Сама суть архитектурной формы заключается в способности отделять и быть отделенной. Через акт отделения и состояние отделенности архитектура раскрывает одновременно и сущность города, и собственную политическую сущность, превращая город в композицию из (отдельных) частей.
Сцепка и расцепление – это технологический эквивалент двух базовых операций архитектурной практики: соединения и разъединения. Каково отношение между ними? Мы уже знаем ответ Латура: эволюция – это движение от комплексного состояния (в котором «все связано со всем») к сложному (в котором множество автономных элементов «вложены» друг в друга и избирательным образом друг с другом сцеплены). Разъединение первично. Однако такое решение – лишь одно из возможных. Принципиально иначе проблему ставит Георг Зиммель.
Мост и дверь
Мост и дверь – две воплощенные операции соединения и разъединения. Для Зиммеля они служат базовыми метонимиями архитектуры как таковой. Именно мост, а не дорога (хотя Зиммель и отдает должное «людям, первым проложившим дорогу между двумя местами»), потому что в случае со строительством моста «человеческое стремление к соединению наталкивается не просто на пассивную разобщенность пространства, но на специфически активную его конфигурацию» [Зиммель 2013: 148]. Что значит специфически активная конфигурация «разобщенности пространства», которая и делает мост столь выдающимся социально-архитектурным достижением? Это любопытный вопрос, в котором обнаруживается уже упомянутая выше двойственность зиммелевского теоретизирования о материальности.
Пространство, с которым приходится иметь дело мостостроителю, уже активным образом разделено. Овраг или устье реки обладают самостоятельным онтологическим статусом – человеку приходится соединять то, что разделено в природе. Мост – не просто проекция «социальной логики соединения» в пассивный ландшафт. Он соединяет нечто само по себе отдельное и активно ему противостоящее. Создатели дорог соединяют удаленное, но строители мостов соединяют разделенное. Это утверждение весьма далеко от представлений об архитекторе как о человеке, который из «пассивных элементов, целиком принадлежащих природе», собирает некоторое завершенное смысловое единство. Элементы не пассивны, а природа – не tabula rasa.
Обратная функция – функция разъединения – по мысли Зиммеля, архитектурно воплощена в двери:
Подобно первопроходцу, построившему дорогу, тот, кто первым сделал дверь, преумножил власть человека в сравнении с властью природы, вырезав фрагмент из непрерывного бесконечного пространства и придав ему завершенность в соответствии с единым замыслом [там же: 147].
Однако здесь мы видим прямо противоположный ход: «природный ландшафт» лишается своей активной роли и отождествляется скорее с «непрерывным бесконечным пространством», чем с «властью природы».
В отличие от стены или окна, дверь разделяет внутреннее и внешнее обратимым, но интенциональным образом. Это утверждение позволяет Зиммелю ввести интересный тезис об интенциональности архитектурных объектов – окно предназначено для того, чтобы смотреть наружу (и очень редко – внутрь), двери готических храмов сделаны так, чтобы вводить в помещение (а не выводить из него), мост не предписывает направления, но требует того, чтобы мы шли из точки А в точку Б по прямой, не отклоняясь от намеченного строителями маршрута. Свойство интенциональности, традиционно считающееся прерогативой человека, неожиданно объявляется свойством самого объекта. При этом Зиммель оставляет за скобками множество интригующих вопросов. Например, если религиозная доктрина запрещает зашторивать окна домов (с тем, чтобы специально обученная полиция нравов могла с улицы наблюдать за частной жизнью горожан: не предаются ли они праздности в часы, предназначенные для работы и молитвы) – это все еще то же самое окно? Как (для социолога) различаются дверь, разделяющая две комнаты одной квартиры, дверь, отделяющая квартиру от лестничной клетки, и дверь подъезда? Если дом построен прямо на мосту – как интенциональность его входной двери сопряжена с интенциональностью моста? Мост, соединяющий берега реки, и мост, служащий переходом между двумя небоскребами, – это «логически» разные мосты? И в чем принципиальное различие их «социальных логик»?
Оставим пока эти вопросы и вернемся к модусам соединения / разъединения. Зиммель убежден в симметричности и равнозначности двух операций, ибо для него «человек – существо, соединяющее и разъединяющее, существо, не способное соединить, не разъединяя» [там же: 149]. Эта симметрия соединения / разъединения дополняется квазисимметричными отношениями природы и духа – они оба активны (хотя и по-разному), и там и там уже есть связанность и различенность.
