Понимание общества возможно исключительно посредством изучения сообщений и используемых для их передачи средств связи…
Чтобы актуализировать некоторый сценарий социального взаимодействия, одних когнитивных решеток, разумеется, недостаточно. Нужно, чтобы фреймирующее сообщение было доставлено и считано. Следовательно, необходимо перенести фокус внимания с интерпретативных схем на процессы коммуникации.
Однако в случае перенасыщенной сигналами городской среды понятие коммуникации оказывается до отвращения расплывчатым. Простая, казалось бы, ситуация: вы стоите в пробке на выезде с МКАДа. Что именно здесь является сообщением? Сигналы светофора? Маневры других автомобилистов? Информация о дорожных работах, запоздало прозвучавшая по радио? Нервные пожелания сидящего на соседнем сиденье друга, опаздывающего в аэропорт? Продолжительные гудки подрезанного вами автолюбителя? Неуместные рекомендации навигатора? Стершаяся до неразличимости разметка дорожного полотна? Загоревшаяся красная лампочка на приборной доске? Видимо, все вышеперечисленное. Рафинированная концептуальная схема «отправитель – сообщение – адресат», неоднократно апробированная исследователями коммуникации, здесь не работает. Часть сообщений отправляется автоматически, часть – намеренно, а часть встроена в саму ситуацию взаимодействия. Каждый раз, когда фрейм-аналитик пытается вычленить все присутствующие в некотором отрезке интеракции фреймирующие сигналы, он впадает в отчаяние. И тем не менее, как компетентные участники городской жизни, мы, кажется, всегда можем более или менее безошибочно сориентироваться в происходящем (во многом именно благодаря явной избыточности дублирующих друг друга сигналов). Чтобы выяснить удельный вес каждого конкретного сообщения в процессе фреймирования событий взаимодействия, попробуем поместить некоторый фрагмент интеракции в контролируемые условия полевого эксперимента.
Гронингенский эксперимент
Заядлые курильщики на собственном опыте знают, как рутинное нерефлексивное действие может приобретать моральные импликации. Приближение матери с маленьким ребенком заставляет убрать руку с сигаретой за спину и выдохнуть дым в сторону. Курильщик предпочтет выбросить окурок до того, как спустится в подземный переход (особенно если этот переход не является частью его рутинного маршрута и в нем могут оказаться стражи правопорядка). Курящий пешеход регулярно сталкивается с проблемой – отклоняться ли в сторону от намеченной траектории движения, чтобы выбросить окурок, или проще бросить его на асфальт? Если урны впереди не предвидится, сколько вы готовы нести обугленный фильтр в руке и сколько времени потратить на ее поиски? Кинуть окурок на асфальт или незаметно бросить в решетку ливневой канализации? Становится ли урной кадка для растений на городской пешеходной улице, если в ней уже лежит три десятка окурков? Человек, который без тени сомнения заявит, что он никогда не бросал бычок на тротуар рядом с ожидающим его такси, скорее всего, не является заядлым курильщиком (или не пользуется услугами такси).
К. Кайзер, Л. Линденберг и Л. Стег из гронингенского университета провели любопытный эксперимент [Keizer, Lindenberg, Steg 2008]. На улице небольшого нидерландского городка (собственно, Гронингена), на которой жители паркуют свои велосипеды перед походом в магазин, висел знак, запрещающий рисовать граффити на стене дома:
Сначала стена была чистой. Экспериментаторы повесили на руль каждого велосипеда (всего велосипедов было 77) бумажку со словами «Желаем всем счастливых праздников!» и логотипом несуществующего магазина спортивных товаров. Спрятавшись в укромном уголке, исследователи стали наблюдать за действиями велосипедистов. На улице не было урн, поэтому человек мог либо бросить бумажку на землю, либо повесить на другой велосипед, либо взять с собой, чтобы выбросить позже. Первые два варианта рассматривались как нарушение принятых норм, третий – как их соблюдение [Марков 2008].
Пока стена оставалась чистой, 25 из 77 велосипедистов бросили бумажку на землю или перевесили на велосипед соседа. Затем экспериментаторы, дождавшись ночи, раскрасили стену рисунками, больше похожими на каракули ребенка, чем на работы «продвинутых» мастеров городского граффити. При той же погоде и в то же время суток эксперимент был повторен. Теперь «асоциальное поведение» продемонстрировали уже 53 человека из 77.
Нарушение запрета рисовать на стенах оказалось серьезным стимулом, провоцирующим людей нарушать другое общепринятое правило – не сорить на улицах. В Гронингене полиция не хватает за руку людей, разбрасывающих мусор, поэтому выявленный эффект нельзя объяснить утилитарными соображениями («раз не поймали тех, кто рисовал на стенах, то и меня не поймают, если я брошу бумажку»).
