я на протяжении практически всей истории их дисциплины.
На втором шаге недоумение от банальности захода сменяется недоверием от избыточной оригинальности прочитанного: «Материальные объекты становятся полноправными участниками социального мира. Мы собираемся исследовать сферу Х как результат непрерывного симметричного взаимодействия человеческих и нечеловеческих актантов». То есть городская политика делается совместно людьми и домами, компьютер чинит мастера в той же степени, что мастер чинит компьютер, а материальная форма товара непосредственно связана с его культурной биографией [Копытофф 2006].
Впрочем, на третьем шаге средний читатель, как правило, успокаивается. Потому что авторы ПкМ-0 не намерены выполнять свои обещания. Сразу же за декларацией о намерениях следует стандартное и, чаще всего, скучное исследование «практик принятия политических решений в муниципалитете», «ритуалов сообщества мастеров по починке ноутбуков» или «культурных детерминант рыночных транзакций» (все это на материалах энного количества глубинных интервью и часов включенного наблюдения). Время от времени автор вспоминает о своем желании «сфокусироваться на объектах», но объекты благополучно утопают в практиках, ритуалах, сообществах и культурах.
Нулевая версия поворота к материальному – довольно дешевая репродукция. Она по карману любому умеющему читать аспиранту – социологу или этнографу. Она не требует от автора создавать оригинальный теоретический язык, искать новую концептуализацию своего объекта, сдерживать инстинктивные позывы порассуждать о «социальной природе феномена Х». Достаточно просто повторить за Латуром: «Следуйте за акторами!» и отправиться в «поле» за интервью. Структура аргумента и объяснительные модели таких авторов откатаны десятилетиями упорного труда их предшественников, ничего не слышавших о «повороте к материальному». В исследованиях ПкМ-0 постоянно упоминаемые материальные объекты имеют характер предикатов или атрибутов чего-то иного – чаще всего, социальных практик – того, что и выступает подлинным предметом исследования. В итоге мы читаем работы, легко сводимые к привычной формуле «социальное конструирование Х в практиках Y», только практики теперь описываются как до отказа забитые материальностью.
Интересно, что исследования «практик конструирования Х» действительно свидетельствуют о смене доминирующей аксиоматики – вот только эта смена произошла полстолетия назад, когда именно в регионе практики (как чего-то имманентного, локального, нерефлексивного) получила постоянную прописку идея социального [Волков, Хархордин 2008]. И если бы ПкМ-0 был единственной версией «поворота к материальному», мы могли бы торжественно подвести черту под этим унылым начинанием, засвидетельствовав окончательное торжество «прагматического поворота» (который действительно изменил доминирующий язык описаний и способ мышления, что и иллюстрируют работы ПкМ‐0). Впрочем, самая дешевая версия поворота к материальному не представляет угрозы ни аксиоматике традиционной социальной науки, ни попыткам ее радикального переустройства, представленным в работах ПкМ-1 и ПкМ-2.
«Поворот к материальному – 1» (ПкМ-1) – куда более интригующее теоретическое предприятие. Он начинается как эмансипация объектов материального мира, высвобождение их из-под давления традиционных первичных реальностей социологической аксиоматики (см. рассмотренную во второй главе модель Вайса). Неслучайно, в основе ПкМ-1 лежат работы антропологов [Thompson 1979; Douglas, Isherwood 1996; Копытофф 2006; Appadurai 1986: 3–63], исторически менее расположенных к сильным социологическим объяснениям. ПкМ-1 – это социология вещей sui generis. Вещи должны получить свободу от социального, они больше не являются пассивным экраном, на который проецируются социальные смыслы, не служат подручными инструментами социальных фактов, не выступают видимым, но молчаливым свидетельством незримого социального порядка. Они должны анализироваться как условия возможности этого порядка, но сначала – получить свободу от привычных нам «первичных реальностей» (и особенно – от «социальных практик»).
