У Делеза и Гваттари к полюсу, который Деланда называет экспрессивным, относятся характеристики, связанные с языком. Но такое решение означает, что биологические и технологические ассамбляжи лишены экспрессивного измерения. А потому Деланда дорабатывает теорию Делеза, расширяя класс экспрессивного: теперь сюда попадают гены (такой ход, впрочем, есть уже у Делеза), коды, программы, алгоритмы и иные компоненты ассамбляжей, обладающие иллокутивной силой. Впрочем, здесь нужно помнить, что материальными или экспрессивными могут быть только роли, но не сами компоненты – одни и те же элементы ассамбляжа могут выступать и в том, и в другом качестве (ремень безопасности в автомобиле одновременно и материальный объект, оказывающий принудительное действие на ваше тело, и знак «Я пристегнут» для полицейских на обочине).
Проведем вслед за Деландой следующее различение:
Другое измерение определяет вариативные процессы, в которых задействуются данные компоненты и которые либо способствуют стабилизации идентичности ассамбляжа, повышая степень внутренней однородности или степень четкости его границ, либо дестабилизируют ее. Первые называются процессами территоризации, вторые – процессами детерриторизации. Один и тот же ассамбляж может содержать как компоненты, способствующие стабилизации его идентичности, так и компоненты, побуждающие его меняться или даже трансформироваться в другой ассамбляж [Деланда 2018: 21].
Как это различение работает на примере зданий? Стабилизирующую роль (территоризация) здесь играет традиция, устоявшиеся практики строительства, использование привычных техник и материалов. Дестабилизация связывается Деландой сначала с рождением моды, затем – с появлением дисциплинарной власти (здесь, разумеется, следует ссылка на Фуко), и наконец – с техническим прогрессом.
Любопытно, что для Делеза территоризация напрямую не связана с привычным пониманием территории. Деланда же настаивает:
Концепт территоризации… нужно понимать буквально. Разговоры тет-а-тет всегда происходят в определенном месте… Процессы территоризации – это в первую очередь процессы, которые очерчивают или делают более резкими пространственные границы определенных территорий [там же: 22–23].
В предыдущей главе мы попытались обозначить возможный ответ на центральный вопрос объектно-ориентированного интеракционизма («Как материальные объекты участвуют в повседневном взаимодействии?»), использовав различение ролевых диспозиций и функциональных модусов вещей. Ролевые диспозиции – то, что вещи буквально делают, связывая события интеракции в одном фрейме или маркируя данный фрейм как принадлежащий определенной системе фреймов. Функциональные модусы – то, как материальные объекты поддерживают или, напротив, трансформируют границы взаимодействий. Мы обозначили эти модусы как «конститутивный» и «перформативный». Деланда сходным образом использует различение территоризации / детерриторизации. (Но здесь я, пожалуй, прервусь – последнее, чего мне бы хотелось добиться своим экскурсом в Сьюдад Деланда, так это навести читателя на мысль о возможности реконцептуализации фрейма как ассамбляжа.)
Сделаем следующий шаг. Существуют популяции ассамбляжей. И в этих популяциях (например, зданий) могут формироваться
более крупные ассамбляжи, такие как спальные районы, торговые, промышленные и правительственные кварталы или даже моральные и аморальные зоны вроде кварталов красных фонарей [там же: 120–121].
Материальную роль в них играют физические локальности, где пересекаются пути жителей, центральные улицы, подземная инфраструктура. Экспрессивную – фасады, определяющие лицо района и центральные площади, создающие неравенство в территориальном распределении символического капитала. Территоризация района как ассамбляжа достигается благодаря процессам сегрегации и конгрегации. Сегрегация – это принуждение к объединению извне. Примеры: черта оседлости, гетто или трущобы, обитатели которых не имеют возможности сменить место жительства. Конгрегация (и здесь Деланда цитирует географа Джеймса Вэнса) – это следствие взаимного притяжения связанных видов деятельности:
Будь то использование общих ресурсов, сбыт одним и тем же покупателям, принадлежность одному и тому же вероисповеданию, говорение на одном и том же языке [Vance 1990; цит. по Деланда 2018: 122].
Детерриторизация района связана с повышением географической мобильности населения и, опять же, с техническим прогрессом:
Когда место работы было в пешей доступности, эти районы [рабочие кварталы в европейских городах XIX века. – В. В.] имели четко очерченные границы, но по мере появления электротранспорта, необходимость проживать в непосредственной близости к фабрикам исчезла и возникли новые пригороды рабочего класса с более пористыми границами [Деланда 2018: 123].
Ну и, конечно, Деланда не может обойти стороной центральную для городской географии тему «политика/экономика». Борьба этих двух логик – законы о зонировании vs. земельная рента – также симметрично воплощаются в процессах территоризации / детерриторизации.