Так комментирует результаты психологического эксперимента биолог Александр Марков (сходу отметая возможное рационально-утилитаристское объяснение) [там же].
Экспериментаторы неоднократно варьировали тип сигнала, запускающего «асоциальный» сценарий. Выяснилось, что даже звуки взрывающихся петард и новогодних фейерверков (строго запрещенных в городской черте) увеличивают число нарушений.
Гронингенские эксперименты служат уроком всем тем, кто испытывает склонность к рассуждениям в жанре: культура «у нас» и «у них». (Почему-то особенно частый объект подобных псевдосравнительных спекуляций – соблюдение норм в московском и в нью-йоркском метрополитене.) Даже добропорядочные гронингенцы ведут себя как обитатели северного Гарлема, если получают сигнал, минимально отличающийся от привычных настроек поведения. Однако здесь обнаруживается новая опасность.
Слишком легко переопределить «сообщения» как «стимулы», а повседневное поведение в городе – как «реакции» на них. Нет ученого более беспомощного, безответственного и испорченного, чем «бихевиористский зомби», убежденный в том, что взаимодействие людей в «городской среде» программируется правильным набором стимулов и подкреплений. В методическом отношении бесчисленные эксперименты городских психологов, заваливающих мусором пешеходные улицы европейских столиц, куда беднее, чем исследования их коллег-ситуационистов [Росс, Нисбет 1999]. В содержательном же плане их выводы больше напоминают политизированные клише в духе полюбившейся американским муниципалитетам «теории разбитых окон» [Wilson, Kelling 1982].
Не спасает здесь и оппортунистское смягчение позиции ортодоксального бихевиоризма по вопросу свободы воли действующих агентов. К примеру, в теории «реципрокного бихевиоризма» Альберта Бандуры люди самостоятельно актуализируют те средовые стимулы, которые в дальнейшем определяют их поведение, но это не решает проблемы редукции социального взаимодействия к поведенческим реакциям. Бандура заметил в своем президентском послании:
В большом городе при решении вопроса о том, какой кинофильм посмотреть, индивид мало чем ограничен, поэтому личные предпочтения здесь выступают в качестве преобладающих детерминантов. Напротив, люди, находящиеся в глубоком бассейне с водой, будут примечательно сходны в своем поведении, сколь бы уникально разнообразны ни были они по своему когнитивному и поведенческому складу [Bandura 1974; цит. по: Ялом 2005: 307].
То есть на этапе выбора кинотеатра мы действуем как свободные и ответственные субъекты, а в самом кинотеатре – как «примечательно сходные» поведенческие единицы. Улицы и офисы, видимо, тоже следует рассматривать по аналогии с бассейнами.
Стоило ли фрейм-аналитикам тратить столько усилий на размежевание с «когнитивизмом» только для того, чтобы войти в альянс с бихевиористами? Однако сам этот теоретический ход – подмена «сообщений» «стимулами», а «событий взаимодействия» «поведенческими реакциями» – во фрейм-анализе табуирован. Поскольку в основе исследования фреймов социальной жизни лежит радикально антибихевиористская теория метакоммуникации Грегори Бейтсона.
Г. Бейтсон: рама картины и граница множества
В 1970 году проектировщики из офиса нью-йоркского мэра Джона Линдси обратились за помощью к экологам и кибернетикам с просьбой разработать перечень приоритетных направлений городского планирования. В ответ на это предложение Грегори Бейтсон (наиболее уважаемый и почтенный представитель пула приглашенных экспертов) созвал конференцию под названием «Реструктурирование экологии большого города». В своем пленарном докладе он попытался «перевести» проблематику городского планирования на язык, который он сам – вслед за Джефри Виккерсом [Vickers 1968] – назвал экологией идей:
…идеи присутствуют (одни эксплицитно, другие имплицитно) в действиях и взаимодействиях людей. Одни из них сознательны и ясно определены, другие туманны, а многие бессознательны. Некоторые из этих идей разделяются повсеместно, другие дифференцируются по различным субсистемам общества… Для этой сложной сети детерминирования идей (и действий) характерно то, что определенные звенья в сети часто слабы, однако каждая данная идея (или действие) подвергается множественному детерминированию многими переплетенными характерными чертами. Когда мы ложимся в постель, мы выключаем свет частично под влиянием экономики бережливости, частично из психологических побуждений, частично под влиянием идеи права на частную жизнь, частично – для уменьшения сенсорного воздействия и т. д. [Бейтсон 2000: 465–466].
