{158}Записки дроздовца-артиллериста{159}
Заводные кони
Воин на коне — это поэма, поэзия войны. Многие помнят, как в крестьянских хатах, на стене, вместе с лубочными картинами висела фотография хозяина во время его пребывания на военной службе. Ловкий местечковый фотограф часто имел заранее заготовленную аляповатую картинку огнедышащего коня, около которого рвались снаряды, а на нем, с палашом в руке, в гусарском доломане, красовался снимавшийся солдат. В прорезанное отверстие помещалось только лицо. Никакого значения не имело, что в действительности хозяин служил кашеваром двухсотого с чем-то пехотного полка, да еще «шишнадцатой» роты. Мог он быть также и санитаром, но огнедышащий конь спасал положение и закреплял за ним славу отважного воина. Это, конечно, лубок. Но вспомним картины французского баталиста Мессонье. Это настоящий гимн коннице, особенно в момент порыва, в атаке. Например, нельзя забыть картину Мессонье, называвшуюся, кажется «Да здравствует император!». На холме стоит Наполеон, а внизу карьером несется французская кавалерия. Приподнявшись в стременах, с поднятыми палашами, полуобернувшись к императору, в своих кирасах, они представляют одну могучую несущуюся живую лавину. Насколько помню, картина изображала атаку французской конницы под Ватерлоо.
В нашу эпоху пулеметов, танков, аэропланов часто говорят, что конница отжила свой век. Но последняя война, особенно на Восточном фронте, показала, что даже крупные кавалерийские соединения, поддержанные достаточным количеством танков, благодаря своей подвижности играли значительную роль в маневренной войне. В русской литературе имеются такие непревзойденные шедевры, как атака кавалергардов под Аустерлицем в «Войне и мире» А. Н. Толстого и описания кавалерийских боев в Первую мировую войну в книгах генерала П. Н. Краснова.
Я сейчас не собираюсь изображать внушительную красоту несущихся с топотом кавалерийских полков, а просто хочу поделиться своими воспоминаниями из времен Гражданской войны на Юге России.
В артиллерию я попал случайно. Еще более случайно, судьбе было угодно, чтобы я оказался в легкогаубичной батарее. Как тысячи других, я пробирался на Дон к Корнилову. В конце 1918 года Добровольческая армия начала занимать Донецкий бассейн. Добравшись до Юзовки, мы с братом явились в вербовочное бюро.
Он, как юнкер Николаевского инженерного училища, был зачислен в броневой дивизион. Я просил зачислить меня в Корниловский ударный пехотный полк. Но полк оказался где-то под Минеральными Водами. Принимавший нас офицер сказал, что, конечно, они могут отправить меня туда, но, так как корниловцы также должны прийти в Донецкий бассейн, мне лучше подождать несколько недель. Ждать мне не хотелось, и я попросил зачислить меня в какую-нибудь часть, находившуюся здесь, чтобы попасть скорее на фронт. Офицер почему-то решил послать меня в артиллерию, сказав, что имеет требование на людей от артиллерийского дивизиона.
Написав препроводительную записку, он направил меня на станцию, где в вагоне находился командовавший артиллерией 3-й пехотной дивизии полковник Мальцев{160}. Полковник, в коричневой черкеске, взглянул на бумажку, на меня, опять на бумажку и изрек:
— Ново-Александрийский ветеринарный институт. Прекрасно. В 3-ю гаубичную батарею. — При этом он сделал отметку на моей бумажке.
— Ново-Александрийский институт не ветеринарный, а сельскохозяйственный и лесной, — попробовал я по-штатски возразить полковнику.
— Это все равно 3-я гаубичная батарея.
Когда я выходил от полковника, то у меня в душе была некоторая обида за свой институт, тем более что в ветеринарный принимали даже окончивших духовную семинарию и без всяких конкурсных экзаменов.
К командиру батареи привел меня писарь-армянин, которого я застал в канцелярии. В комнате, куда мы вошли, было страшно накурено. В волнах густого дыма можно было различить нескольких офицеров, которые сидели на табуретках. Один из них сидел босиком на кровати. Мокрые валенки сушились около чугунной круглой печки. Шла, очевидно, карточная игра. В тот период все разведчики и номера при орудиях были офицеры. Солдаты были только ездовыми. Большую часть нижних чинов составляли кубанские казаки.