Манифест «Поворота к материальному – 1» звучит в духе литературы киберпанка. И это не случайно. ПкМ-1 возвращает в социальную теорию эпистемические коды утопического воображения, изгнанные оттуда «поворотом к практике». В подтверждение своих слов далее я приведу цитату, представляющую собой компиляцию нескольких статей. Я намеренно соединил и смикшировал три текста, один из которых принадлежит перу научного фантаста, один – написан известным антропологом, один был опубликован за авторством трех социологов как предисловие к специальному выпуску журнала «Theory, Culture and Society». Четыре неравных фрагмента (один текст цитируется дважды). Читателю предлагается отделить их друг от друга – попытаться собственноручно провести границы между научно-фантастическими и научными нарративами:
Взаимопроникновение стало главным источником культурной энергии нашего десятилетия. Ранее существовал традиционный, огромный культурный разрыв между естественными и гуманитарными науками: пропасть между художественной культурой, формальным миром искусства и политики, научной культурой, сферой машиностроения и промышленности. Но стены пропасти крошатся и осыпаются. Техническая культура вышла из-под контроля. Современный научный прогресс настолько разительный, тревожный, возмутительный и революционный, что его уже не сдержать. Он массированно вторгается в культуру; он – агрессивный захватчик; он везде. В виде товаров, машин, коммуникационных технологий, продуктов питания, произведений искусства, городских территорий… появляется новый мир материальностей и объектностей. Разговаривая с разумными машинами, модифицируя свое тело посредством технологий протезирования и генной инженерии, срастаясь с мобильными телефонами, блуждая в виртуальном пространстве, воплощая фантазии робототехники, мы смешиваем собственную человеческую сущность с активными и деятельными объектами в завораживающей, но приводящей в замешательство манере. Тела стали киборгами – кибернетическими организмами – состоящими из гибридного техно-органического материала… биологические тела превратились в кибернетические системы коммуникации: протезы конечностей, электросхемы-имплантаты, пластическая хирургия, генетическая модификация. Еще мощнее звучит тема вмешательства в человеческий разум: интерфейс мозг-компьютер, искусственный интеллект, нейрохимия – техника дает новое, радикальное определение человеческой природе.
Всего трем из двух десятков коллег, которым я предложил решить эту задачу, удалось угадать границы двух фрагментов из четырех. Подавляющее большинство (даже если они верно проводили хотя бы одну границу между фрагментами) неизменно атрибутировали текст фантастического манифеста социологам, а авторство социологического манифеста – фантасту.
Раскроем карты:
Брюс Стерлинг, «Манфест киберпанков» (предисловие к сборнику фантастических рассказов «Зеркальные очки»):
Взаимопроникновение стало главным источником культурной энергии нашего десятилетия. Работы киберпанков идут параллельно с поп-культурой 80‐х: с рок-видеоклипами, с хакерским подпольем, с режущей слух уличной техникой хип-хопа и скретчами, с синт-роком Лондона и Токио. Этот феномен, эта динамика всемирна; киберпанк – ее литературное воплощение. В другое время такая комбинация могла бы показаться искусственной и чрезмерной. Существовал традиционный, огромный культурный разрыв между естественными и гуманитарными науками: пропасть между художественной культурой, формальным миром искусства и политики, научной культурой, сферой машиностроения и промышленности. Но стены пропасти крошатся и осыпаются. Техническая культура вышла из-под контроля. Современный научный прогресс настолько разительный, тревожный, возмутительный и революционный, что его уже не сдержать. Он массированно вторгается в культуру; он – агрессивный захватчик; он везде. Традиционная силовая структура, устоявшиеся организации, ведомства, институты потеряли контроль над темпом перемен [Стерлинг 2014].
Дик Пелс, Кевин Хезернгтон, Фредерик Ванденберге, «Статус объекта: перформативности, медиации и техники» (предисловие к специальному выпуску «Theory, Culture and Society»):
Объекты вновь возвращаются в современную социальную теорию. В виде товаров, машин, коммуникационных технологий, продуктов питания, произведений искусства, городских территорий… появляется новый мир материальностей и объектностей. Разговаривая с разумными машинами, модифицируя свое тело посредством технологий протезирования и генной инженерии, срастаясь с мобильными телефонами, блуждая в виртуальном пространстве, воплощая фантазии робототехники, мы смешиваем собственную человеческую сущность с активными и деятельными объектами в завораживающей, но приводящей в замешательство манере [Pels, Hetherington, Vandenberghe 2002].
Донна Харауэй, «Биополитика постсовременных тел: конституирование „Я“ в дискурсе иммунных систем»:
Тела стали киборгами – кибернетическими организмами – состоящими из гибридного техно-органического материала… В 1950‐х годах биологические тела превратились в кибернетические системы коммуникации, но еще не были в полной мере реконституированы как области «различия» в пост-современном значении [Haraway 1991]44.
И вновь фантаст Брюс Стерлинг:
В киберпанке есть несколько центральных тем. Тема вмешательства в человеческий организм: протезы конечностей, электросхемы-имплантаты, пластическая хирургия, генетическая модификация. Еще мощнее звучит тема вмешательства в человеческий разум: интерфейс мозг-компьютер, искусственный интеллект, нейрохимия – техника дает новое, радикальное определение человеческой природе, природе личности.
ПкМ-1 – довольно дорогое приобретение. Поскольку речь уже не идет о простой реконцептуализации вещей (с чего начинается эпистемическая эмансипация материальности) – нам придется отказаться от множества социологических интуиций, метафор и понятий. Например, от дурной привычки использовать «повседневные практики» в качестве универсального дескриптора и общего знаменателя изучаемого нами мира. Больше нет практик и их объектов – есть объекты и их практики.