И потому всякий планировщик, которому придется решать проблему «реструктурирования большого города в течение следующих 10–30 лет», должен смириться с нелинейной множественностью детерминаций – с тем фактом, что его идея в какой-то момент заживет своей жизнью и, пройдя через «сотни голов, рук и комиссий», может обернуться прямой противоположностью изначального замысла.
Впрочем, если бы все эти мрачные предостережения городским управленцам и полные драматизма заявления об «эволюционном тупике» городской цивилизации были единственным вкладом Бейтсона в исследования социальной жизни – скорее всего, его имя к настоящему моменту уже было бы забыто. Однако за пятнадцать лет до конференции в Нью-Йорке Бейтсон опубликовал две короткие статьи, которым было суждено изменить саму механику социологического мышления о коммуникации и вместе с ней – о городе. Первая называется «Сообщение „Это – игра“» [Bateson 1955]. Вторая – «Теория игры и фантазии» [Бейтсон 2000].
Наблюдая за поведением обезьян (по другой версии – выдр) в зоопарке Флейшхакера, Бейтсон обнаружил и описал характерные метакоммуникативные знаки, которыми обменивались особи, играющие в драку. Сама возможность игры существует только благодаря сообщению «это игра», которым обмениваются взаимодействующие. Данное сообщение метакоммуникативно (то есть является «сообщением о сообщениях») – оно требует взгляда извне взаимодействия, указания на его контекст.
Сигналы, которыми обмениваются в контексте игры, … парадоксальны дважды: во-первых игривый прикус не означает того, что означал бы замещаемый им укус, а во-вторых – сам укус вымышлен. Играющие животные не только не вполне имеют в виду то, что сообщают, но также и сама коммуникация происходит по поводу того, что не существует [Бейтсон 2000: 210].
Мир игры организован по своим собственным правилам: в нем реально то, что не существует «на самом деле». Однако реальность эта «заключена в скобки», а, следовательно, требуется действие расстановки скобок – действие, утверждающее границы контекста. В терминологии Бейтсона таковым действием является «сообщение о границах», «уговор», «инструкции», указание на то, что все последующие действия должны восприниматься иначе, чем предыдущие. Игра, как особый контекст действования, требует предварительного уговора: «Это – игра». Г. Бейтсон резюмирует:
Любое сообщение, эксплицитно или имплицитно устанавливающее фрейм, в силу самого этого факта дает инструкции получателю либо способствует его усилиям понять сообщения, заключенные во фрейм [Бейтсон 2000: 215].
Именно Г. Бейтсон, синтезировав достижения когнитивистики, исследований коммуникации, кибернетики и психологии, открыл (как ни парадоксально это звучит) перспективу собственно социологической концептуализации фрейма. В работе «Теория игры и фантазии» он предлагает использовать два вида аналогий для описания фрейм-аналитического исследования: аналогию рамы картины и аналогию математического множества.
Первый шаг к определению фрейма может состоять в высказывании, что он (фрейм) является классом или ограничивает класс (множество) сообщений (осмысленных действий). Тогда игра двух индивидуумов при определенных обстоятельствах будет определяться как множество всех сообщений, которыми они обменялись за ограниченный период времени… В теоретико-множественной схеме эти сообщения будут представляться точками, а «множество» может очерчиваться линией, отделяющей их от других точек, представляющих неигровые сообщения [Бейтсон 2000: 214].
Если по обе стороны «границы» находятся сообщения одного «логического типа» (здесь Бейтсон апеллирует к категориальному аппарату теории логических типов Рассела [Andrews 1986]), то речь идет о партикулярном фрейме («игра двух молодых орангутангов»); если же границы контекста совпадают с границами логического типа и, например, множество игровых сообщений отделяется от множества неигровых – значит, перед нами пример метаконтекста («игра»). Эпизоды одной и той же игры могут осуществляться в разных фреймах (имитация погони, имитация драки, имитация капитуляции), но принадлежат они одной и той же системе фреймов, одному метаконтексту. Иными словами, метаконтекст – это фрейм, охватывающий все фреймы, принадлежащие одному логическому типу.
Трудность здесь состоит в том, что аналогия, заимствованная из теории множеств, чрезмерно абстрактна и неизменно заводит все последующие рассуждения в область формальной логики. Она не дает представления о фрейме как о «реально существующем» контексте. Фрейм настолько реален, насколько распознается участниками взаимодействия или аналитиком. Подтверждением «распознаваемости» фрейма для Бейтсона служит наличие соответствующих понятий в словаре: «игра», «фильм», «работа», «интервью» – все они отсылают к тому или иному множеству контекстуально организованных взаимодействий.
