Так пропадает, в ничто вменяясь, жизнь. Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны.
Эта глава должна вызвать раздражение у любого нормального городского исследователя. (Откровенно говоря, она вызывает раздражение даже у ее автора.) Потому что на первый взгляд «теория практик» и «социология города» идеально подходят друг другу. Со времен Чикагской школы область городских исследований формировалась как предельно конкретная, прагматичная, лишенная теоретических амбиций и сопротивляющаяся любым философским интервенциям социологическая субдисциплина. Буквально: «Вот он – город. Иди – смотри и считай. Без зауми». И теория практик, казалось, должна была обосновать именно такое эмпирицистское понимание города, как чего-то «на что можно показать пальцем». В отличие от «города сообществ» «практический город» наблюдаем, проживаем и переживаем; он редуцирован к конкретным действиям конкретных людей в конкретных физических обстоятельствах. Такой город – это город «здесь и сейчас», in vivo и in situ. В нем люди целыми днями переходят дорогу, передают за проезд, ожидают поезда, выходят из автобуса, стоят в очереди, катаются на велосипеде, ищут потерявшегося кота, сидят на террасе кафе, гуляют по парку, следуют советам навигатора, подчиняются требованиям полицейского, иными словами – занимаются рутинным и нерефлексивным производством городского порядка.
Но что-то пошло не так. Теория практик оказалась куда более сложным для усвоения (в городских исследованиях) ресурсом, чем теория сообществ. В комплекте с привлекательным и интуитивно достоверным образом «повседневного города» исследователь, решивший обратиться к теории практик, получает пестрый букет нерешенных философских проблем, концептуальных путаниц и парадоксов, социологических междоусобиц и критических выпадов. Мы всего лишь хотели переключиться на городскую повседневность, уйти от городской семантики к городской прагматике, противопоставить городу-языку город-речь. В итоге же получили парадокс следования правилу, тезис о невозможности индивидуального языка, путаницу трансцендентального и трансцендентного в критике утопизма, возвращение призрака «сообщества» (ради изгнания которого и обратились к теории практик!), Крипкенштейна и зелотов-этнометодологов. Город стал новым театром военных действий между скептицистами и антискептицистами. Этномето-сити отделился от Витгенштейнштадта, а небольшая прививка этнометодологии к городским исследованиям вдруг обернулась масштабной философской интервенцией. Впрочем, возможно, как раз эта непрекращающаяся теоретическая дискуссия о предельных вопросах, связанных с идеей «практики», пока не позволила аксиоме «Города состоят из упорядоченных нерефлексивных действий» превратиться в новый идол городских исследований.
В то же время, исследователь, решивший последовать за теоретиками практик, оказывается перед непростым выбором. Образ повседневного города предполагает радикальный отказ от «взгляда сверху», от любых попыток представить город как единое целое – будь то в утопических нарративах планировщиков или в расчетах и калькуляциях макросоциологов. Вместо городских структур, социальных институтов и нормативного контроля мы получаем эфемерные и индексичные феномены городской жизни. Но вслед за этим решением следует и другое – отказ от концептуализации, от предварительного конструирования города как предмета изучения. (Справедливости ради следует отметить, что в этом требовании едины лишь исследователи-этнометодологи.) Критика утопизма, фокусировка на плоском имманентном городе имеет свои методологические следствия – связку микросоциологии и эмпирицизма. Нам словно говорят: «Хотите избавиться от утопического города-языка, чтобы увидеть город-речь? Тогда избавьтесь от своих концепций города и отправляйтесь на городские улицы безоружными». Для последовательного теоретика практик нет разницы между «утопизмом» Макса Вебера, конструирующего идеальный тип средневекового города, и утопизмом Ле Корбюзье или Оскара Нимейера.
Что можно противопоставить подобному решению? Как сохранить фокусировку на «повседневном городе» и одновременно – не сбросить с корабля современности все наследие концептуального релятивизма, о котором шла речь в первой главе?
Именно такую исследовательскую оптику предлагает теория фреймов.
