и
Слово должно сообщать нечто (помимо себя самого).
Итак, почему все же на определенном этапе становления социологического языка описания понятие «сообщество» из вполне операционального концепта превращается в клише, код, идол? Я позволю себе сформулировать гипотезу, нуждающуюся в дополнительной проработке, а потому пока не претендующую на научную обоснованность. Концепт сообщества девальвировался как элемент теоретического языка описаний, но сохранился а) как элемент языка самоописаний социологии и б) как элемент самоописаний нашего объекта.
Наибольшим потенциалом распредмечивания обладают понятия, чаще остальных используемые в самоописаниях [Луман 2009]. В конечном итоге сообщество – это не просто ключевой концепт социологического мышления. Это способ, которым социологи мыслят самих себя и науку в целом. Модель «наука как совокупность сообществ» оперирует двумя проверенными временем метафорами: республика ученых и незримый колледж. (Интересно было бы проверить на данном типе сообществ гипотезу о резидентальной стратификации.) Не вдаваясь в генеалогию этих метафор – которая может увести нас в историю Лондонского королевского общества, символику розенкрейцерства и современные версии «заговора ученых», – подведем промежуточный итог. Представление о науке как о чем-то, производимом сообществом ученых – связанных общими ценностями (или на худой конец практиками), имеющим внятную стратификацию и предрасположенным действовать солидарным образом для защиты «своих» от «чужих» [Шефф 1999], – сегодня радикальным образом расходится не только с интуициями изучаемого объекта, но и с изменившейся аксиоматикой социологии. Тем более удивительно, что дисциплина, отказавшаяся – в своей теоретической части – от субстанциального определения сообщества в категориях внутреннего/внешнего», своего/чужого, сохраняет его для квазирефлексивных самоописаний.
Вторая причина состоит в том, что некоторые социологические концепты оказываются весьма удобными «универсальными отмычками» для языка здравого смысла и иных смежных языков. Они коррелятивны метафорике самоописаний нашего объекта, с которым – увы – мы не можем не коммуницировать.
Автор этих строк в качестве консультанта принимал участие в ряде девелоперских начинаний: от застройки бывшего Тушинского аэродрома в Москве до разработки концепции Библиотеки президента в Астане и Ельцинского центра в Екатеринбурге. Как правило, на установочной встрече за столом лицом к лицу оказываются носители совершенно различных логик и метафор: девелоперы, управленцы, маркетологи, строители, архитекторы, инвесторы. То, будут ли всерьез восприняты слова консультанта, непосредственно зависит от его способности сформировать некоторую очевидность и от способа трансляции этой очевидности. У опытных консультантов всегда есть в запасе несколько клише, которые помогают решить обе эти задачи. Одно из них звучит так: «Мы проектируем не пространство и не здания. Мы проектируем сообщество».
Магию слова «сообщество» – его способность консолидировать обсуждение и направлять его в нужное консультанту русло – не стоит переоценивать: это всего лишь ставка в предстоящей игре. Но и отрицать ее не имеет смысла. Благо, консалтинг (в отличие от научного исследования) не предполагает парадигматического сдвига, рефлексивного разрыва с конкретной центрированной на объекте практикой, а потому критерии работы концепта здесь куда яснее.
Таким образом, концепт-отмычка – это туннель, нелегально соединяющий мир здравого смысла и мир науки; в данном случае – социологизм исследователя и социологизм компетентного обывателя. Без таких контрабандистских туннелей фраза «Город – это люди и их отношения» показалась бы вам сейчас столь же абсурдной, как фраза «Города состоят из слов». Впрочем, туннели эти – с двусторонним движением, и не всегда понятно: это ученый подобрал ключ к логике обывателя или здравый смысл обывателя выдал себя за научную аксиому.
В следующей главе мы посмотрим, как работает другой концепт-отмычка – уже неоднократно упомянутая выше «социальная практика».
Глава 3. Городские практики и утопическое воображение
В отличие от понятия сообщества, социальная практика не прошла столь долгого и бесславного пути девальвации. Это по-прежнему сильный и работающий концепт социологии повседневности. Но лишь до тех пор, пока он остается в границах своего ареала обитания. Появление социальной практики на горизонте социологии города (и ряда других смежных дисциплин) означает, что уже прорыт новый контрабандистский туннель между социальной теорией и здравым смыслом. И теперь мы принимаем как само собой разумеющееся, что «Города – это не совокупность зданий, людей и машин, а множество упорядоченных в пространстве и времени человеческих практик». Ведь город – это, прежде всего, повседневный город, т. е. город, состоящий из рутинных, привычных, нерефлексивных рабочих операций. В этих полусознательных действиях собирается городская повседневность, в ней производятся и воспроизводятся смыслы городской жизни, локальные идентичности, практическое знание места, социальные отношения и десятки иных эфемерных сущностей, которые микросоциологи с успехом выдают за непосредственно наблюдаемые феномены.
