состоят из метафор, концептов и образов в той же степени, что из людей, автомобилей и труб ЖКХ, поскольку все эти элементы – суть объекты сетевого (лейбницевского) пространства. В социальной топологии априорное различение между двумя множествами элементов Х («Город») и Y («Язык») окончательно устраняется. Единственное, что имеет значение – это конститутивная сила элемента, его способность «собирать» другие объекты. А значит, исследователь должен, прежде всего, выделить эти конститутивные элементы и описать механику их сцепки.
Среди множества попыток импортировать концепты акторно-сетевой теории и достижения STS (исследований науки и технологий) в социологию города45 топологический проект кажется как минимум интересным. Благодаря работам Латура и Ло, мы уже научились мыслить вещи как субъекты действия. Осталось научиться видеть идеи как действующие вещи.
Эффекты гомологии и большие данные
Ты еще мал и не подозреваешь,
Как подозреваемых снимают сотни скрытых камер.
В двух последних главах мы постоянно возвращаемся к оппозиции сцепки и расцепления. В каком-то смысле именно она является главным действующим лицом теоретической драмы под названием «поворот к материальному в городских исследованиях». Отношение «сцепка / расцепление» – шоссе, соединяющее Латурвилль и Лейбницштадт. Однако мы видим, что в объектно-ориентированном интеракционизме (ПкМ-1) и в социальной топологии (ПкМ-2) эти концепты работают принципиально по-разному. Суммируем кратко их ключевые различия:
1. В первом случае мы говорим о сцепке / расцеплении порядков интеракции, фреймов и пространств взаимодействия. Лифт расцепляет этажи, телемост соединяет студии. В ПкМ-2 речь идет о сцепке и расцеплении объектов. Сетевые города расцеплены с окружающими их населенными пунктами, но сцеплены с другими сетевыми городами.
2. В ПкМ-1 речь идет о материальных объектах, которые выполняют функцию сцепки / расцепления фрагментов социального взаимодействия. Отсюда внимание к городским материальностям (прежде всего, к архитектуре и технике). В социальной топологии элементами городских ассамбляжей могут выступать нематериальные объекты, имеющие «прописку» в сетевом пространстве.
3. В объектно-ориентированном интеракционизме сохраняется хотя бы иллюзия сомасштабности соединяемых и разъединяемых элементов. В плоской онтологии ПкМ-2 навигационные приборы, портовые рабочие, торговые галеоны, метафоры и идеологемы португальской колониальной экспансии участвуют на равных правах в конституировании объектов как «эффектов множества отношений».
4. В ПкМ-1 отношения «сцепки / расцепления» асимметричны. Взаимодействие эволюционирует от комплексного к сложному, от естественного состояния «все связано со всем» к современному фрагментированному миру. В социальной топологии соединение и разъединение – симметричные операции.
Означает ли это, что речь идет вообще о разных феноменах? И не стоит доказывать, что два теоретических проекта «говорят об одном и том же, просто разными языками»? Видимо, да. Но это не мешает нам проследить гомологию между двумя типами «сцепок» и «расцеплений».
Архитектурная история американской полиции
Исторически поддержание порядка в английских колониях на американском континенте было организовано по британской модели: существовала частная полиция – так называемые дубиночники (The Big Stick) – и волонтерские силы народной милиции, «Ночной Дозор». Первая служба дозора появилась в Бостоне (1636), затем в Нью-Йорке (1658) и Филадельфии (1700). Дозорные рекрутировались местными сообществами. Обеспокоенные граждане, виджиланты, уклонисты, алкоголики и дебоширы (отправленные в Дозор в наказание за непристойное поведение) – таков был состав колониальных дружинников [Potter 2013].
Первые полицейские участки представляли собой будки общей площадью в полтора квадратных метра. В некоторых городах, отправляясь на ночной обход, дозорный брал с собой зеленый фонарь, который вешал у входа после возвращения из патруля. (Традиция маркировать полицейские участки двумя зелеными фонарями у входа сохранилась до сих пор.) При всех недостатках волонтерской системы поддержания порядка дозорные были частью локального сообщества – назначались местными властями, жили здесь же и были хорошо знакомы с обитателями района. А потому силы дозора сыграли особую роль в мобилизации населения и создании системы своевременного оповещения в период войны за независимость США.