Офицер, который рассматривал бумажку с резолюцией полковника Мальцева, что-то соображал, потом обратился по имени к другому, еще раз взглянул на меня и решил:
— Дадим ему заводных коней.
Я первый раз услышал о существовании заводных коней. Знал, что существуют заводные игрушки, но что такое заводные кони?
В дальнейшем выяснилось, что заводные — это запасные кони. Они были получены батареей после того, как была произведена конская мобилизация. Должны были прибыть еще орудия и ящики, и тогда заводные кони перейдут в строй. Вместе со мной поступил в батарею и другой студент-доброволец Одров. Он учился в Харьковском технологическом институте. Не миновали и его заводные кони.
Я не принадлежал к числу городских жителей, видавших лошадей только у извозчиков. Каждое лето мы жили в деревне. Но уход за лошадьми не являлся моей заботой. Работник всегда запрягал, распрягал и кормил лошадей. Мой компаньон Одров еще меньше имел дело с лошадьми, чем я. Теперь представьте себе картину: каждый из нас получает по четыре коня, из которых у меня оказались два жеребца. Кони громадные, пятивершковые, какие годятся в гаубицы. Хотя гаубица и называется легкой, но вес ее 175 пудов. Пьют кони воду как насосы. Утром по нескольку ведер. Застоялись. Проездки устраивались лишь изредка. Конь Васька, конь Мишка, жеребец Трубадур, клички четвертого уж не помню.
Поведешь их на водопой. Сидишь на одном, других в поводу держишь. А тут, как на беду, жеребцы заметят прелестную лошадиную даму, в просторечии именуемую кобылой, и на дыбы. Сдергивают тебя, раба Божьего, как пушинку. Вырвутся, разбегутся — лови. А кубанские казаки надрывают животы от смеха. Они все еще до того, как ходить научились, уже верхом ездили и с конями обращаться умеют.
Сколько мы с Одровым муки приняли от своих коней, и сказать нельзя. Попадешь дневальным на коновязи. Начинают кони между собой грызться, биться. Подходи, усмиряй! А человек свежий, еще и словесности не знает, какую кони в точности понимают. Одров еще больше меня страдал. На коновязи было несколько киргизских коней. Маленькие, мохнатые и злые, как черти. Того и гляди, норовят или укусить, или лягнуть. У Одрова погон с куском шинели вырвали. Хорошо, что до мяса не прокусили.
Месяца два продолжалось это удовольствие. А там началась погрузка коней в железнодорожный состав. Пока кони к погрузке не привыкли, грузить их мука. Дневалишь по эшелону. Вдруг столпотворение. Глухие удары, ржание. Ну и лезь в вагон, наводи порядок. Кони по четыре с каждой стороны, досками заложены. Оказывается, доску перегрызли, сломали и бьются, кусают друг друга. Влез я раз в вагон, а конь громадный гнедой как меня хватит копытом по ноге, так я, через голову перевернувшись, и вылетел из вагона.
Подбежал другой дневальный, кубанский казак.
— Добре, — говорит, — он тебя! Благо, что в вагоне, развернуться, значит, ему не було где. Он тебя как вилами сгреб из вагона, легонько.
Хорошо «легонько», думаю. Кажется, вместо борьбы за Честь России придется смерть принять от своих же коней, не совсем по рецепту Вещего Олега, но все же от коней.
Возвращаясь теперь памятью к этому, давно минувшему времени, нужно все же признать, что от нашего жертвенного порыва и желания отдать свою жизнь за правое дело нашим коням не было ни сытнее, ни теплее, а сноровка в обращении с ними пришла значительно позже. Когда перевели меня в орудие номером, когда попал в тяжелые бои, мне все это казалось отдыхом от моих первых недель с заводными конями.
В дальнейшем я не только привык, но и привязался к коням. Два раза выносил меня мой конь от неминуемой гибели или плена, но это уже в области батальных картин Мессонье, а сейчас я хотел только правдиво поделиться с читателем воспоминаниями и спросить его: а знает ли он, что такое заводные кони?
Доброволец Берлинский
Берлинский был гимназистом старшего класса бахмутской гимназии. Волна взбаламученного моря российской разрухи докатилась до северной части Донецкого бассейна. Дроздовцы заняли Горловку, Никитовку, Бахмут. Красные полчища, двигаясь с севера, в самом начале зимы 1919 года оттеснили наши слабые заслоны. Командование решило оборонять Никитовский узел. Начальником боевого участка и обороны Никитовского узла был назначен молодой, статный штабс-капитан Туркул.