«Город – это то, что вы делаете каждый день незаметно для самих себя».
Город in situ, или Добро пожаловать в Этномето-сити!
При приближении к прифронтовой зоне складывается впечатление, что за линией фронта местность каким-то образом заканчивается; ландшафт оказывается ограниченным. Местность предстает перед нами как имеющая «впереди» конец, за которым следует «ничто».
В отличие от Бурдьёполиса и Гидденсграда, Этномето-сити – плоский, но очень мобильный город. В нем практически отсутствует рельеф: социальное пространство не нависает над пространством физическим, социальные практики и отношения не отбрасывают свою зловещую тень на городской ландшафт. Нет ни возвышающейся над повседневной рутиной универсальной рациональности, ни скрытых под городской поверхностью коллективных интересов. Этномето-сити – город, построенный исследователями-этнометодологами – не находится в пространстве, он в нем происходит.
Эрик Ливингстон пишет:
Некоторое время назад, задолго до «золотой лихорадки» тотальной видеосъемки, один социолог в Нью-Йорке заинтересовался изучением потока пешеходов. С этой целью он поместил камеру на крышу здания и заснял, как люди переходят регулируемый перекресток на Манхэттене. На пленке было видно, что два потока пешеходов сначала скучивались на противоположных углах перекрестка, а затем каким-то образом умудрялись проинтерпретировать действия друг друга так, чтобы перейти дорогу. Аргумент социолога, обоснованный замедленным и покадровым воспроизведением записи, был таков: пешеходы организуются в «клинья» и идут «фронтами» за «ведущими». Подобная организация тел позволяет плотным формированиям пешеходов проходить друг через друга [Livingston 1987: 21].
Увиденное социологом более всего напоминало сцену танкового сражения.
Схема 11. Переход дороги как танковое сражение (иллюстрация Э. Ливингстона)
Но этнометодолога Ливингстона (в отличие от анонимного социолога) не устраивает такой способ наблюдения и аргументации. Ведь люди не просто переходят дорогу. Они представляют собой организованную когорту исполнителей, вовлеченных в «локальную организацию совместного перехода дороги», и именно поэтому мы можем наблюдать «зримые структуры описуемых действий». А значит,
чтобы понять, как пешеходам удается совершить переход, мы должны метафорически спустить камеру на уровень глаза. Когда первый пешеход выходит «на поле», его внимание сфокусировано на других пешеходах, переходящих дорогу в противоположном направлении. Когда движение вражеской армии и ее лидеров становится понятным, наш «скаут» прокладывает маршрут, ориентируясь на таких же, как он, «впередиидущих» (но с противоположной стороны) [там же: 22].
Именно благодаря подобной технике «маршрутизации» – а также в силу негласного правила, по которому пристраивающиеся сзади за «фронтранером» образуют клин, не позволяющий вражеской армии сомкнуться за спиной лидера, – становится возможен переход дороги как коллективно производимый наблюдаемый практический феномен городской жизни in situ.
Пассажирам московского (и не только) метро хорошо известен ливингстоновский феномен «клинообразования». Хотя двери вагона легко позволяют выйти из него одновременно двум людям, происходит такое редко. Теоретик рационального выбора или специалист по исследованию стратегических взаимодействий мечтает о том, что когда-нибудь выход из вагона метро будет выглядеть вот так:
Схема 12. Выход из вагона как кооперативное взаимодействие
Толика организации, дисциплины и рациональности – рассуждает такой исследователь, – привнесенная в повседневную жизнь города, позволит ускорить выход из вагона, сократит время ожидания на несколько секунд, предотвратит массу локальных стычек и вообще повысит отдачу от используемых транспортных ресурсов.
Но пока процесс выхода из вагона московского метро в час пик куда ближе тому, что описывает Эрик Ливингстон:
Схема 13. Выход из вагона как повседневная практика
Покидающие вагон выходят асимметричными парами, но затем вынужденно перестраиваются в одиночную шеренгу. Если они сделают это слишком рано (до прохождения двери вагона), один из двух вражеских «скаутов» скользнет внутрь и пробьет брешь в рядах выходящих, организовав двустороннее движение.
Различие между ситуациями на двух схемах – это различие между двумя типами рациональности: рефлексивной, теоретической, абстрактной формальной рациональностью экономиста, планировщика или математика и повседневной, телесной практической рациональностью пассажира метро. Исследователи-этнометодологи всецело на стороне повседневных практик: очистить от них наблюдаемый феномен, чтобы лучше разглядеть, на чем держится социальный порядок, говорит отец-основатель этнометодологии Гарольд Гарфинкель, все равно что убрать стены, дабы посмотреть, на чем держится крыша [Гарфинкель 2003: 17]. К ключевому для теории практик различению формальной и практической рациональности мы уже обращались в первой главе и еще не раз вернемся. Пока посмотрим, чего добивается от своих коллег-социологов этнометодолог Ливингстон.