Собственно, институционализация и централизация полиции начинается в XIX веке. Первый городской полицейский департамент был создан в 1838 году в Бостоне, затем – в Нью-Йорке (1845), Олбани и Чикаго (1851), Новом Орлеане и Цинциннати (1853), Филадельфии (1855) и Балтиморе (1857). К 1880 году централизованные полицейские департаменты есть уже во всех крупных городах. Должность полицейского становится оплачиваемой, появляются униформа и знаки отличия, полицейские участки начинают работать круглосуточно, регламентируются часы ночных и дневных патрулей. С 1850 года телеграфные линии связывают полицейские участки с центральными офисами, начинает формироваться система регулярных рапортов. Институционализация полицейских сил США идет опять же по образцу модернизации полиции в Великобритании. Принятие в 1829 году в Лондоне Акта о городской полиции (так называемого Акта Пиля) обозначает основные векторы реформы: централизация, дисциплина, регуляризация времени и пространства контроля (границы патрулируемых зон и маршруты обхода жестко регламентируются), ориентация на местное сообщество и – одновременно – дистанцирование от него.
В этот же период городская полиция становится неотъемлемой частью системы политической коррупции, формируются устойчивые альянсы между партийными лидерами, боссами мафии, крупным бизнесом и руководством полицейских департаментов. (Все это будет вскрыто последующими федеральными расследованиями [Walker 2005].) Полицейские участки так же стремительно меняют свой облик – теперь это помпезные здания, воплощающие силу и мощь нового городского Левиафана. Однако участковые (как и преступники) все еще – плоть от плоти локальных сообществ. Они живут неподалеку и выполняют множество функций, не связанных с охраной правопорядка (в частности, им в обязанность вменялся поиск работы для новых иммигрантов). Стремительная урбанизация – экономический подъем после Гражданской войны стимулирует рост городского населения Восточного побережья – заставляет полицейских полагаться на поддержку местных жителей. Распространение стационарных телефонов после 1890 года повышает скорость полицейского реагирования, по-новому связывая городское пространство, однако доступ к телефонам помимо сотрудников полиции имеют также все «доверенные члены местных сообществ».
Следующий этап – автомобилизация. Хотя первый полицейский автомобиль появился еще в 1899 году в городе Акрон, Огайо, эта инновация некоторое время не получала распространения. (Причем сам первый автомобиль представлял собой вагонетку с электродвигателем, предназначенную для доставки в участок уснувших на улице пьяниц.) Однако в 1908 году Генри Форд запустил в Детройте массовое производство своей знаменитой «Модели Т». И уже к началу 1930‐х годов подавляющее большинство полицейских участков были автомобилизированы. Как следствие, полицейские здания становятся похожи на укрепленные гаражи, средней площадью 400 кв. м. Зоны патрулирования расширяются (чему в немалой степени способствует субурбанизация и «расползание» американских городов в 50‐е). Патрульные стараются реже выходить из машин, к началу 50‐х годов половина из них уже не живут в патрулируемых районах.
Напряжение между местными сообществами и городской полицией продолжает нарастать, и к 70‐м годам полицейские участки больше напоминают средневековые крепости в стиле брутализма (занимая площадь до 4000 кв. м). Приоритет «обеспечить безопасность тех, кто обеспечивает безопасность» приводит к смене идеологии полицейской работы: от защиты сообщества к защите от сообщества.
Такова часть истории американской полиции, рассказанной архитекторами студии Джин Гэнг в их проекте Polis Station [Gang 2015]. И хотя в этой истории многое осталось за кадром (к примеру, институционализация полиции в южных штатах шла принципиально иным путем), общий вектор изменений проследить довольно легко.
Следующий шаг – опора на камеры наблюдения и революция больших данных, еще большая технологизация полицейской работы. Здания, построенные после 11 сентября, архитектурно воплощают эту новую метафорику полицейского участка, как центра мониторинга и наблюдения, контроля и предупреждения. Идея дозора возвращается, но уже в совершенно иной форме – теперь это «цифровой дозор», не имеющий никакого отношения к местному сообществу и контролируемой территории. Соответственно, увеличиваются территории охвата: один только 10‐й участок Чикаго включает в себя пять разномастных локальных сообществ.