Вечером от Курдюмовки или из-под Бахмута привозили раненых и убитых. Тускло светила керосиновая лампа, а на станции, на полу на соломе, врач и сестры перевязывали раненых. Окоченевшие тела тех, кому уже перевязка не была нужна, снимали с платформ и складывали на перрон.
Сильно прихрамывавший, нахмуренный Туркул с несколькими офицерами, один из которых нес фонарь, обходил в последний раз молчаливо лежавший строй своих дроздовцев, останавливаясь и вглядываясь в побелевшие, как бы восковые лица тех, кто еще несколько часов тому назад во весь рост шли навстречу красным цепям. Бои шли на Северном направлении по железнодорожной линии Никитовка — Бахмут и на Северо-Восточном: Никитовка — Попасная.
Из Бахмута с белыми ушли офицеры и много молодежи. Среди бывших гимназистов был и Берлинский. Он был зачислен во 2-й офицерской стрелковый полк. Часто заходил в батарею, где у него были друзья. Стройный, высокий брюнет с красивым продолговатым лицом. Всегда тщательно одет, несмотря на обстановку, житье в теплушках, отсутствие возможности переменить одежду и белье. Он какими-то ему только известными путями сохранял в порядке не только свою военную форму, но и успевал побриться тогда, когда многие, махнув рукой на свою наружность, обрастали бородками, делавшими их на вид гораздо старше их возраста.
Еврейство не баловало армию количеством добровольцев, и поэтому появление еврея-добровольца было встречено с некоторой настороженностью. В боях Берлинский проявил себя молодцом и позже был награжден Георгиевским крестом 4-й степени. Поведение в бою расположило к нему добровольцев и солдат. Берлинский был храбр, пришел в армию добровольно, молчалив, держится с достоинством, и он свой дроздовец. Таково, без специального сговора, было общее решение. Даже когда вспоминали Льва Троцкого, главковерха красных сил, то особенные генеалогические изыскания по женской линии, к которым существовала склонность в войсках, в присутствии Берлинского прекращались, так как не желали в какой-то степени задевать или обидеть своего сослуживца и товарища.
Гаубичные взводы действовали при различных батальонах, и на долгое время я потерял Берлинского из виду. После Харькова и Богодухова Дроздовский полк был развернут в дивизию и с Берлинским встречаться не приходилось.
В Крыму в 1920 году Берлинский перешел в пулеметную команду 7-й гаубичной батареи и сидел на тачанке наводчиком тяжелого пулемета. Тут уже требовались надежные, испытанные люди, так как часто пулемет, заменяя собой пехотное прикрытие, оставался при отходе позади батареи и задерживал наступавшего противника.
В тяжелом бою против красных курсантов под селом Михайловка в Северной Таврии, когда наши пулеметные тачанки задерживали быстро приближавшихся и пытавшихся окружить батарею курсантов, Берлинский был убит наповал пулей в рот и мертвым все еще судорожно держал ручки уже умолкнувшего пулемета. Помню, что его везли с собой, искали еврейское кладбище, но, не найдя такового, похоронили на одном из сельских кладбищ, положив на могилу его фуражку.
Среди попыток очернить Белое движение, изображая его черносотенным, реакционным и человеконенавистническим, пусть память о таких людях, как доброволец Берлинский, светит путеводным огнем правды для будущего.
Пасха 1919 года
Своеобразная война шла весной 1919 года в Донецком бассейне. Силы Добровольческой армии были весьма незначительны. С севера надвигались красные части. Все вооруженные столкновения происходили по железнодорожным линиям. Обычно красные наступали при поддержке бронепоездов. Пехотные цепи растягивались на несколько верст по обеим сторонам от полотна железной дороги. Белые уступали значительно числом и вооружением, но превосходили противника опытом, умением и маневрированием. При слабости сил добровольческое командование держало войска на узловых станциях в эшелонах, оставляя небольшие заслоны на линии фронта, и ограничивалось активной обороной. Как только намечалось наступление красных, к угрожаемому участку подвозилась пехота и артиллерия. Завязывался бой, часто наступательный, и после того, как противник был смят, опять оставлялись только заслоны, а войска, принимавшие участие в бою, оттягивались на несколько десятков верст в тыл на узловую станцию. При обозначавшейся тревоге на другом направлении те же части перебрасывались туда.
