Заменим в приведенной цитате слово «город» словом «архитектура» и критический аргумент сразу поблекнет.
Метафора «архитектура – это общество в камне» сама по себе не лишена смысла. К такому концептуальному ходу обращаются далеко не только социологи. Вот лишь один пример:
…я пытаюсь связать формы здания… с состоянием общества в то время, когда здание было возведено. Это «объяснение» архитектуры с точки зрения социальных изменений. Постепенное ухудшение социальных условий в эпоху упадка Римской империи, возможно, было благоприятным для распространения христианства и способствовало развитию «интровертной» архитектуры. Небезопасность времени великих переселений может быть связана с концептом романской церкви как «священной крепости», оплота против зла и откровенной скованностью, робостью конструкции. И наоборот, когда в Позднем средневековье социальные условия улучшились, конструкции становились все более дерзкими, церкви – более светлыми и праздничными, более «оптимистичными». Средневековое общество было статичным и коллективистским, наше общество – динамичное и индивидуалистическое. Средневековому обществу угрожали внешние разрушительные силы; нашему, напротив, грозит внутренний разлад [Прак 2017: 8].
Однако подобная объяснительная модель применительно к архитектуре – скорее исключение, чем правило. Куда более сильной метафорой в архитектурных исследованиях остается метафора «Архитектура как язык». (Даже процитированная только что книга Прака называется «Язык архитектуры».) Критический антисоциологистский аргумент латурианцев работает заметно хуже там, где правит бал не Всесильное Общество, а Вездесущая Знаковая Система.
Решение, предложенное выше, – альянс объектно-ориентированной социологии с фрейм-анализом для переосмысления города. Строительство теоретического моста между Фреймбургом и Латурвиллем – дорогостоящее, но стоящее предприятие. Оно позволяет обновить нашу интуицию городского пространства как пространства взаимодействия, предоставить новые ресурсы для анализа «коллективного сотворения городской жизни». Камнем же преткновения для такого альянса становится вновь… семиотика. Только теперь не эксплицитная воинствующая семиотика, скажем, символической антропологии, а та скрытая, латентная семиотика, которая «зашита» в теории фреймов [Cress 2015]. Точнее – в идее множественности миров и связей между ними.
Первая часть этой главы была посвящена критике семиотических прочтений городской материальности, обоснованию отказа от редукции вещи к тексту, действия – к репрезентации, назначения – к значению. Универсум «культурных смыслов», «коммуникативных кодов», «ментальных привычек», «денотаций и коннотаций» не должен скрывать от исследователя тяжелую работу зданий и канализационных труб, афордансы материалов и сценарии делегатов, конститутивные и перформативные эффекты взаимодействия городских актантов. Но не значит ли это, что мы, таким образом, полностью утрачиваем интуицию многослойного, трехмерного города, живущего одновременно в разных смысловых стратах? Как быть со всеми этими «городскими небуквальностями» (от стрит-арта до «Покемон Go»), как быть с механизмами транспонирования, фабрикации, рекурсии – всем тем, что просто невозможно изучать исключительно в категориях программ, афордансов, делегирований, сцепок и расцеплений? В конечном итоге тотальный отказ от семиотических моделей мышления и принятие «плоской онтологии» означает отказ от большинства достижений фрейм-анализа [Ерофеева 2017]. Что нам сейчас нужно от акторно-сетевой теории, так это несимволический – объектно-ориентированный – интеракционизм, который расширял бы, а не сужал наши горизонты концептуализации.
Но как совместить теорию материальности с теорией фреймов?
Вернемся ненадолго к Грегори Бейтсону, терпеливо наблюдающему за выдрами в зоопарке. Он исходит из гипотезы (по легенде, предложенной ему в разговоре Норбертом Винером), что мир животных является «плоским» с точки зрения логических уровней коммуникации. Выдры не шутят, они все делают со звериной серьезностью. Следовательно, небуквальность, ирония, пародия, имитация – поздние эволюционные достижения. Бейтсон быстро обнаруживает свою ошибку: животные прекрасно справляются с задачей транспонирования посредством метакоммуникативного сообщения «Это игра». Для отправки такого сообщения им хватает собственного тела. Погружение в автономный мир игры не требует от них установки соответствующего приложения на смартфон, достаточно правильной последовательности телодвижений и звуков.
Итак, есть два континуума. На одном из них – назовем его «осью Бейтсона» – движение от выдр, обладающих крайне ограниченным репертуаром небуквальных взаимодействий, к современным горожанам, которые за один день проходят через десятки транспонированных интеракций. На втором – назовем его «осью Латура» – движение от комплексного состояния приматов к сложному городскому миру, состоящему из дискретных, расцепленных, автономных фреймов. Связаны ли два эти параметра? Наша гипотеза: да, связаны (причем связаны как в макроперспективе эволюции городской жизни, так и на каждом конкретном отрезке формирования городского опыта). Ситуация «максимальная сложность / максимальная небуквальность» – это мир обитателей кластера 23444-2Ж из романа Виктора Пелевина «Любовь к трем цукербринам». Ситуация «максимальная комплексность – максимальная буквальность» – это плоский мир Этномето-сити. Впрочем, гипотеза о связи двух параметров еще требует проверки и прояснения их соотношения в каждой точке предложенной здесь координатной плоскости.
