Владимир Маяковский свёл счеты с жизнью 14 апреля 1930 года. Этому событию предшествовал отъезд Лили Брик вместе с мужем в Европу, а тут ещё на него наклеили ярлык «попутчика советской власти». Мало того – выставку «20 лет работы» не посетил никто из видных литераторов и руководителей государства, на что так надеялся поэт. Премьера спектакля по его пьесе «Баня» не вызвала интереса у публики, как и ранее «Клоп». В довершение всех этих неприятностей из свёрстанного журнала «Печать и революция» изъяли приветствие «великому пролетарскому поэту по случаю 20-летия работы и общественной деятельности». В литературных кругах поговаривали о том, что Маяковский «исписался». Хотел уехать за границу, но ему отказали в визе. Немудрено, что его психическое состояние неуклонно ухудшалось. Предсмертное письмо, написанное за два дня до того, как поэт застрелился, начинается словами: «В том, что умираю, не вините никого, и, пожалуйста, не сплетничайте, покойник этого ужасно не любил».
Стефан Цвейг долгое время верил, что первая мировая война – это было трагическое недоразумение, и больше ничего подобного никогда не повторится. Но после того, как власть в Германии захватили нацисты, неизбежность новой европейской катастрофы стала очевидной, по крайней мере, для интеллектуалов, худо-бедно разбиравшихся в политике. Прежний мир, который вполне устраивал выходца из богатой еврейской семьи, уходил в небытие, а будущее не сулило ничего хорошего. В 1934 году Цвейг перебрался из Зальцбурга в Лондон, а затем эмигрировал в Америку, надеясь, что хотя бы там найдёт покой. Но в феврале 1942 года он покончил жизнь самоубийством, вместе с женой приняв большую дозу снотворного.
Бывало и так, что причиной самоубийства становилось нервное истощение, ставшее следствием напряжённого творческого труда. Если к этому прибавить разочарование, вызванное невниманием публики к результатам этого труда, тогда трагическая развязка неизбежна. Так произошло и с Ван Гогом, но парадокс в том, что художник мог стать самым богатым среди своих коллег, если бы сумел продать свои картины по тем ценам, которые через много лет после его смерти фигурировали в каталогах аукционов Sotheby's и Christie's. Выходит так, что самоубийство приближает время славы. Воистину мир сошёл с ума! Поэтому многие покидали этот мир без сожаления.
Вот кто никогда не наложит на себя руки, так это автор «Энциклопедии Литературицида» – в этом я почти уверен. В своём эссе Григорий Чхартишвили словно бы смакует подробности расставания с жизнью писателей, философов, поэтов. Вполне благополучен, имеет массу почитателей, разделяющих его политические взгляды. Что ещё нужно, чтобы дожить до глубокой старости?
Это желание как-нибудь дожить свой век иногда вступает в противоречие с тем, что человек реально делает – словно бы «второе я» подталкивает его к неизбежной гибели.
В книге «Четвёртая проза», работу над которой Осипа Мандельштам завершил в 1930 году, есть такие слова:
«Этим писателям я запретил бы вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей – ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как отцы запроданы рябому черту на три поколения вперед».
Через три года свою ненависть к «рябому чёрту» Мандельштам выразил более откровенно:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища…
Пастернак, которому Мандельштам однажды прочитал это стихотворение, сказал совсем не то, что надеялся услышать от него довольный своим озорством поэт:
«То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия».
Не меньше Пастернака был напуган Борис Кузин, будущий учёный-биолог, в те годы близко знакомый с Мандельштамом:
«Однажды утром О.Э. прибежал ко мне один (без Н.Я.), в сильном возбуждении, но веселый. Я понял, что он написал что-то новое, чем было необходимо немедленно поделиться. Этим новым оказалось стихотворение о Сталине. Я был потрясен им, и этого не требовалось выражать словами. После паузы остолбенения я спросил О.Э., читал ли он это еще кому-нибудь. – "Никому. Вам первому. Ну, конечно, Наденька…". Я в полном смысле умолял О.Э. обещать, что Н.Я. и я останемся единственными, кто знает об этих стихах. В ответ последовал очень веселый и довольный смех, но всё же обещание никому больше эти стихи не читать О.Э. мне дал».
Согласно подсчётам Бориса Кузина, стихотворение о «кремлёвском горце» слышали от Мандельштама «по секрету» одиннадцать человек. Неудивительно, что через несколько месяцев Мандельштама арестовали, но дело ограничилось только ссылкой. А в 1937 году поэт был снова арестован и затем расстрелян. Понятно, что Мандельштам не рассчитывал на такой трагический итог, однако возникает впечатление, будто нечто, заложенное в его подсознание, подталкивало фактически к самоубийству. Но, видимо, ненависть к «рябому чёрту» пересиливала страх.