Это была война на колесах. Это не было сидение в окопах, а сидение в теплушках, с постоянными, почти ежедневными боевыми гастролями на различных направлениях. Особенно приходилось командованию жонглировать артиллерией, ввиду ее малочисленности и скудности боеприпасов. С другой стороны, при наличии у красных большого количества бронепоездов и густой железнодорожной сети в Донецком бассейне, присутствие артиллерии на участке наступления большевиков было необходимостью.
Солдаты 3-й легкогаубичной батареи (позже переименованной в Дроздовскую) жили в теплушках уже несколько месяцев. Компания собралась довольно разношерстная. Юнкер Сергиевского артиллерийского училища, два кадета, два студента, один из Петербурга, другой из Харькова, два пленных красноармейца из мобилизованных большевиками пермяков, взятые в плен в январских боях, два ставропольских хуторянина из иногородних и два кубанских казака (позже отчисленных в свои казачьи части). Всех объединяла ненависть к коммунизму, а жизнь полная опасности спаяла их всех в компактную массу номеров и ездовых 4-го орудия, проникнутых гордостью своей боевой частью, в которую их привела судьба. Такое настроение было почти общим в Дроздовских частях.
Теплушка сделалась домом. Посреди чугунная печка, с боков нары, где помещались люди. На печке чай, над ней же сушили портянки, промокшую одежду и обувь. На позицию состав подавали обыкновенно еще затемно с таким расчетом, чтобы разгрузку можно было произвести до рассвета и не попасть под артиллерийский обстрел во время выгрузки лошадей и скатывания орудий с платформ. Самая разгрузка обычно происходила в поле без рампы. Ставились рельсы, на них накладывались дощатые щиты, по ним выводили коней. Те же рельсы приставлялись к платформам, и номера скатывали по ним на лямках орудия и зарядные ящики. Дошли до такой виртуозности, что разгрузка и погрузка происходили очень быстро. Грузились в эшелон вечером, когда наступала темнота. Как убитые валились на нары и просыпались уже на узловой станции, где получали фураж для коней, снаряды и обед. Перевезенные ночью на другое направление, опять перед рассветом разгружались.
И так изо дня в день. Кругом открытая степь. Вдалеке копры и конусы каменноугольных шахт. Посадки акаций около полотна железной дороги. Казалось, что никогда не будет конца этим однообразным дням. Да и бои были какие-то монотонные. Все так же с севера густым частоколом черных линий шли большевистские цепи. Из складки местности, закрытой посадкой, показывался дымок притаившегося бронепоезда и начинался артиллерийский обстрел. Все так же подавалась на батарею по телефону с наблюдательного пункта команда более и более короткого прицела. Спереди заваривалась трескотня винтовок и пулеметов, где-то на фланге слышалось «Ура!». Команды цифр прицела начинали возрастать. Следовала команда: «Передки на батарею». Шли вперед и били уже часто прямой наводкой по отступающему противнику.
Монотонность жизни печально нарушали потери в людях или конях. Порой кто-нибудь из наших лежал на платформе с орудиями, накрытый с головой шинелью, на которой темными пятнами проступала кровь.
Иногда пели на мотив известного романса: «Мне все равно, грузить иль разгружаться. К погрузкам я привык уже давно». Действительно, будни войны с грязью и вшами были бесконечно далеки от той романтики и жертвенного энтузиазма, который привел сюда большинство добровольцев — гимназистов, студентов, кадет из различных концов России. Когда бывала дневка, начиналась с энергией стирка белья где-нибудь около ручья на пне, надо было воевать с паразитами. Было и постоянное недоедание.
В один из таких, ничем не отличавшихся от других дней батарея стояла на позиции под холмами на направлении к станции Горловка, откуда красные неудачно пытались наступать. Перед погрузкой оставалось некоторое время, так как товарный состав еще не подошел. Кто-то вспомнил, что сегодня Страстная суббота.
— Совсем язычниками стали, воюя против этих безбожников, — заметил вольноопределяющийся телефонист.
Погрузились и, как всегда, поехали на станцию Криничная. Сразу после раздачи фуража и пищи пошли нагружать снаряды в ящик и передки. Снарядов неожиданно получили полный комплект.
— Видно, что-то готовится, — сказал замковый номер.