Теперь оставим «ось Латура», но вместо «оси Бейтсона» дополним ее другим континуумом: иерархией режимов вовлеченности – от минимальной включенности во взаимодействие до максимального погружения («ось Бергсона – Гофмана»). Есть ли здесь связь? Если да, то комплексный мир, в котором все связано со всем, дает куда меньше возможностей вовлечения, чем мир фреймированных и расцепленных интеракций. Но так ли это? Наша гипотеза: здесь будет наблюдаться иная зависимость, нежели в предыдущем примере; есть некоторый порог расцепления, после прохождения которого современный горожанин оказывается чуть ближе к приматам, чем к своим менее далеким предкам. Максимальная сложность, фрагментированность и автономность форматов интеракции предполагает непрерывную осцилляцию между ними. В предельно комплексном состоянии (латуровском «мире приматов») вы никогда не можете погрузиться в какое-либо взаимодействие полностью – оно слишком нестабильно и прерывисто. В предельно сложном мире мегаполиса вы оказываетесь в похожем положении, но по другой причине: теперь автономных и расцепленных интеракций становится слишком много, вы присутствуете в каждой из них стаккато, «в одно касание».
Связь между тремя обозначенными параметрами – вовлеченностью, транспонированием и расцеплением – куда лучше отрефлексирована в современном искусстве, чем в современной социальной теории. (Здесь стоит упомянуть проект «Изофон» Джеймса Ожера, погрузившего двух, говорящих по сотовому телефону людей, в ванны сенсорной депривации [Kelly 2003].) Прояснение характера этой взаимосвязи – задача будущих эмпирических исследований. Мы же вернемся к акторно-сетевой теории как ресурсу концептуализации города.
Глава 7. За «поворотом к материальному»: от социальной топологии к теории ассамбляжей
Идеи имеют свою цену. Цена некоторых из них столь высока, что ее приходится выплачивать в рассрочку. В итоге мало кто из импортеров идей, профессионально запускающих концепты, образы и метафоры в научный оборот, понимает, чем именно (и когда) придется заплатить за их использование. Метафора «поворота» – весьма дорогой товар. И тем не менее множество падких на яркие образы конечных потребителей, желающих оснастить свое (как правило, сугубо прикладное) исследовательское предприятие модными аксессуарами вроде «поворота к материальному», «ризомной онтологии», «сети актантов», «гетерогенного ассамбляжа» или «генерализованной симметрии» создают постоянный спрос на импорт запчастей акторно-сетевой теории в городские исследования [Urban 2009]. Впрочем, подобно рынку произведений искусства, рынок идей существует благодаря подделкам, копиям и репродукциям. Если бы все «turns» последних шестидесяти лет действительно оказались поворотами (лингвистическим, семиотическим, антропологическим, онтологическим, «к культуре», «к практике» или «к материальному»), траектория нашей дисциплины напоминала бы перемещения летучего голландца – чередование периодов инерционного движения, резкой смены курса и затяжного простоя.
Был ли вообще «поворот к материальному» поворотом? И что мы имеем в виду, когда произносим это странное словосочетание? Прежде чем сделать следующий шаг в реконцептуализации города, попробуем развести три разных феномена, ошибочно смешанных под этикеткой «поворота к материальному».
Метафора поворота предполагает радикальную смену аксиоматики. Нечто привычное, очевидное и само собой разумеющееся начинает казаться архаичным предрассудком, пережитком прошлого. И напротив, «совершенная дичь» и «постмодернизм» (слова-синонимы в языке многих отечественных ученых) приобретают статус аксиом. Если это требование не выполняется, то мы имеем дело не с поворотом, а всего лишь со сменой доминирующей риторики. Под эту квалификацию попадает примерно половина статей и диссертаций, во введении к которым декларируется лояльность «повороту к материальному». Далее я буду называть данный кластер работ «Поворотом-к-материальному – 0» (ПкМ-0).
Как устроено подобное высказывание? Первый шаг: отсылка к прецедентным авторам. Например: «Благодаря работам Б. Латура и Дж. Ло сфера исследований Х никогда не будет прежней. Чтобы лучше понять свой предмет мы должны обратиться к многочисленным традиционно игнорируемым материальным объектам, без которых Х трудно себе помыслить». Собственно, сама сфера Х может быть любой: исследования науки и техники, социология города или экономическая антропология. Средний читатель на первом шаге приходит в недоумение: разве без Латура мы не знали, что города состоят в том числе из домов? Или что мастерские по ремонту техники имеют дело с материальными техническими объектами? Или что товары – это (преимущественно) материальные вещи, обмениваемые на (иногда) материальные дензнаки? Особое недоумение должны вызывать призывы сфокусироваться на «материальной культуре» у антропологов, как будто материальная культура (понятая именно как «культура» – т. е. продукт осмысленной человеческой активности) не находилась в фокусе внимани