Сравним зиммелевское решение с латуровским. Для Латура нет никакой симметрии между установлением связи и ее разрывом. В «естественном состоянии» все уже связано со всем. Максима технической эволюции – производство расцеплений и автономий. Сцепление порядков взаимодействия – производная от предшествующего их расцепления, дискретизации. Латуровский мир – это мир множественных порядков интеракции, вложенных друг в друга, сосуществующих в непосредственной пространственно-временной близости, но отчасти суверенных и полуавтономных. Это мир современной технически опосредованной коммуникации. Именно поэтому не мосты, а двери (берлинские замки, стеклопакеты, обогреватели, кондиционеры) обладают чем-то вроде онтологического приоритета в сборке и переборке автономных порядков человеческого существования.
Однако наблюдение Латура в действительности контринтуитивно. До него исследователи техники полагали, что главное предназначение технологических объектов – связывать разные порядки взаимодействия. Именно средства связи выступали в роли метонимии техники как таковой. Лучше остальных эту логику выразил Мартин Хайдеггер.
«Антиутопия недалекого мира» М. Хайдеггера
Хайдеггер с трагическим пафосом констатирует:
Все временные и пространственные дали сжимаются. Куда раньше человек добирался неделями и месяцами, туда теперь он попадает на летающей машине за ночь. О чем в старину он узнавал лишь спустя годы, а то и вообще никогда, о том сегодня радио извещает его ежечасно в мгновение ока. Созревание и цветение растений, сокровенно совершавшиеся на протяжении времен года, кинопленка демонстрирует теперь публично за минуту. Далекие становища древнейших культур фильм показывает так, словно они прямо сейчас расположились посреди людной площади. Кино засвидетельствует показываемое вдобавок еще и тем, что дает попутно увидеть съемочный аппарат и обслуживающего его человека за работой. Предел устранения малейшего намека на дистанцию достигается телевизионной аппаратурой, которая скоро пронижет и скрепит собой всю многоэтажную махину коммуникации [Хайдеггер 1993: 316].
Для Хайдеггера оппозиция близкого и далекого обладает привилегированным статусом. Без дали нет близости. Чашка на моем столе близка мне, она – атрибут моего мира. Близкие вещи, близкие места и близкие люди близки мне по-разному, но их объединяет особый модус существования – существования-в-отношениях-со-мной. Напротив, далекие люди, вещи и пространства – это не те, которые в любой момент могут стать близкими. Мир до технической революции (прежде всего, революции в средствах коммуникации и перемещения) – это мир, где «далекое» и «близкое» – не относительные понятия. Однако техника, устраняя дистанцию, убивает саму интуицию «далекого». Без далекого же нет близкого. Возникает универсум, в котором ничто по-настоящему не удалено от нас, но ничего и не близко – мир тотальной неразличимости, мир, где повседневность лишена близости.
Неудивительно, что именно мост оказывается для Хайдеггера привилегированным архитектурным объектом. Кристиан Норберг-Шульц – один из главных «переводчиков» философии Хайдеггера для архитекторов – очень точно выразил эту интуицию:
Визуализация, символизация и собирание есть аспекты общего процесса поселения… Хайдеггер иллюстрирует эту тему с помощью моста, «здания», которое визуализирует, символизирует, собирает и делает среду единым целым. Он говорит так: «Мост нависает над потоком с легкостью и силой. Он не просто соединяет берега, которые уже там, берега становятся берегами только тогда, когда мост пересекает стремнину. Мост преднамеренно причиняет их расположение друг против друга. Одна сторона противопоставляется другой наличием моста. И берега не простираются вдоль стремнины как безразличные граничные полосы сухой земли. В виде берегов мост подводит друг к другу одно и другое протяжения ландшафта, лежащие позади них. Он стягивает поток и берег, и землю во взаимное соседство. Мост собирает землю как ландшафт вокруг потока». Мы хотим подчеркнуть, что ландшафт как таковой приобретает ценность посредством моста. До этого значение ландшафта было «скрытым», а строительство моста открывает его… [Norberg-Schulz 1976; цит. по Кирьяненко 2008].
Норберг-Шульц обращает внимание на любопытную инверсию аргумента: мост не просто соединяет два берега, он, по сути, делает берега берегами. Никакого всегда-уже-данного и предсуществующего различения (зиммелевской «активной разъединенности пространства») у Хайдеггера нет. Лишь сцепляя берега друг с другом, человек производит их как два противопоставленных друг другу фрагмента ландшафта.
Хайдеггеровское решение так же асимметрично, как и латуровское, но прямо противоположно ему: взаимодействие людей эволюционирует в направлении «дивного нового мира», где все связано со всем посредством проникающих в ткань повседневности технических устройств41. Латур же настаивает: «Техника не устраняет дистанцию, но создает ее» [Латур, Энньон 2013].