Что дальше? Следуя логике архитекторов из студии Гэнг, мы можем предположить, чем станет полицейская работа «в эпоху разумных машин» [Деланда 2015], благодаря замещению сотрудников полиции интерактивными сервисами (как это уже сделано в проекте Smart Police Stations в Дубае), использованию беспилотников для контроля за городскими улицами и алгоритмов для оперативного принятия тактических решений. Этой антиутопической картине Гэнг противопоставляет свою утопию новой «полиции Полиса» – придание полицейским участкам функции общинных центров, в которых участковые и лидеры местных подростковых группировок будут вместе играть в баскетбол, смотреть фильмы и учиться. Видимо, друг у друга.
Что отличает исследование архитектурной эволюции американских полицейских участков от исследования эволюции зданий немецких судов, о котором мы писали в предыдущей главе? Модель объяснения. Вернер Гепхарт, следуя традиции Альфреда Вебера, различает два онтологических региона – регион культурных форм (например, «идеи права») и регион их материальных воплощений (зданий). Его объяснения линейны: меняется идея права и его место в социальной жизни – меняется облик судебных построек. Исследование Гэнг устроено принципиально иначе. Здесь не только постройки оказывают обратное воздействие на социальные факты (такая оптика вполне естественна для архитектора), но и сами онтологические регионы мультиплицируются, утрачивая привилегированный статус. Гэнг изучает параллельную трансформацию социальных функций полиции, ее институциональной архитектуры, технологического оснащения, правовой регламентации, политического контекста etc. так, как если бы ни одна из выделенных сфер – будь то «социальное», «политическое», «технологическое» или «демографическое» – не имела приоритета перед остальными, а всякое фиксируемое изменение было результатом наложения разнородных и разнонаправленных процессов. (Кажется, архитекторам гораздо лучше, чем социологам удалось реализовать в исследовании латуровский «принцип ирредукции» [Латур 2015]). При этом в фокусе повествования сохраняется ключевой вопрос – как меняются отношения между полицейским участком и локальным сообществом от учреждения первых дозоров до недавних случаев полицейского насилия и возникновения движения «Black Lives Matter». Мы же, в свою очередь, можем проследить в этом нарративе гомологию двух типов сцепок и расцеплений.
Первый тип – в духе объектно-ориентированного интеракционизма.
1. Появление телеграфа «сцепляет» полицейские участки друг с другом и с центральным офисом. Существовавшие независимо и автономно пункты дозора становятся элементами единой техно-институциональной сети.
2. Появление телефонной связи повышает внутреннюю связность полицейской сети и одновременно – усиливает полицейское присутствие на улицах (благодаря стационарным телефонам и доступу к ним представителей местных сообществ).
3. Автомобилизация расцепляет полицейские участки и локальные сообщества. Патрулировать в автомобиле – не то же самое, что патрулировать пешком. Контакты между местными жителями и участковыми сокращаются. Расширение патрулируемых зон ослабляет полицейское присутствие на территории.
4. Распространение камер наблюдения еще больше усиливает расцепление пространства улицы и пространства полицейского участка. Круглосуточное «телеметрическое патрулирование» приводит к новому витку отчуждения полицейской машины от локальных сообществ.
Второй тип сцепок и расцеплений – в духе социальной топологии.
1. На первом этапе каждое локальное сообщество существует как самостоятельный объект в сетевом пространстве. Службы дозора – один из его конститутивных элементов. Связь между локальным дозором и местным сообществом сильнее, чем между отдельными дозорами и отдельными сообществами.
2. Городская полиция формируется как единый объект со своим конститутивным ядром отношений. В него входят отношения отдельных участков с городским департаментом полиции, отношения департамента с мэрией, местной организованной преступностью и крупным бизнесом. Отношения полицейских участков с локальными сообществами ослабевают, но сохраняют свою значимость. После расследования комиссии Викершема (1929) растет напряжение между городской полицией и ФБР.
3. Полиция профессионализируется и утрачивает свои «неспецифические» функции (прежде всего, функцию социальной работы), становясь в то же время конститутивным элементом города (чему в немалой степени способствует активность полицейских сил в разгоне демонстраций и забастовок).
4. Попытки восстановить связь местной полиции с местными же сообществами в 80‐е годы реализуются «сверху вниз» в рамках идеологии сообщностно-ориентированной полицейской деятельности (community policing). Но теракты 11 сентября и новый виток технологизации смещают акценты. Наступает эпоха «полицейской работы, основанной на данных» (data-driven policing).