Глава 4. Структуры повседневного города
Есть несколько способов прийти к концептуализации города в категориях «фреймов» – несводимых ни к практикам, ни к нормам, не замечаемых, но распознаваемых структур городской жизни. Можно пойти от уже описанных в предыдущей главе теоретических коллизий, связанных с соотношением формальной и практической рациональности. Можно – от разбора положений «Анализа фреймов» Ирвинга Гофмана (отца-основателя фрейм-анализа в социологии [Гофман 2003]) и конкретных фрейм-аналитических исследований. А можно – от наблюдения и рефлексии повседневных взаимодействий. Это самый короткий, но и самый скользкий путь. Выбрав его, мы должны будем все время напоминать (себе и читателю), что наблюдение – еще не доказательство, а иллюстрация – не аргумент. И все же наблюдение подскажет нам, что повседневные взаимодействия «здесь и сейчас» куда более структурированы, типичны, дискретны и куда менее зависимы от конкретных локальных ситуативных обстоятельств, чем склонны утверждать теоретики практик.
Фреймбург – город незаметных сообщений
Моя книга говорит именно об абсолютной верности конкретным городским протоколам, преувеличивая или экстраполируя те, что, по-моему, всегда окружают нас в реальном мире; но также об обмане их, о неспособности их соблюсти, что, по-моему, и является неотъемлемой частью таких норм.
Коллега, почти отчисленный с одной из программ Иерусалимского университета, искренне винит в этом организацию пространства студенческого общежития. Первокурсников селили в корпус классом ниже, говорит он. Мы жили в комнатах подвое, в блоках на две комнаты. При входе в блок ты оказывался в маленькой клетушке, где стоял общий (на четверых) холодильник и висело зеркало. Ты хватал из холодильника бутылку пива и сразу шел в свою комнату – заниматься. Поначалу, мы, конечно, часто общались с соседями (чаще у них, чем у нас), но потом учеба стала интенсивнее, было уже не до общения, приходилось действительно много работать. Когда мы, наконец, стали старшекурсниками, нас перевели в общежитие получше. У каждого была своя комнатка. Однако, входя в блок, ты оказывался в большой кают-компании: там можно было готовить еду, стоял продавленный диван, висел телевизор, журнальный столик был просто создан для кальяна. Из кают-компании четыре двери вели в одноместные студенческие кельи. Но чтобы пройти мимо кальяна сразу в свою комнату, нужно было иметь железные нервы или быть законченным аутистом – там всегда что-то происходило. К тому же, когда в кают-компании громко общаются соседи, заниматься сложно, а стучать им каждый раз через стену – неприлично. «В первый же семестр на новом месте, – заканчивает он свою печальную повесть, – я две недели просто не мог дойти до своей комнаты».
Ни один преподаватель не отнесется серьезно к такого рода объяснительной модели. У субъекта есть свобода воли, пространство так организовано для удобства коллективной жизни (а не для студенческих оргий), и ничего ни в архитектуре здания, ни в расположении мебели не принуждает агентов именно таким образом структурировать свои взаимодействия. Теоретик практик добавит, что само студенческое общежитие как жестко фиксированная «форма» не существует (иначе бы из этого университета отчисляли всех студентов-старшекурсников), но есть локальный порядок данной конкретной комнаты. Комната – это не мебель, не стены, не кальян, и даже не населяющие ее люди, комната – это конкретный ансамбль практик in situ и in vivo.
Однако есть столики, которые действительно «просят» поставить на них кальян, и есть структуры взаимодействия, которые не создаются в практиках, а обнаруживаются в них – как жесткий каркас, форма или рамка. «Вечеринка» – это устойчивый формат взаимодействия: а) распознаваемый всеми участниками, б) предполагающий особый режим их вовлеченности и в) связанный с конкретным местом. Место взаимодействия определенным образом сопряжено с другими местами (комнаты / коридор / лифт / улица), организованными принципиально иначе: они делают возможными одни типы взаимодействия и затрудняют другие. Мы можем говорить о формах интеракции – «вечеринка», «работа в библиотеке», «написание эссе», «ланч в студенческой столовой» – как о чем-то относительно независимом и от намерений взаимодействующих, и от практического протекания самих взаимодействий.