— Неужели же в Пасхальную ночь? — отозвался другой.
Часов в 11 ночи мы были разбужены дневальным. Построились между эшелонами. Там уже были в сборе все офицеры батареи. Стоял стол, накрытый скатертью. В темноте мерцали зажженные свечи. Седенький, старый священник служил заутреню. Быстро окончилась служба.
Христос Воскресе!
Каждый подходит ко кресту. Христосуется со священником, потом с командиром батареи и получает угощение: стакан водки и яйцо.
— А теперь с Богом, ребята, в эшелон на 4-е орудие, — говорит командир.
Толчок прицепляемого к составу паровоза.
— Куда это они нас попрут в Пасхальную ночь? — задает риторический вопрос один из людей.
— На запад повезли, наверно, под Авдеевку.
Уже рассвет. Но все заволакивает серый, молочный туман.
— Держись, хлопцы! — зловеще предупреждает доброволец Болотов во время разгрузки. — Тут с нами не Дроздовская пехота, а сводно-стрелки!
Начинаем продвигаться. На коротком прицеле открываем огонь по станции Авдеевка.
Не проходит и получаса, как конный разведчик, прискакавший на батарею, сообщает, что станция взята, а главное, что есть куличи, пасхи, яйца и окорока — все это бросили «товарищи», застигнутые врасплох на станции. Другой разведчик привозит в мешке часть этих сокровищ.
— Ну вот и маем чим разговеться, — говорит ездовой, кубанский казак с запорожской фамилией Жила. — А то бачите яйцо, що командир дав, у мене у нутру, як мыш бигае!
— Хорошо товарищи живут, себя не стесняют, смотри, сколько понаготовили! — замечает разведчик. — Снабжение у них лучше.
— Какое там, черт, снабжение, это все от «благодарного населения».
— Не будем погружаться в вопросы, откуда это, — решает Болотов. — Теперь это военные трофеи. Аучше сядем да закусим, пока красные не оправились и не пошли свои пасхи и окорока назад отбивать.
И он был прав. Через час, подтянув резервы, красные перешли в контрнаступление. С наблюдательного пункта прицелы подавались все короче. Потом последовала команда «передки на батарею» и приказ немедленно сниматься и идти к зарослям железнодорожной посадки. Прискакал с наблюдательного пункта капитан Камлач. По его виду бывало трудно оценить положение, так как в бою он всегда был спокоен, но на этот раз он почему-то торопил нас и ругался.
Сниматься с позиции пришлось уже под редким ружейным огнем, но когда мы добрались до посадки, то обстрел значительно усилился. Дойдя до конца посадки и выйдя на открытое пространство, мы поняли серьезность обстановки. Частый ружейный обстрел с близкой дистанции заставил батарею переменить рысь на карьер. До сих пор мне непонятно, почему они нас всех тогда не перестреляли. Для нас стало ясно, что мы чуть не попались в западню с нашими разговенами.
Оказалось, что одна из рот сводно-стрелков, составленная из недавно взятых в плен красноармейцев, сдалась. В получившийся прорыв проник красный батальон, и мы выскочили в последний момент замыкавшегося полного окружения.
— То ж, хлопци, я вам кажу, це що ми краденым от людей разговелись! То не добре! — философствовал Жила. — Ти бисовы диты у людей понаграбили, а мы зъили!
— Молчи уж! Сам лопал за троих, — огрызнулся Болотов.
На полустанке, к которому мы подходили, разгружалась уже свежая пехота на поддержку потрепанным сводно-стрелкам.
Ваня Прокопов
Он не был заметным лицом в батарее. Один из числа многих юношей, которые послушали голос совести и зов русского сердца и, не рассуждая и не взвешивая шансов борьбы и ее возможный исход, пошли за Михаилом Гордеевичем Дроздовским в туманную даль казачьих степей с одним только стремлением освободить Россию от красной неволи или погибнуть в борьбе. С неоконченным средним образованием, происходя из семьи в маленьком бессарабском городке, он ясно и отчетливо сознавал только одно основное и главное — свой долг перед Родиной.
Когда я попал в батарею, то как-то сразу подружился с ним. Был Ваня в команде конных разведчиков и придан нашему взводу. Из-под фуражки выбивался у него небольшой чуб, немного напоминавший казачий. Был он всегда подтянутый, аккуратный и исполнительный, а на присутствие пряди волос, выбивавшихся из-под козырька, начальство внимания не обращало, не до того было.