В каждый выделенный период полицейский участок – это иной объект. Граница периодов – точки морфогенеза. Если проект Гэнг получит – вопреки ожиданиям экспертов – распространение хотя бы в масштабах Чикаго (для которого изначально и предназначался), то в скором времени мы увидим не только усиление ориентации на сообщество в работе полиции (тренд, аналогичный институционализации «третьей роли» университетов [Вахштайн, Железов, Мешкова 2005]), но и усиление ориентации на полицию в жизни сообщества. Отсюда одно из главных возражений против проекта Гэнг со стороны городских активистов: под видом гуманизации и коммунитаризации полицейских участков нам предлагают проект полицейского города и полицейского сообщества – такой формы человеческого общежития, в котором полицейский участок играет роль «точки обязательного прохождения». В Лейбницштадте не всегда можно спрогнозировать, каким новым расцеплением придется заплатить за каждую новую сцепку.
И здесь мы сталкиваемся с проблемой, которая касается отношения между двумя типами сцепок и расцеплений. Предложенное выше теоретическое решение требует рассматривать их симметрично. Этот ход запрещает нам отдавать приоритет одному типу отношений сцепки/расцепления в ущерб другим, представлять одно как частный случай или следствие другого. Теперь нельзя объяснять расцепление полицейского участка и локального сообщества той технологической дистанцией, которая возникает вследствие широкого использования камер уличного наблюдения. И наоборот. Уже нельзя с уверенностью заявить: «Разделение кузова полицейского автомобиля решеткой на два отсека – для задержанных и для полицейских (такая модель была выпущена Фордом в 1919 году по заказу сразу нескольких полицейских департаментов) – это материальное свидетельство отчуждения полиции от сообщества!» Гомология предполагает симметрию и несводимость одного к другому. А следовательно, отношение между двумя типами сцепок и расцеплений – не вопрос масштаба (как мы опрометчиво предположили в предыдущей главе). Шоссе Латурвилль – Лейбницштадт – это не ось «микро/макро».
Подобное теоретическое решение требует от исследователя выстраивать свои концептуализации в «бифокальной» оптике: анализировать одновременно и сцепку/расцепление конкретных фреймов взаимодействия, и сцепку/расцепление объектов в сетевом пространстве отношений.
Город как «Формула-1»: сенсоры, алгоритмы и актуаторы
Сегодня система раздельного сбора мусора (СРСМ) в немецких городах – это объект, входящий в конститутивное ядро городских отношений. Мы можем проследить его эволюцию до и после институционализации (в законе 1996 года). Можем картографировать социальные группы, общественные организации, экономических агентов, средства массовой информации и политические элиты, вовлеченные в процесс его «учреждения». Можем проследить технологическую и архитектурную историю его становления. Но также мы должны будем изучить: как связаны между собой механизмы дифференциации и стабилизации объекта СРСМ с операциями появления, разделения, транспортировки, сортировки и переработки конкретных материальных объектов (городских отходов) в конкретных интерлокациях (городских сценах). Причем сделать это в симметричных категориях «сцепок» и «расцеплений». И лишь на следующем этапе задать вопрос: какое гомеоморфное или негомеоморфное преобразование этого объекта ждет нас в самом ближайшем будущем – в эпоху Новых Данных?
Представьте на минуту как могла бы выглядеть система раздельного сбора мусора в гипертехнологизированном городе. В каждый мусорный пакет встроен сенсор, способный анализировать его содержимое. Он не позволит вам смешать органические и неорганические отходы. «Умный» мусорный пакет отследит ваш путь до мусорного бака, а «умный» мусорный бак не откроется, если вы попытаетесь выбросить в него не тот пакет. Помимо сенсоров каждая урна снабжена актуаторами, позволяющими ей перемещаться в физическом пространстве. Проанализировав данные маршрутов пользователей, «умная мусорка» выберет оптимальное место и время для своей локации, а в нужный момент сама доставит мусор до ближайшего пункта сортировки. Город должен превратиться в рефлексивное самонастраивающееся пространство больших данных и действующих материальных объектов.