Примерно то же можно сказать и о Булгакове – после разрыва с княгиней Кирой он смерти избежал, но через двадцать лет события в стране заставили словно бы переступить ту черту, за которой его жизнь повисла буквально на волоске. На этот раз речь пойдёт о романе «Мастер и Маргарита».
Поначалу Булгаков задумал написать плутовской роман с экскурсом в древнюю историю. Но если бы только в этом заключался смысл романа, незачем было держать в секрете его содержание, зачитывая лишь отдельные главы своим знакомым, которым можно было доверять. Не было бы и никакого смысла запрещать чтение этого романа Булгакова за пределами его квартиры. Единственное объяснение такой таинственности в том, что в романе при внимательном прочтении можно обнаружить нечто, о чём Булгаков не решался говорить даже собственной жене, если судить по дневникам Елены Сергеевны и более поздним её записям, сделанным уже после смерти мужа.
Попытка понять скрытый смысл «закатного» романа была предпринята мною в книге «Дом Маргариты», а позже написал об этом в книге «Булгаков и княгиня». Здесь расскажу об этом вкратце. Итак, читаем всем знакомые строки:
«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве…»
Упоминание в романе Драмлита и Первого съезда архитекторов однозначно указывает на время, когда происходят события в московских главах – 1937 год. Но почему именно этот год, почему май и что означает жаркий закат? Напомню: 22 мая в Куйбышеве арестован Михаил Тухачевский, через девять дней застрелился Ян Гамарник… Дальше можно не продолжать, поскольку смысл жаркого заката становится понятен – это начало массовых репрессий в СССР.
Теперь обратимся к главе «Великий бал у сатаны». В дневниках Елены Сергеевны говорится о том, что в 1933 году Булгаков собирался описать всего лишь «малый бал», позаимствовав у Гёте идею описанного им в «Фаусте» шабаша ведьм на Броккенской горе, поэтому и глава называлась так – «Шабаш». Однако весной 1938 года Булгаков переписал главу, существенно изменив её содержание. Что же его заставило это сделать? Единственное объяснение – процесс над Бухариным и над врачами-умертвителями, бывшими коллегами Булгакова. Тогда всё встаёт на свои места: судилища 37-го и 38-го года – это и есть бал Сатаны!
Вот что вызывает недоумение: если скрытый смысл главы «Великий бал у сатаны» состоит в том, чтобы в образной форме представить события 1937 года, тогда при чём тут господин Жак и граф Роберт? Зачем в романе появился император Рудольф? Может быть, кто-то скрывается за этими именами? Ведь ни Жак ле Кёр, ни граф Роберт Дадли Лейчестер, известные исторические персонажи, не имеют никакого отношения к содержанию романа. На самом деле граф Роберт – это Роберт Эйдеман, бывший прапорщик царской армии, комкор, соратник Тухачевского. При подавлении контрреволюционных выступлений на Украине в 20-х годах прошлого века он не гнушался взятием заложников и расстрелом «классово чуждых» и «сочувствующих». На роль императора Рудольфа лучше других возможных кандидатов с этим именем подходит Рудольф Петерсон, с 1920 по 1935 год бессменный комендант Кремля, а позже – заместитель командующего Киевским военным округом. В апреле 1937-го года Петерсон был арестован за участие в «антисоветской террористической организации» и обвинён в подготовке заговора. В образе господина Жака нетрудно угадать Якова Агранова, урождённого Янкеля Соренсона – в апреле 1937 года он занимал пост замнаркома и начальника отдела НКВД. Агранов имел репутацию «специалиста по интеллигенции» и потому мог вызвать особую ненависть у Булгакова. Но в августе 1938 года Агранов-Соренсон был объявлен «врагом народа» и расстрелян. Других второстепенных персонажей не стану здесь расшифровывать, но обращу внимание на фразу, с которой Коровьев обращается к Маргарите, даже не подозревая, как важны для нас произнесённые им слова:
«Бал будет пышный, не стану скрывать от вас этого. Мы увидим лиц, объем власти которых в свое время был чрезвычайно велик. Но, право, как подумаешь о том, насколько микроскопически малы их возможности по сравнению с возможностями того, в чьей свите я имею честь состоять, становится смешно и, даже я бы сказал, грустно».
Яснее и не скажешь: это же прямой намёк на Сталина! Кто станет сомневаться, что его возможности превышают даже то, на что имеют право руководящие чины НКВД, причём все вместе взятые. Надо бы ещё припомнить, как старательно Булгаков втолковывал своему приятелю, Ермолинскому: «У Воланда никаких прототипов нет. Очень прошу тебя, имей это в виду».
Теперь допустим, что текст этой главы оказался на столе у следователя НКВД и он разобрался в том, что Булгаков пытался так старательно зашифровать в своём романе. Естественно, следователь поразился наглости писателя, а после изложил свои выводы в докладной записке, направленной высокому начальству. Начальство, прочитав записку, побежало к Сталину, заготовив ордер на арест Булгакова.