Другой способ метафорического описания фрейма – его сравнение с рамой картины.
Если аналогия с математическим множеством, возможно, чрезмерно абстрактна, то аналогия с рамой картины чересчур конкретна. Концепт, который мы стараемся определить, не является ни физическим, ни логическим. Скорее фактические физические рамы добавляются к физическим картинам из‐за того, что человеческим существам легче действовать в мире, где некоторые из их психологических характеристик экстериоризированы [Бейтсон 2000: 214].
Таким образом, Г. Бейтсон добавляет следующую конститутивную характеристику фрейма: фрейм – метакоммуникативное образование, «сообщение о сообщениях», он не сводим к остальным элементам коммуникации и не выводим из них; фрейм не принадлежит ни содержанию («деятельности в фрейме»), ни окружению («деятельности за фреймом»), как рама картины не «принадлежит» ни картине, ни стене.
Все, что оставалось сделать Ирвингу Гофману, это заменить «психологические механизмы фреймирования» социальными. А для этого ему пришлось отказаться от навязчивой одержимости Бейтсона логическими типами сообщений и его приверженности «кибернетической эпистемологии». Но прежде чем мы посмотрим, как Гофману удалось произвести депсихологизацию «фрейма» (и зачем ему это понадобилось), вернемся к городским исследованиям. Итак, что концепт фрейма – понятого одновременно как «когнитивная схема интерпретации событий» и «метакоммуникативное сообщение» – дает для понимания городской жизни?
Начнем с концептуализации. Само «место» – конкретный фрагмент пространства социального взаимодействия в городе – является метакоммуникативным сообщением. К примеру, торговый центр с его галереями, имитирующими улицы, и бутиками, расположенными вдоль них подобно домам, «говорит» компетентному посетителю, как себя в нем вести. Поток взаимодействий в ТЦ форматируется метакоммуникативными сигналами: некоторые из них производятся в самом этом потоке, некоторые – являются неотъемлемой частью места, благодаря его материальному оснащению или положению относительно других мест.
Понаблюдаем за тем, как люди входят в торговый центр «Охотный ряд» с красной ветки московского метро.
Место как сообщение: анализ фреймов торгового центра
…Пешеходы, входящие в ТЦ «Охотный ряд» из подземного перехода метро, превращаются в посетителей торгового центра не одномоментно, не в силу самого пересечения невидимой формальной границы между «переходом» и «торговым комплексом», а совершая ряд зримых и регистрируемых наблюдателем действий – темп их ходьбы замедляется, из перемещения исчезает целенаправленность, шаг становится прогулочным и неторопливым, взгляд рассеивается. Участок, на котором происходят все эти телесные перенастройки, протяженностью не более двадцати метров.
…Формальная граница между двумя местами – «Охотным рядом» и не-«Охотным рядом» – маркирована прозрачными, открывающимися в обе стороны дверьми (такие же двери есть во всех переходах метро). Эта граница не совпадает с границей практической – поскольку практически «Охотный ряд» начинается через десять-пятнадцать метров от собственного входа…
Данный пример (взятый из нашего раннего исследования [Вахштайн 2011a]) иллюстрирует особенности социальной конструкции одного из мест торгового комплекса – места пограничного и оттого наиболее интересного для исследования. Несовпадение формальной и практической границы места обнаруживается лишь по результатам включенного наблюдения; пятнадцатиметрового «зазора» между двумя этими границами нет ни на картах, ни в интервью наших информантов. Наблюдая за поведением людей, мы вычленяем устойчивые паттерны («…темп ходьбы замедляется, исчезает целенаправленность, шаг становится прогулочным и неторопливым, взгляд рассеивается»), которые образуют своего рода грамматику действия в данном конкретном месте. Далее можно выстраивать объяснения и интерпретации обнаруженных регулярностей. Например, можно предположить, что при переводе «ходьбы по подземному переходу» во «фланирование по торговому центру» особую роль играет материальное оснащение границы: дверь, разделяющая два типа пространства, это дверь-стоящая-в-переходах-метро (а не дверь-в-торговый-центр, вроде той, что предваряет вход в «Охотный ряд» со стороны бывшей гостиницы «Москва»). Поэтому она не обеспечивает соответствующей перенастройки: толкнув ее, и придержав, чтобы не ударить позади идущего, вы – по ощущениям – просто выходите из метро, но еще не входите в торговый комплекс, дверь сообщает своему пользователю, как вести себя с ней, но умалчивает о том, как вести себя за ней. Вход в торговый комплекс – не «по идее», а «в действии» – происходит лишь через два десятка шагов.