Примерно так представляет себе будущее «умных» городов архитектор Карло Ратти, глава лаборатории «Senseable City» в MIT [Ратти, Клодел 2017]. Сбор мусора – это, прежде всего, сбор данных. Мусор должен быть разделен, а данные, напротив, – агрегированы. (Визионер мог бы вообразить и более экономичную утопию – например, пневматическую систему вывода отходов, которая уже стала реальностью в корейском «умном городе» Сонгдо, – но утопическое воображение безразлично к соображениям экономии.) Впрочем, речь здесь идет далеко не только о мусоре. Исследователи из университета Южной Австралии с 2011 по 2015 год анализировали масс-спектрометрами содержание метаболитов психоактивных веществ в сточных водах Аделаиды. Так они пришли к выводу о росте популярности рецептурного наркотика оксикодона и удвоении приема метамфетамина за четыре года [Tscharke et all 2016]. Сегодня мониторинг сточных вод (с разбивкой канализации по районам и времени суток) на предмет содержания остаточных следов и биомаркеров наркотических веществ – один из признанных инструментов Европейского мониторингового центра по наркотикам и наркомании.
На первый взгляд, мы не видим здесь ничего нового. В масштабах города повторяются процессы, уже завершившиеся в иных сферах. Ратти пишет:
То, что в настоящий момент происходит на уровне городов, похоже на то, что два десятилетия назад произошло с автомобильными гонками Формулы-1. До того момента успех на трассе в первую очередь зависел от технических возможностей автомобиля и способностей водителя. Но технология телеметрии полностью изменила облик соревнований. Электронные системы позволили машине мгновенно связываться с обслуживающей командой. Машина превратилась в «компьютер на колесах», снабженный множеством датчиков для мониторинга и корректировки работы в реальном времени для достижения наилучшего результата. Победители Формулы-1 теперь работают в паре с «интеллектуальным» транспортным средством, которое способно воспринимать и точно и молниеносно реагировать на условия гонки. Сегодня победа в той же мере зависит от действий команды за компьютерами, как и от водителя за рулем [Ратти, Клодел 2017: 38].
Ратти, впрочем, забывает упомянуть, что действия «команды за компьютерами» уже не являются залогом успеха – куда важнее алгоритмы расчета. Искусственный интеллект справляется с задачей обработки данных и принятия решений лучше естественного. Но еще более важна работа актуаторов – устройств с цифровым программным обеспечением, позволяющих алгоритму действовать в физическом пространстве без участия человека. Сенсоры, алгоритмы и актуаторы – вот три переменных в формуле нового «умного» города.
Если в повседневном городе технический прогресс является себя в расцеплении, сегментации, взаимном обезразличивании отдельных фрагментов взаимодействия, то в нарративах о Больших Данных технология выступает в облике Великого Агрегатора – каждое действие оставляет свой след, и из сборки этих следов появляются новые репрезентации города. Город пересобирается в данных, данные связываются с другими данными. Телефонные звонки, отправленные сообщения, покупки в супермаркете, нарушения ПДД, посещенные мероприятия, поездки на метро, финансовые операции, лайки и репосты – все связано со всем, но не непосредственно, а благодаря работе центров калькуляции и мониторинга. Эти центры становятся конститутивными объектами, без которых город уже немыслим.
Впрочем, большой нарратив о больших данных – ставший мантрой современных технооптимистов – содержит в себе три логических сбоя. Первый состоит в том, что данные начинают мыслиться исключительно в логике агрегации: от сбора – к обобщению. Так, как если бы единственной задачей больших данных была красивая динамическая визуализация города как целого. В результате мы перестаем замечать «работу данных» на уровне конкретных интеракций в конкретных сценах и декорациях городских взаимодействий, по ту сторону больших обобщений. Данные – суть не макрорепрезентации, а объекты сетевого пространства. Смысл больших данных не в том, что они большие, а в том, кому они даны (и в какие устойчивые стратегические альянсы включаются). Второй сбой – представление о данных как об инструментах сцепки, сборки, установления и поддержания связности. (По отношению к городу – в этом нарративе – данные выполняют ту же функцию, что ритуалы по отношению к сообществу в теории Дюркгейма.) Но, как мы видели на примере архитектурной истории американской полиции, за установлением каждой новой связи стоит ослабление ранее существующей. Город-на-дороге и город-в-навигаторе даны автомобилисту по-разному и уже неясно, какой из двух городов более релевантен для практики вождения [Преснякова 2015]. В Лейбницштадте не может быть обобщения без разобщения, сцепки – без расцепления.