Итак, перед нами три теоретических решения: зиммелевское (симметричное), латуровское (асимметрия в пользу расцепления) и хайдеггеровское (асимметрия в пользу сцепления). Здесь возникает искушение «примирить» позиции теоретиков, атрибутировав функцию расцепления архитектурным объектам, а функцию сцепки – техническим. И действительно. Представьте себе лекцию в поточной аудитории крупного вуза. Время, когда Ирвинг Гофман мог позволить себе анализировать свою собственную публичную лекцию в процессе ее чтения так, как если бы все анализируемое им было локализовано перед его глазами, «здесь и сейчас» [Гофман 2007], осталось в невозвратном прошлом. Студенты, изредка отвлекающиеся на перешептывания и затихающие под строгим взглядом профессора, различение переднего и заднего планов исполнения, многочисленные уловки, которые профессор использует в попытке удержать внимание аудитории… Все это отходит на периферию, когда появляется сначала Wi-Fi в аудиториях, а затем – мобильный интернет в смартфонах. Сейчас перед глазами профессора сосуществуют сразу несколько порядков интеракции, относительно автономных друг от друга и не связанных с лекцией ничем, кроме пространственно-временного сопряжения. Теперь представим, что лекция переходит в фрейм видеоконференции: на экране появляется точно такая же аудитория, но на другом конце света, где также сидят профессор и студенты (занятые примерно тем же, чем и студенты в первой аудитории). Как теперь переформатируется взаимодействие?
Нетрудно заметить, что технические объекты здесь работают не только на сцепку, но и на расцепление порядков интеракции (равно как и на связывание отдельных событий взаимодействия внутри одного порядка). Погружение в переписку с однокурсником в «Фейсбуке» одновременно исключает участника из взаимодействия с лектором. Мы регулярно используем технические объекты для расцепления порядков интеракции: планшет в вагоне метро нужен не как средство связи, а для того, чтобы сократить вероятность непреднамеренного участия в вагонной коммуникации. Аналогичным способом как инструмент расцепления используется прослушивание музыки («Уважение – это когда, чтобы поздороваться, вынимают оба наушника»). Таким образом, в приведенных выше примерах технические объекты работают в обе стороны: и на сцепление, и на расцепление порядков. Однако то же самое справедливо и в отношении объектов архитектурных – видеоконференцию можно провести лишь в подходящем для этого помещении, которое должно быть одновременно должным образом изолировано от внешнего мира и сцеплено с ним в релевантных отношениях. И по мере того, как баланс сцепок и расцеплений смещается в сторону расцепления, фрагментации, разбивки, в исследования города возвращается старый философский вопрос – что вообще сегодня значит где-то «присутствовать»?
«Быть в городе»
Те, кто много путешествуют, часто ведут счет посещенных стран и городов. Но как понять – был я в каком-то городе или нет? Если я провел час на пересадке в аэропорту, это считается? Видимо, нет, все же аэропорт – не город. А если я вышел из аэропорта покурить? Наверное, тоже нет. Допустим, я доехал до центра, погулял по нему двадцать минут и вернулся в аэропорт. И вновь, нет – двадцать минут недостаточно. Предположим, я прилетел на конференцию, доехал на такси до отеля, где организовано мероприятие, выступил, переночевал и рано утром отбыл. За всю поездку я не выходил из гостиницы; хотя и провел в городе сутки, но видел его исключительно из окна. При каких условиях мы полагаем, что «побывали в городе»? Я задал этот вопрос сотне коллег, друзей и знакомых. Большинство «засчитывает» себе пребывание в некотором месте при условии, что:
1) они провели в нем более двенадцати часов (в идеале – переночевали); и
2) гуляли по городу пешком не менее двух часов (ответы варьируются от двух до пяти).
Это основные критерии. Дополнительные критерии включают в себя:
а) сохранение «ментальной карты» города (смогу в нем сориентироваться, если еще раз там окажусь);
б) наличие фотографий на фоне достопримечательностей;
в) общение с местными жителями;
г) дегустация блюд местной кухни.