На язык теории фреймов это наблюдение может быть переведено так: двум фреймам взаимодействия соответствуют два места – «подземный переход» и «торговый комплекс». Смена одного типа поведения на другой связана с перемещением между двумя местами. Границы мест могут быть идентифицированы в действиях людей именно потому, что они соотносимы с границами фреймов: где происходит смена «настройки поведения», там и граница. В данном случае мы видим, что эта смена совершается с некоторым запозданием – возможно, маркеры, предназначенные для перенастройки действий, плохо считываются посетителями. Отсюда повышенный интерес к форме и функциям двери – дверь со стороны подземного перехода не несет соответствующего метакоммуникативного сообщения, она не говорит входящему: «Это – торговый комплекс». Любопытно, что на обоих входах в торговый центр есть надписи «ОХОТНЫЙ РЯД», но сила надписей, как метакоммуникативных сообщений, мала – они не вовлечены в действие непосредственно, не соотносимы с телом действующего. Типичная дверь с позолоченными ручками и типичная дверь в переходе метро адресуют свое послание не взгляду, но телу – одна из них говорит: «Это уже торговый комплекс», другая: «Вы только что вышли из метро».
Как метакоммуникативные сообщения инкорпорируются в повседневную практику на уровне материальной аранжировки мест? Использование в исследовании формализованных карт наблюдения позволило описать различия между двумя классами таких материальных атрибутов:
– «декорации» (setting) – все, что непосредственно форматирует взаимодействие, направляя коммуникацию, обуславливая перемещения: стойки, витрины, лестницы, лифты, эскалаторы, временные заграждения, разные типы дверей и т. п.;
– «реквизит» (equipment) – все, что инкорпорировано в поток взаимодействий и используется в них инструментальным (а зачастую и неинструментальным) способом: банкоматы, металлоискатели, сами товары, игровые автоматы, камеры наблюдения.
Различия между ними – это именно различия между двумя типами материализованных метакоммуникативных сообщений. Реквизит «вложен» в декорации и это может создавать диссонанс («банкомат в туалете» или «рояль на входе в овощную базу»). До некоторой степени реквизит служит связующим звеном между потоком взаимодействий и декорациями, в которых эти взаимодействия организованы. Предельно обобщив, мы можем говорить о трех типах наблюдаемых метакоммуникативных сообщений. Два имеют стабильные материальные референты (декорации и реквизит), третий – метакоммуникативные маркеры, которыми обмениваются сами взаимодействующие, – выражается через их тела.
Теперь посмотрим, что же это за маркеры.
…Около банкомата «Финсервис» на нижнем уровне расположен киоск Foto.ru. Все банкоматы, находящиеся на территории ТЦ, имеют функцию обмена валюты. Периодически (не чаще трех раз в час в выходной день и заметно реже в будние дни) к банкомату подходят посетители Торгового центра с намерением обменять доллары и евро на рубли.
С точки зрения наблюдателей-социологов эти люди внешне не отличаются от остальных посетителей, пользующихся банкоматами. Однако продавец из киоска Foto.ru безошибочно распознает тех, кто подходит к банкомату для обмена валюты. Он успевает выйти из киоска, закрыть за собой дверь на ключ, подойти к человеку у банкомата и предложить ему обменять деньги по более выгодному курсу.
Как происходит распознавание интересующей его целевой группы? Какие жесты, внешность и манера обращения с банкоматом выдают в посетителе того, кто хочет именно обменять валюту (а не снять деньги, пополнить баланс телефонного счета или получить справку о кредите)? Что за «сигнал» посылают посетители «обменщику», сами того не сознавая?
Тем не менее производство метакоммуникативных сообщений, маркирующих место коммуникации, не является произвольным и случайным, всецело зависящим от воли взаимодействующих. Само это производство является частью места, оно вписано в его «архитектуру», подобно тому, как жест пользователя банкомата, прикрывающего ладонью вводимый ПИН-код, вписан в грамматику обращения с банкоматом, является своего рода инвариантом в этом фрейме. Наблюдение в «Охотном ряду» позволяет, например, эксплицитно описать «правило», которое нам хорошо известно из обыденного опыта: между человеком у банкомата и первым, стоящим в очереди, поддерживается зримая дистанция. Эта дистанция маркирует зону приватного пространства пользователя – он должен быть уверен в том, что никто не заглядывает ему через плечо, не подсматривает ПИН-код и не оценивает состояние счета. Сохранение и поддержание такой дистанции – своего рода элемент грамматики публичных взаимодействий, его нарушение может привести к расшатыванию фрейма или мисфреймингу.