По двум этим уязвимым местам неоднократно бил Брюно Латур в последних публикациях, посвященных большим данным [Venturini, Mathieu, Meunier, Latour 2017; Latour 2012]. Но есть третий сбой. Точнее – слепое пятно техноцентристского нарратива. Пытаясь доказать, что в мире больших данных «целое всегда меньше своих частей», и, следовательно, благодаря Big Data Габриэль Тард празднует [очередную] окончательную победу над Эмилем Дюркгеймом (а два описанных выше сбоя – характерные признаки именно «цифрового дюркгеймианства»), Латур почему-то выносит за скобки проблему действия данных. И это тот случай, когда Карло Ратти – с его вниманием к актуаторам – оказывается чуть больше латурианцем, чем сам Латур.
Цифровое дюркгеймианство
Датаизм – относительно новая «риторическая машина», возникшая в начале XXI века на волне очарования феноменом Big Data. Возможности, открывшиеся перед исследователями города благодаря большим данным, казались тогда безграничными.
Как видит город датаист?
Позволим себе привести большую цитату:
В этом городе известно местоположение любого человека, у которого есть мобильный телефон, независимо от того, оснащен он технологией геолокации или нет, даже если он выключен. Каждая транзакция в бистро, магазине или кафе оставляет след, точно так же, как каждый автобус, автомобиль или велосипед из городского проката отбрасывает цифровую тень. Даже те, кто бегают трусцой в Булонском лесу, порождают непрерывно растущий поток данных о километрах, которые они пробежали, и калориях, которые они сожгли. Это Париж – весь и сразу. В любую предшествующую эпоху все эти события остались бы незамеченными и незарегистрированными. Даже самый внимательный наблюдатель не мог надеяться на то, чтобы увидеть и запечатлеть в памяти даже самую малую толику этих событий, сколь бы долго не длилось его наблюдение. И любая информация или потенциальное озарение, всплывающее в потоке событий, падали на землю, как морось, навсегда потерянные для интроспекции, анализа и памяти. Но сегодня эти потоки при желании можно отследить с привязкой ко времени и месту. Можно выявить скрытые закономерности и неожиданные корреляции, что, в свою очередь, может подсказать эффективные способы вмешательства тем, кто собирается их контролировать. Все ритмы жизни города видны как на ладони, их больше, чем кто-либо осмеливался представить: предвосхищение, резкая смена, небольшие возвращения. Перебои, остановки и провисание; дублирование и резкие спады. Все это возможно благодаря множеству устройств по сбору данных, которые встроены в среду повседневности, едва заметной сети, связывающей их, и устройствам-интерфейсам, которые носят с собой почти все, передвигающиеся по городу [Гринфилд 2018: 12–13].
Это цитата из книги Адама Гринфилда «Радикальные технологии». Гринфилд очень точно воспроизводит базовую интуицию урбан-датаистов. Города состоят не из зданий и мест, а из событий и их цифровых «теней» – данных. Данные собираются в динамичную макрорепрезентацию. Что позволяет увидеть город как единое целое, весь и сразу, обнаружить скрытый от глаза неискушенного наблюдателя городской порядок, ритмы, «просвечивающие сквозь внешне безобидные паттерны фактов», незримые связи между событиями – стычкой футбольных фанатов (зафиксирована камерой банкомата), ежедневными маршрутами уличной проститутки (геолокация на телефоне), кражей сумочки (фиксация в полицейской базе), задержанием преступника (рапорт), постом с фотографией полицейского, задержавшего преступника (на страничке активистки Гражданской комиссии по контролю за деятельностью полиции), перемещением муниципальных уборочных машин (GPS-маячки в каждой из них) и случайной встречей двух друзей на киносеансе в мультиплексе (онлайн-покупка билетов, маршруты «Убера», камеры в кинотеатре).
Датаист безразличен к онтологии феноменов, репрезентированных в данных: будь то события, действия или материальные объекты. Его единственная онтология – сами данные. Именно они позволяют датаисту увидеть связи между гетерогенными по своей природе явлениями,
…соотносить вспышки агрессии с расписанием игр футбольного чемпионата, или, возможно, фазой Луны, или с уровнем безработицы. Или даже с чем-то сравнительно неожиданным, как, например, со скидками на авиабилеты. Это ритмы коллективного настроения [там же: 13].