Для теоретика фреймов город наполнен рутинными социальными интеракциями (покупка сигарет, поездка в метро, выгул ребенка на детской площадке), однако сами интеракции отформатированы и «обрамлены». Их пространственные контексты – суть наблюдаемые формы, не сводимые к наполняющим их текучим взаимодействиям.
Город – это совокупность таких устойчивых, наблюдаемых и воспроизводимых форм.
«Что здесь происходит?!». Флешмоб на Марсовом поле
Днем 6 января 2013 года полиция Петербурга пресекла флешмоб «Снежная битва», задуманный организаторами как самая большая игра в снежки в истории северной столицы. Для того чтобы принять в ней участие в назначенный час на Марсовом поле собралось около пятисот человек. Однако местная полиция разогнала собравшихся, заподозрив в происходящем несанкционированную акцию политического протеста. Несколько зачинщиков мероприятия были задержаны и оштрафованы на суммы от 10 до 20 тыс. руб.
Что произошло? Социолог-витгенштейнианец сказал бы, что некоторая группа исполнителей пыталась использовать место «неправильно» и сообщество «гейткиперов» призвало их к ответу. Но ситуация, описанная здесь, радикально отличается от тех, что рассматриваются И. Утехиным в исследовании культурных трансформаций Марсового поля. Дело не в том, что «тогда было можно, а сейчас нельзя». Чтобы понять – можно или нельзя (и что именно можно, а что нельзя) – нужно сначала распознать, «считать» происходящее, поместить его в одну из ячеек когнитивной решетки: «флешмоб» или «протест». Само место – публичное пространство – допускает принципиально разные формы взаимодействия в нем и не дает подсказок: «здесь происходит Х». А для полицейских наблюдаемого маркера – «большое скопление народа на Марсовом поле» – уже достаточно для ответа на вопрос о происходящем.
Я исхожу из того, что, оказываясь в какой бы то ни было ситуации, люди всегда задаются вопросом: «Что здесь происходит?» – начинает свое фундаментальное исследование «Анализ фреймов» Ирвинг Гофман. – Не имеет значения, ставится ли этот вопрос явно (в случаях замешательства или сомнения) или возникает по умолчанию (в привычных ситуациях), ответ зависит от способа поведения в данной ситуации [Гофман 2003: 68].
Впрочем, понятно, что не от одного только способа поведения. Чтобы машинерия социальной жизни работала без сбоев, должно выполняться несколько условий:
1) у участников взаимодействия должны быть (более или менее совпадающие) «когнитивные решетки», позволяющие категоризировать и квалифицировать происходящее;
2) само происходящее должно быть некоторым образом маркировано и снабжено соответствующими сигналами: «здесь происходит Х»;
3) участники должны обладать способностью (а) считывать эти сигналы и (б) соотносить их со своими когнитивными решетками.
Таким образом, фреймирование основывается не столько на поведении исполнителей (оно значимо как источник сигналов, проясняющих текущее взаимодействие), сколько на наблюдении, распознавании и категоризации событий социальной жизни.
Для фрейм-аналитика город наполнен не практиками, не сообществами, не социальными связями (в отстаивании достижений «урбанизма повседневности» теоретики фреймов так же непримиримы, как и этнометодологи), а сигналами и сообщениями, позволяющими нам не задаваться ежесекундно вопросом «Что здесь происходит?». Сообщения могут быть имплицитными и эксплицитными. К примеру, знак «Не курить!» – эксплицитное сообщение. А урна с отсеком для курения – имплицитное. Иногда они конфликтуют, и тогда чаще побеждает имплицитный сигнал (в парке Горького стикеры «Не курить!» наклеены на урны для курения, полные окурков). Сообщения могут быть выражены в речи и поведении, а могут быть встроены в материальную оснастку городской среды. Забор как сообщение действует постоянно, окрик сторожа «Не входить!» – эпизодически. Наконец, сообщения могут быть интенциональными и неинтенциональными. Прохожий на улице может дать понять, что ему плохо – позой, жестами или словами. Теперь представьте: мимо вас проходит человек, прижимая к носу платок; он попадает в поле вашего зрения всего на секунду и вряд ли в его намерения входит посылать вам какое-либо сообщение. Но вы сразу догадываетесь, что он не сморкается, а пытается остановить кровь – платок прижат к лицу иначе, голова запрокинута чуть выше обычного. В городе мы каждую минуту считываем и отправляем огромное количество сообщений, не замечая этого.