…Иногда пользователь оборачивается. Он делает это быстро, не останавливая взгляда на ком-то конкретном. Если люди за его спиной на тот момент внимательно рассматривают экран банкомата, после движения пользователя они сразу отворачиваются, переводят взгляд на витрины или достают телефон.
Именно люди в очереди, а не поток проходящих мимо посетителей Торгового центра воспринимаются как нарушители приватности:
…Пользователь практически не реагирует на поток проходящих мимо людей. Он не отгораживается от него, несмотря на то что люди проходят очень близко (гораздо ближе, чем стоящие в очереди). Идущие посетители, по-видимому, не «распознаются» как нарушители приватного пространства – наблюдатель должен следить за действиями пользователя некоторое время, чтобы вызвать реакцию.
Даже тогда, когда пользователь совершает набор ожидаемых операций взаимодействия с банкоматом, он непрерывно обеспечивает «читаемость» своих действий и транслирует метакоммуникативные сообщения, поддерживающие фрейм. Элементами таких сообщений могут выступать поза, поворот головы, дистанция между телом и объектом, скорость движений и т. п.
Является ли поддерживаемая дистанция между очередью ожидающих и пользователем банкомата метакоммуникативным сообщением? Как минимум она является элементом такого сообщения, указанием: «Это банкомат». Производится ли дистанция действиями людей в очереди? Несомненно. Но является ли она производной от их желаний и намерений? Вряд ли. Скорее, дистанция в очереди к банкомату – равно как и сам банкомат – атрибут фрейма пользования банкоматом в общественных местах.
Можно заметить и более тонкие «правила» грамматики пользования банкоматами в «Охотном ряду». Если к аппарату подходят два человека, из которых воспользоваться им требуется только одному, правило соблюдения дистанции на второго не распространяется; он не обязан отходить в сторону или присоединяться к очереди ожидающих. Однако он должен некоторым образом выразить незаинтересованность в действиях Пользователя (исключения составляют ситуации, в которых Пользователь не в состоянии справиться с банкоматом и сам привлекает внимание Ожидающего и демонстрирование близких отношений между Пользователем и Ожидающим).
Пользователи обычно «впускают» в свое взаимодействие с банкоматом близких людей (демонстрирование родственных или партнерских отношений) – им позволяется смотреть в экран, от них не пытаются загораживать панель, им также позволяют брать чеки. «Неблизкие» знакомые стоят рядом с банкоматом, отгораживая пользователя и банкомат от потока людей (при этом во время ввода пин-кода пользователь все равно загораживает панель управления), либо сбоку от банкомата, оглядываясь по сторонам, демонстрируя свою отдаленность от пользователя.
Это выражение незаинтересованности может быть произведено посредством «глазения по сторонам», «отворачивания», «изучения ближайшей витрины». Однако, как показывают результаты наблюдения, чаще всего для демонстрации невнимания к действиям Пользователя Ожидающий прибегает к помощи сотового телефона. Ожидающий достает сотовый, стоя рядом с Пользователем. Он не обязан теперь отворачиваться и не производит впечатления томящегося-без-дела-в-ожидании-друга. Коммуникация с банкоматом разрывает цепь диадических взаимодействий Пользователя и Ожидающего – переключение внимания на сотовый телефон позволяет восстановить симметрию. (В компании из трех человек симметрия восстанавливается простым переключением внимания двух ожидающих друг на друга.) Сотовый телефон – универсальный, распознаваемый, активно используемый маркер ожидания. Сокращение дистанции первым из людей в очереди – это также распознаваемый конвенциональный маркер, маркер проблематизации.
Девушка нажимает на кнопки через очень длинные паузы. Непонятно, что именно она сейчас делает… Стоящие за ней две женщины делают полшага вперед и смотрят в экран банкомата… Девушка быстро сворачивает операцию и вытаскивает карточку… Не оборачивается. Уходит.
Люди в очереди восстановили порядок взаимодействия, оперируя распознаваемым маркером проблематизации (вопрос «Что здесь происходит?» задается хотя и не вербально, но эксплицитно – посредством шага вперед и пристального взгляда на экран). Сравним это с тем, как «оперируют» дистанцией покупатели в супермаркетах при оплате покупок на кассе. Если покупатель, уже оплативший покупки, медлит с их упаковкой, следующий в очереди – чьи покупки кассир уже начал пробивать – надвигается на медлящего покупателя, пока тот не поспешит сложить все свои покупки в тележку, отвезти их в сторону и уже там упаковать. Маркеры используются при трансляции метакоммуникативных сообщений, но не создаются взаимодействующими. Маркеры устойчивы и инвариантны по отношению к взаимодействиям «здесь и сейчас», что и делает их столь легко распознаваемыми.