Очень знакомый ход: сколь бы гетерогенны ни были сами феномены, их связность, упорядоченность, ритмичность – суть факты коллективной жизни sui generis.
Эмиль Дюркгейм для выражения этой интуиции коллективного целого позаимствовал выражение Grand Être – «высшее существо». Но в эпоху больших данных образ города как большого животного перестает быть метафорой. Теперь мы имеем дело не с совокупностью индивидуальных действий в пространстве и времени, а с «ритмами самого города» [там же: 16]. Это больше не единичные события агрегируются в базы, это скрытое коллективное целое являет себя
во вспышках бинарных данных. В них зашифрованы миллиарды мелких решений, миллионы жизней в движении, циклы целой экономики и, уже на границе восприятия, вздохи и следы медленного распада империи [там же: 17].
Цифровое дюркгеймианство – социологическая версия датаизма. Идеи Дюркгейма – социальный холизм, реальность sui generis, коллективные представления, символические репрезентации, морфологические факты, моральная плотность – обретают новую убедительность в нарративах датаистов. А мы, в свою очередь, получаем образ города как единого целого, не сводимого к сумме своих частей.
Что может быть ему противопоставлено?
Первое решение – «Назад, к Тарду!». Целое меньше своих частей, а агрегированные данные – просто еще один актант плоского городского мира, точнее, еще одна сеть в дополнение к телевизионной и канализационной. Это решение Латура [Latour 2012].
Второй ход предлагает сам Гринфилд – «Назад, к повседневности!». Точность, с которой он воспроизводит нарратив датаистов, не должна вводить в заблуждение. Задача Гринфилда – не укрепление мифа о цифровом Левиафане. Напротив, отправная точка его анализа – повседневные практики, незаметно трансформированные технологической интервенцией:
Этот способ видеть город так поразителен, так нов для нас и так завораживает, что мы рискуем неверно его прочесть и извлечь из него ошибочные уроки. Да, мы теперь можем фиксировать ритмы города при помощи технологий. Но что еще важнее – сетевые цифровые информационные технологии стали для нас господствующим способом переживания повседневности. В некотором важном смысле этот класс технологий сегодня опосредует все, что мы делаем [Гринфилд 2018: 17].
И здесь Гринфилд находит союзников в лице социальных географов и исследователей материальной культуры, увидевших в датаизме опасность реификации изучаемых территорий, уход в абстрактные репрезентации вместо исследования повседневного опыта горожан [Tilley 2019: 2].
Третье решение – «Вперед, к онтологическому релятивизму!». Этот ход объединяет социальную топологию Джона Ло и теорию ассамбляжа Мануэля Деланды. Новые репрезентации города не нависают над самим городом в безвоздушном пространстве данных, не пронизывают его насквозь и не собирают его в монолитное целое подобно цифровому суперклею. Они вложены в него и рядоположны иным феноменам городской жизни как элементы гетерогенного городского ассамбляжа или как объекты сетевого пространства (аналогичные мусорным бакам и городским идеологиям).
Четвертое решение – «Вперед, к теории действия!». На смену эпохе Больших Данных приходит эпоха Активных Данных. Данные действуют и могут преобразовываться в действия без участия человека. Беспилотный автомобиль тренируется на больших данных, но не это его конститутивный признак, а то, что он способен реализовывать принятые (на основе данных) решения самостоятельно. Увлекшись разговорами о сенсорах и алгоритмах, мы забыли об актуаторах, но именно с ними связано следующее радикальное изменение городской жизни.
Что такое город в эпоху Больших Данных? Система спектрометров анализирует содержание метаболитов наркотических веществ в городской канализации, агрегирует полученные данные, связывает их с данными о посещении общественных мест, активностью горожан в социальных сетях и их перемещениями в городском пространстве. Экспертные центры предлагают пакеты рекомендаций для городских властей. Принимаются политические решения. Возможно, меняется оптика ряда городских институций.
Что такое город в эпоху Активных Данных? Вы пользуетесь туалетом в общественном месте, не подозревая, что тем самым сдаете анализы. На основе данных о потенциальном содержании в вашем организме запрещенных веществ алгоритм принимает решение. Актуатор блокирует дверь туалета до приезда полиции и зачитывает вам ваши права.
Не агрегация, а дислокация, не сцепка, а расцепление, не репрезентация, а действие.