Маршрутные такси и объявления в подъезде
Сообщения, которые мы генерируем «здесь и сейчас», давая понять окружающим, что именно мы делаем, не столь сильно отличаются от сообщений, встроенных в наблюдаемые контексты наших повседневных действий. К примеру, я сижу в маршрутке на переднем сиденье возле двери. Между мной и водителем – девушка. «На остановке остановите, пожалуйста!», говорит она, и я уже знаю, что сейчас мне придется выйти и выпустить ее. Коммуникация состоялась. Фраза была адресована водителю, но послужила сигналом нам обоим. Водитель «считал» свою часть сообщения, я – свою. Он остановился, я открыл дверь и вышел.
В другой раз ситуация повторяется. Мне опять удается занять место рядом с дверью. И снова нужно выпускать пассажирку, сидящую между мной и водителем. Но только в этот раз девушку опередили, и фраза «Остановите за перекрестком» прозвучала из салона. Так что негласное послание – «я сейчас выхожу, поэтому тебе придется меня выпустить» – отправлено не было. Водитель-то остановится, но как дать понять мне, что ей нужно выйти? Повторить «Остановите за перекрестком»? Это может вызвать раздражение водителя – никто не любит избыточных сигналов в наш перегруженный информацией век. Спросить «Вы сейчас не выходите»? Эта фраза, уместная в автобусе, несколько странно прозвучит в маршрутке.
Девушка ставит сумочку на колени и слегка разворачивается корпусом к выходу. Все. Сообщение отправлено. Я подтверждаю его получение, положив руку на ручку двери. Найденное решение вряд ли далось ей путем долгих раздумий – не уверен, что она вообще заметила собственный жест. Однако немало пассажиров в подобных обстоятельствах поступили бы абсолютно так же.
Со сходной проблемой «проясняющих сообщений» сталкиваются работники московских жэков. Еженедельно работники, убирающие придомовую территорию, должны счищать все «несанкционированные» объявления с подъездов. Но как отличить «легитимное» объявление (предупреждение об отключении воды или список должников) от «нелегитимного» (о сдаче или продаже квартиры по соседству), наклеенного самовольно? Для начала его нужно прочитать. Читать придется долго – за неделю накапливается. Тогда «легитимные» объявления стали печатать на красной бумаге, и проблема на некоторое время решилась – уборщикам было дано указание «не трогать все, что напечатано на красных бумажках». Но уже через два месяца двери всех подъездов были обклеены явно устаревшими красными объявлениями – о недавнем отключении воды, о давно расплатившихся должниках и т. д. К тому же некоторые находчивые риэлтеры тоже начали печатать свои объявления на красной бумаге. Сотрудники жэка ответили на это тем, что стали гигантским кеглем печатать дату над самим сообщением. Теперь уборщики знают, что нужно счищать только «просроченные» красные объявления. Что интересно, риэлтеры пока не ответили новым витком мимикрии.
При всех отличиях сообщения «Я сейчас выхожу», переданного изменением позы, от сообщения «Не трогай эту бумажку», переданного посредством цвета самой бумажки, у них есть одна общая черта – это метакоммуникативные сообщения. То есть «сообщения о сообщениях». Именно для обозначения таких сообщений второго порядка Грегори Бейтсон и ввел в психологию концепт фрейма [Бейтсон 2000].
Фрейм – это одновременно и ситуация взаимодействия, и определение этой ситуации в когнитивной решетке взаимодействующих, и сообщения, которые либо встроены в саму ситуацию, либо генерируются в ней же (но не сводимы к ней полностью). Не слишком ли много определений для одного концепта? Чтобы избежать путаницы, нам придется вернуться к социальной теории и прояснить идейные основания фрейм-анализа: три его источника и три составные части.
Начнем с когнитивных решеток и схем интерпретации.