Следующий шаг предсказуем. Районы как ассамбляжи тоже существуют в популяциях. Взаимодействие районов и кварталов порождает новый ассамбляж – город. Материальная роль отдается его «физической форме», включающей инфраструктуру и экологию. Экспрессивные характеристики выражаются, в частности, феноменом городского силуэта (понятие, так восхитившее Грэма Хармана, что он решил его позаимствовать для своего собственного теоретического проекта). Концепт силуэта схватывает
ритмическое повторение архитектурных мотивов – барельефов и шпилей, минаретов, куполов и даже дымовых труб, водонапорных башен и котельных… Эти контуры, как бы ни были они невзрачны, веками оказывалось первым, что встречали взоры отовсюду стекавшихся в город людей и образуя своего рода визуальную подпись территориальной идентичности [там же].
Подпись, которая не ограничивается непосредственно воспринимаемыми силуэтами, но предполагает «целый ряд визуальных репрезентаций, обнаруживаемых на монетах, картинах и сувенирах, производимых для туристов» [там же: 126].
Что обеспечивает территоризацию городского ассамбляжа? Физическая форма, повседневные практики и юридические привилегии. Жители древнегреческих городов в случае военной угрозы могли рассредоточиться и укрыться – по одиночке или семьями – в сельской местности. Напротив, в Средневековье жители европейских городов и окрестных деревень искали спасения за укрепленными стенами (что создавало чувство защищенности, «которое даже в отсутствие явного конфликта» помогало жителям сформировать внутригородскую идентичность). Если жители греческого полиса не переставали быть «горожанами», укрывшись в своих поместьях, то каменные стены средневекового города юридически «обозначали линию, за которой утрачивались привилегии горожан» [там же: 128]. И тем не менее обе формы территоризации – полисная и средневековая – по-разному, но все же работали на стабилизацию городских идентичностей. Пример детерриторизации – эффект расползания городов (sprawl), размывание их границ вследствие субурбанизации и развития транспортного сообщения.
Этажом выше, на уровне национальных государств, Деланда опишет феномен городов, ранее названных нами сетевыми:
Более быстрая транспортировка предполагала, что узлы сети в определенном смысле ближе друг к другу, чем к расположенным на их задворках городам, которые не имели выхода к морю: новости, товары, деньги, люди, даже инфекционные заболевания – все перемещалось быстрее от узла к узлу, чем это происходило от одного центрального места к другому [Деланда 2018: 132].
Но мы не пойдем за автором так далеко.
Двух различений – материальное/экспрессивное и территоризация/детерриторизация – недостаточно для ответа на один важный для городского исследователя вопрос. Чем принципиально отличаются логики стабилизации ассамбляжей разных масштабов: здания, квартала и города? Здесь нам потребуется третье предложенное Деландой различение: кодирование/декодирование.
Стена в средневековом городе – это элемент, играющий одновременно экспрессивную и материальную роль. Он работает на территоризацию всего городского ассамбляжа. Но такая «первичная стабилизация» (или, как называет ее Деланда «первая артикуляция») городской идентичности – лишь один слой. На следующем этапе она дополняется появлением нарративов, превращающих стену в метонимию самого города, городскими легендами и мифами, визуальными репрезентациями и символикой. Возможно, даже идеологией «города-крепости» или «города-убежища», которая начинает жить своей жизнью, диктуя логику принятия политических решений. (Здесь уместно вспомнить древнюю иудейскую практику городов-убежищ и современные дебаты о «sanctuary cities» в США [Kerr 2019].) Деланда пишет:
Если территоризация обеспечивает первую артикуляцию компонентов, то кодирование… обеспечивает вторую артикуляцию, консолидирующую эффекты первой и стабилизирующую идентичность ассамбляжей [там же: 25].
Кодирование производится благодаря двум типам экспрессивных медиумов: словам и генам. Ранее мы говорили о том, что парк Горького до победного шествия метафоры «город как сцена» и после него – суть два разных парка. Деланда позволяет прояснить эту разницу.
Кодирование придает ассамбляжу «рекуррентный» характер – теперь ассамбляжи могут реплицироваться и порождать целые популяции себе подобных. Ему противостоит процесс декодирования – накапливания случайных мутаций, образцов странного поведения, непредзаданной вариативности и выбивающихся из идеологической программы «ересей». Третья ось, которую Деланда предлагает в дополнение к двум основным, дает нам ресурсы для переосмысления приведенных выше кейсов: идеологии хипстерского урбанизма и архитектурной истории американской полиции. А заодно – новые инструменты концептуализации больших данных и их роли в стабилизации городского ассамбляжа. Однако куда более важным кажется иной сюжет, лежащий в стороне от трех основных магистралей Сьюдад Деланда.