Распознаваемость маркера исключительно важна для адекватного прочтения места как метакоммуникативного сообщения33. Достав телефон, Ожидающий «сообщил» Пользователю, что он не подглядывает за совершаемыми им операциями, очереди ожидающих – что он не претендует на банкомат и не будет задерживать естественного хода событий. Сократив дистанцию, человек в очереди «сообщил» Пользователю свое понимание происходящего. Если естественный ожидаемый ход событий нарушается (например, человек не находит «общего языка» с аппаратом), Пользователь должен сделать свои затруднения эксплицитными, чтобы поддержать фрейм: «Это по-прежнему работающий, исправный банкомат, но пользование им у меня займет больше времени, чем предполагалось, – пожалуйста, проявите терпение». Алгоритм такой экспликации выглядит следующим образом.
1. Если человек испытывает сложности пользования банкоматом после первых операций, он наклоняется ближе к аппарату.
2. Если сложности не разрешаются – начинает нажимать на кнопки ради получения реакции (между нажатиями следуют продолжительные паузы).
3. Если затруднения не решаются – пользователь делает небольшой шаг назад и оглядывается («запрос помощи»).
⚬ Если помощи нет:
• снова наклоняется поближе и начинает нажимать кнопки более резко («демонстрация раздражения»);
• водит пальцем по инструкции («делает видимыми свои усилия, направленные на нормализацию ситуации»);
• если не получается и дальше – достает карточку, делает шаг назад, отходит.
⚬ Находит возможный источник помощи (консультант, человек в очереди, тот, кто пришел вместе с ним):
• пускает Консультанта в сферу своего взаимодействия с банкоматом – показывает на экран – отступает в сторону.
Каждое из описанных действий (включая легкие наклоны, приближения и рефокусировку взгляда) содержит в себе элемент метакоммуникации – не коммуникации с банкоматом, а коммуникации о коммуникации с банкоматом – нацеленной на прояснение, опрозрачивание собственных действий. Аналогичным образом водители используют сигнал «аварийки» отнюдь не только тогда, когда что-то выходит из строя в автомобиле, а всякий раз, когда хотят послать ситуативно считываемый сигнал («благодарность», «предупреждение», «уведомление о задержке» и т. п.).
Инструментальные и экспериментальные действия
Распознаваемость делает место прозрачным, т. е. читаемым. Прозрачность места – достижимая характеристика. Непрозрачность (нечитаемость, нераспознаваемость места как метакоммуникативного сообщения) приводит к мисфреймингу (приостановке «текущих настроек поведения»). Напротив, читаемость места делает действие в нем непроблематичным, инструментальным. Теоретики «практического чувства» места и сторонники концептуализации места-как-локала [Гидденс 2003] зачастую забывают, что метакоммуникативные сообщения являются сообщениями с приставкой «мета» – по сути, речь идет о фреймах как символических структурах, пронизывающих повседневный мир, который лишь благодаря присутствию такого неповседневного измерения становится читаемым. Именно поэтому метакоммуникативные сообщения относительно легко формализовать, представить в виде набора «кодов».
«Коды» инструментального действия:
1. Пользователь достает карточку в процессе подхода к банкомату.
2. Пользователь стоит, опираясь на одну ногу («расслабленная поза»).
3. Дистанция близкая, не более 50 см.
4. Пользователь подносит руку к щели за секунду до того, как банкомат выдаст деньги.
5. Смотрит на чек, уже сделав шаг от банкомата.
6. Пользователь осуществляет мониторинг места короткими беглыми взглядами направо и налево.
7. Пользователь не меняет дистанции в процессе взаимодействия с банкоматом.
8. По окончании взаимодействия пользователь убирает кошелек быстрым движением после или в процессе отхода от банкомата.
Коды «неинструментального» действия:
1. Дистанция более 50 см (пользователь взаимодействует со «всем банкоматом в целом»).
2. Прежде чем нажать кнопку, читает текст на экране.
3. После нажатия каждой кнопки отводит руку (принятие решения).
4. Кнопки нажимает через паузы.
5. В ходе взаимодействия меняет дистанцию – приближается и отдаляется.
6. Мониторинг места осуществляется в более широком диапазоне и занимает больше времени (долгие взгляды по сторонам).
7. Взаимодействие неритмично, прерывисто.