Бои в 1919 году весной шли в Донецком бассейне. 3-я пехотная дивизия под начальством молодого талантливого генерала Владимира Константиновича Витковского несла на себе всю тяжесть боев. Изо дня в день погрузки и новые участки колеблющегося, подвижного фронта. Как и мы все, Ваня изрядно вымотался.
Один раз, еще затемно, разгрузились. Не помню ни названия полустанка, ни названия рудника. Когда двинулись, то мы, орудийная прислуга, дремали на передках или ящиках. Кое-кто примостился и спал на лафете орудия. Дремали, по временам встряхиваясь, ездовые. Уставший командир взвода дремал в седле, поручив Ване вести батарею. Тот с командиром конных разведчиков еще с вечера осмотрел местность.
Степь ровная, везде одинаковые копры и конусы выкопанной земли. Один рудник похож на другой, ошибиться легко, а Ваня, видно, был в полудремотном состоянии. Ехали мы уж как-то слишком долго. Рассвет приближался, стало свежее. Небо впереди светлело. За рудником в степи на фоне серовато-розового неба, не более чем в нескольких сотнях шагов от нас, обозначилась идущая в нашу сторону пехотная цепь.
Взвод батареи остановился. Сон молниеносно испарился у всех из головы. Проснувшийся командир что-то полушепотом приказал встрепенувшимся ездовым. Повернув круто направо, мы поехали вдоль перед цепью, а потом, повернув, все время шагом пошли с ней в одном направлении. Ближайшие пехотинцы были уже примерно в двухстах шагах за нами. Теперь было ясно, что, миновав свои пехотные заставы, мы заехали по ошибке в расположение красных.
Надо отдать должное нашему командиру взвода, что хотя он и задремал, когда не полагалось, а Ваня завел нас к товарищам, но зато теперь он не только не растерялся, но сделал как раз то, что было нужно: приказал орудиям и ящикам идти спокойно шагом, так что у красных создалось впечатление, что с ними вместе двигается их часть.
Так, идя в предрассветном тумане немного впереди красной цепи, мы подошли к глубокой балке. Теперь наш командир скомандовал «рысью марш», и мы как сумасшедшие развернутым строем ринулись в глубину балки, скрывшись из виду от следовавшей за нами по пятам красной пехоты. Каким-то чудом не было ни одной «заступки» (то есть кони не переступили через постромки и не запутались), и тем же развернутым строем, на том же аллюре мы вынеслись на полных интервалах на другую сторону балки. Не переходя на шаг, мы скакали, ожидая каждую минуту, что красная пехота сзади нас откроет по нам огонь.
— Вы откуда? — спрашивал командир роты 2-го офицерского стрелкового (Дроздовского) полка. — Хотели по вас огонь открыть, но я не позволил, сказал, что возьмем эту оголтелую батарею в плен живьем. Какого хрена вы там у красных искали?
Эти вопросы пехотинца я слышал отчетливо, а как объяснял командир взвода наше невольное маневрирование в расположении красных, я не знаю. Прокопов разделял с командиром взвода вину в этом рискованном происшествии и являлся мишенью шуток добровольцев, когда другой раз должен был вести батарею на позицию. Ему, обычно не без ехидства, ставили вопрос:
— Что же, Ваня, как на рудниках, к красным поведешь?
Действительно, вылезли мы тогда из беды прямо чудом. Несколько дней спустя Ваню ранило в руку. У меня с собой был всегда перевязочный пакетик, и это первый раз в жизни, когда мне пришлось перевязывать раненого. Помню, что я старательно заливал ему йодом рану и, несмотря на его протесты, испортил ему гимнастерку. Потом забинтовал так крепко, чтобы кровь не шла, и его рука посинела. Он опасался, что начнется гангрена, и при первой же возможности исправил мою санитарную работу при помощи батарейного врача.
— Вот, двух хорошеньких сестер милосердия прислали, — жаловался Прокопов. — А полковник Соловьев{161} приказал им выдать за два месяца жалованье и прогоны и отослать назад в Ростов, заявив, что не хочет, чтобы у него все офицеры и добровольцы между собой перессорились и перестрелялись.
У Соловьева был опыт трех кампаний (Боксерского восстания, Японской и Первой мировой войны), и, очевидно, он уже насмотрелся на что-то подобное.
