиарой. Но унывать не стоит, поскольку в Откровении предсказано, что Вавилон (т. е. для протестантов – Рим) будет повержен. Как показал историк Роберт Скрибнер, протестантская сатира против «папистской» церкви и всех католических установлений активно эксплуатировала темы, связанные с телесным низом, сексом и испражнениями. Кардиналы и папы вываливались из зловонного зада бесов, а двое немецких крестьян, насмешливо высунув языки, пускали газы в сторону папы Павла III, держащего в руках грозную буллу, от которой летели искры и шли клубы дыма. Мол, большего окрики понтифика недостойны[455].
I.4.18. Мартин Лютер. Изображение папства (Etliche Bilder Doktor Martin Luthers wider das Papsttum) (Виттенберг, 1545 г.).
Berlin. Staatsbibliothek – Preußischer Kulturbesitz. Ms. germ. fol. 1371. Fol. 4
В своей полемике против Рима и всех практик спасения, которые предлагала Католическая церковь, немецкие протестанты в XVI в. активно использовали обличительный потенциал пародии и многие приемы, которые до того применялись в «позорных образах», призванных обесчестить обидчика.