Действие человека у банкомата уже несет в себе ответ на вопрос, в каком фрейме оно должно быть прочитано – каждый пользователь одновременно «разговаривает» и с банкоматом, и с потенциальными зрителями. Однако неинструментальные действия делают границы фрейма более подвижными, а архитектуру места менее устойчивой. Например, в случае затяжных неинструментальных действий у людей в очереди возникает сомнение в исправности банкомата, стоящие сзади могут «подойти посмотреть» и очередь стремительно преобразуется в «толпу», которая затем трансформируется в «консилиум» по обсуждению потенциальной неисправности. «Консилиум» (в отличие от «толпы у банкомата») уже устойчивый, читаемый фрейм – прозрачность места восстанавливается за счет трансформации порядка взаимодействия в нем (появляется новый ответ на вопрос «Что здесь происходит?»). Устойчивость дистанции (между пользователем и банкоматом, пользователем и очередью, пользователем и пришедшим вместе с ним) является наблюдаемым коррелятом устойчивости фрейма.
Любопытно, что тенденция к усилению непрозрачности может быть заложена в самом техническом объекте. Банкоматы существенно различаются по степени читаемости. Из 216 кейсов пользования банкоматами «Финсервис», зафиксированными в наблюдении, не менее 140 (!) кейсов включали в себя элементы сбоев, обращений за помощью, задержками, повторением операций и т. п. Это связано, по-видимому, с самой конструкцией банкоматов данного типа, предлагавшей заметно больше функций, нежели «стандартные» банкоматы других банков. В полном смысле слова инструментальными можно назвать лишь действия тех, кто работал в «Охотном ряду», и был владельцем карты данного банка. Действия же посетителей Торгового центра более напоминали эксперимент. Оппозиция «инструментальное действие – экспериментальное действие» связана с параметром «распознаваемости» фрейма (в данном случае центральным элементом фрейма является его технический реквизит – банкомат).
Теперь мы можем зафиксировать проблему, возникающую при соединении двух аналитических инструментов: теории фреймирования как когнитивного процесса (распознавания, категоризации, квалификации, «профайлинга») и кибернетической по своему происхождению теории метакоммуникации. В описанном выше исследовании мы не смогли побороть искушения и оставили на первой орбите концептуализации только «сообщения»: коммуникативные и метакоммуникативные. Человеческие действия в городском пространстве были сведены нами к цепочке сигналов-сообщений, которыми люди обмениваются во взаимодействии. Контексты взаимодействий также были редуцированы к набору коммуникативных и метакоммуникативных сообщений. А как только «сообщения» оказались в привилегированном положении, у нас не осталось ни «мест» (место – это сообщение), ни «действий» (действие – это сообщение), ни их «контекстов» (контексты – это тоже сообщения). Стоило ли критиковать этнометодологов, растворивших все многообразие событий и контекстов городской жизни в рутинных нерефлексивных «практиках» горожан, если мы сами растворили их в «сообщениях»? Теперь вместо плоского и текучего города Этномето-сити у нас на исследовательском мониторе появился собранный из дискретных сообщений (причем принадлежащих разным логическим уровням) город Фреймбург. Но теоретический выигрыш этой замены, мягко говоря, не очевиден.
Дальше – хуже. Коммуникативные и метакоммуникативные сообщения не привязаны к повседневным взаимодействиям. Точнее, повседневность – это только один из логических уровней коммуникации (который Гофман назовет «первичной системой фреймов»). К примеру, бренд города – тоже результат фреймирования: сообщение «Монпелье – здоровый город!» у Чарльза Лэндри подозрительно напоминает сообщение «Это – игра» у выдр Бейтсона. Генеральный план города – такой же фрейм. Он явно представляет собой метакоммуникативное сообщение для планировщиков. Наконец, перед исследователем открываются манящие перспективы изучения фреймов города в нарративах, текстах и документах. А значит, ничего не останавливает социолога от строительства монструозной «лестницы Яакова», по которой – подобно ветхозаветным ангелам – восходят и нисходят сообщения разной природы и организации. (Такую «лестницу», призванную соединить микро- и макроуровень анализа, Г. С. Батыгин назвал «континуумом фреймов» [Батыгин 2002]. Аналогичный ход мы найдем в интерпретативном политическом анализе [Яноу, ван Хульст 2011].). Зафиксируем: это явное и недвусмысленное предательство микросоциологического лагеря, отказ от требования изучать город как совокупность наблюдаемых повседневных феноменов городской жизни. Впрочем, Грегори Бейтсон никогда и не клялся в верности теории повседневности. А его соратникам по когнитивному фронту и вовсе чужда эта проблематика.
Как вернуть фрейм-анализ в лоно микросоциологии? Для начала необходимо отказаться от «тирании сообщений» и перенести акцент на изучение конкретных структурированных контекстов повседневного взаимодействия.