Более экзотические и реже упоминаемые дополнительные критерии включают в себя «трату денег», «задержание полицией» и «секс». Тем не менее все повседневные способы концептуализации пребывания в городе имеют прямое отношение к латуровской интуиции сцепки и парадоксу двух путешественников. Эта интуиция бросает вызов нашему привычному, укорененному в здравом смысле, представлению о местах-контейнерах, вложенных друг в друга наподобие матрешки [Филиппов 2003]. Я сейчас нахожусь в аэропорту, аэропорт – в пригороде Казани, Казань – в Татарстане, Татарстан – в Российской Федерации. Кажется, это отношение транзитивно: бессмысленно спрашивать: «Я сейчас больше в аэропорту или в Казани?» Но когда степень автономизации и расцепления мест-контейнеров достигает определенного предела (то есть после прохождения порогового значения на латуровской оси от комплексного к сложному), «быть в аэропорту» уже не означает автоматически «быть в городе / регионе / стране». И пока сплит-система или система отопления работают исправно, мы – подобно «сетевому пассажиру» Латура – можем позволить себе не задаваться вопросом: где находится то место, в котором я нахожусь?
Сделав этот теоретический ход, мы столкнемся с двумя проблемами.
Первая касается двух интуиций расцепления, связанных в одной концептуализации. Одна интуиция (назовем ее динамической) схвачена в латуровском понятии «неизменной мобильности» (immutable mobility). Это привилегия пассажира, получившего – благодаря достижениям современного транспорта – возможность преодолевать расстояния без контакта с местами транзита. И речь идет не только о скоростных поездах и самолетах. Я стою в вагоне метро у самой двери, боком к выходу, поезд останавливается, дверь открывается. Край платформы всего в десяти сантиметрах от моего ботинка. Но нахожусь ли я в этот момент на станции? Если мне придет сообщение «Ты где?», я отвечу «На Баррикадной», но лишь потому, что ответ «В вагоне» будет, скорее всего, воспринят как издевательство. Расцепление-в-движении, динамическое расцепление не обязательно связано со скоростью. Мотоциклист может двигаться быстрее автомобилиста, но его сцепка с пространством транзита сильнее:
Путешествуя на мотоцикле, видишь все совершенно по-особому. На машине вы все время находитесь в кабине и, привыкнув к ней, не осознаете, что глядеть из автомобильного окна – все равно, что смотреть телевизор. Вы пассивный наблюдатель, а то, что снаружи, лишь мелькает в рамке окна, навевая скуку. На мотоцикле этой рамки нет вообще. Вы в полном контакте с окружением и уже не просто смотрите картину, а вписываетесь в нее. Бетон, проносящийся в пяти дюймах от ступней, – самый настоящий, точно такой же как, как тот, по которому вы обычно ходите; вот он, здесь, так и мелькает, что невозможно задержать на нем взгляд, но стоит в любой момент опустить ногу, и вы его коснетесь. Все воспринимается настолько живо, что ни на миг не покидает сознания [Пирсиг 2003: 134].
Другая интуиция расцепления (назовем ее статической) куда больше связана с архитектурой, чем с транспортом. Вагон метро расцеплен со станцией, но и сама станция (при условии, что она находится под землей) расцеплена с городом. К статическому расцеплению относятся колхасовские концепты «схизмы» и «лоботомии», а также латуровские наблюдения об эволюции коммуникации от комплексного состояния к сложному. (Здесь кажется любопытным стремление инженеров метро создать новую сцепку, заменив стекла экранами и транслировать на них виды тех мест, под которыми проезжает поезд – как если бы он шел по поверхности.)
Но как две эти интуиции, скрывающиеся под одним различением – сцепка / расцепление, – связаны друг с другом? Что первично? Является ли статическое расцепление сплит-системы первичным по отношению к динамическому расцеплению «Сапсана»? Или речь идет в принципе о разных феноменах? Хотя сам Латур куда больше внимания уделяет проблемам транзитных путешественников и «неизменным мобильностям» (на чем сфокусируют внимание его последователи [Ло 2015]), все же рискнем предположить, что прав Колхас: динамическое расцепление – лишь частный случай статического.
Вторая проблема – это проблема масштаба. Можем ли мы сказать, что расцепление в отношениях «аэропорт / город» обладает той же природой, что и расцепление в отношениях «город / регион» или «регион / страна»? И допустить, что города в разной степени могут быть сцеплены со страной и регионом? Будет ли такое макрорасцепление обладать той же техногенной природой (например, зависеть от инфраструктуры коммуникации и транспорта), что и микрорасцепление этажей в небоскребе? Подобный ход – к которому мы вернемся в следующей главе, – вполне оправдан в теориях ассамбляжа [Деланда 2018] и социальной топологии [Ло 2006], но в изложенной версии акторно-сетевой теории кажется избыточным. Потому что речь пока идет о взаимной автономизации форматов взаимодействия, а не пространств разного масштаба.