Во второй раз попали мы с Ваней в переплет в том же Донецком бассейне под станцией Пантелеймоновка. Тут уже причиной было пехотное пополнение. Батальон был пополнен пленными красноармейцами, не был разбавлен добровольцами и сразу же брошен в дело. В результате на нашем участке (направление на станцию Скотоватая) две роты просто сдались. Остались мы без прикрытия. Расстреляли все снаряды. Орудие взялось на передки, а мы, орудийная прислуга, разобрали винтовки, чтобы хоть немного задержать красных, пока наши не отойдут.
Впереди гребень, покрытый камнями. Там перед тем находился наш наблюдатель. Влезли мы с Ваней на гребень. Как на ладони видно наступающих красных. Бежит на нас цепь. Люди в каких-то широкополых черных шляпах. Очевидно, с рудников набрали. Шахтеры такие шляпы носят там, где вода сверху капает. Вдоль цепи конный мотается, видно комиссар. Седло яркое, подушки расшитые на белом коне. Цепь подгоняет. Кричу Ване:
— Бей конного!
Взяли мы его на мушку. Видно, близко от него начали наши пули свистать, почувствовал, так как быстро ускакал.
Тем временем на нас бегут. С ходу стреляют. На бегу стрельба слабая. Нам же удобно, с колена целясь. Двух ближайших положили. Тот, что на меня бежал, еще и матом крыл на ходу. На ругательства и на крик дыхание и силы расходовал. После выстрела оборвалось на полуслове ругательство, взмахнул руками, упал лицом вперед, слетела шляпа, а винтовка вылетела из рук перед ним… Но до горизонта широко идет цепь, загибает с боку на уровне наших холмов.
— Будем сматываться, Ваня! — кричу.
Первые полверсты бежали, но было спокойно, нас закрывал гребень; а потом, как красная цепь достигла гребня, по нас открыли огонь. Разошлись мы шагов на сто, чтобы их огонь разбился. А по пашне только кругом дымки пыли поднимаются, бьют по нас пули, близко ложатся.
— Смотри, — кричит Ваня, — если ранят и идти не смогу, остановись, дострели!
— Ладно, и ты тоже меня, если надо будет.
Устали, идем шагом. Временами останавливаемся и отстреливаемся. Так дошли до своих. Другой наш батальон с фланга нажал на красных, и их наступление приостановилось. Это было 17 апреля, когда произошло наше с Ваней совместное действие в пехотном стрелковом строю, что с артиллеристами не так часто случается.
В Крыму произвели Ваню в подпоручики, но он по-прежнему оставался в команде конных разведчиков. Был еще раз ранен. Пережил эвакуацию, затем Галлиполи. Позже я узнал, что он погиб где-то во Франции на железной дороге. В числе многих дроздовцев, в рассеянии сущих, судьба судила Ване сложить свою чубатую голову не в России, о которой были все его помыслы, а далеко на чужбине. Пусть же эти несколько строк будут скромным венком на его могилу.
Враги
2-й офицерский генерала Дроздовского полк, в составе трех батальонов, входил в 3-ю пехотную дивизию Добровольческой армии. На эту дивизию легла нелегкая задача в зимних боях начала 1919 года прикрывать северо-западную часть Донской области и удерживать район «черного золота» — Донецкий бассейн. Полк таял в этих зимних боях. Бои под Бахмутом в январе сменились боями под Никитовкой и Горловкой, потом центр обороны перешел южнее на станцию Криничная, а в конце апреля добровольцы были оттеснены на линию Путепровод — Харцызск.
Роты порой доходили до полутора десятков бойцов. Обмундирование было изношено. Обувь находилась в жалком состоянии. Часто можно было видеть подошву, привязанную к верху сапога или ботинка телефонным проводом.
К началу мая начали прибывать подкрепления. Пришел эшелон корниловцев. Они приехали из района Минеральных Вод и имели очень воинственно-щеголеватый вид. Черные гимнастерки, красно-черные погоны, разные нашитые эмблемы, череп, кости и все прочее.
И хотя в потрепанных частях 3-й пехотной дивизии, не без некоторой ревности, и распевали в «Журавле»: «Кто расписан, как плакат, то корниловский солдат», но всех радовал приход этой высокодоблестной боевой части, над которой незримо витал дух их геройски павшего вождя Лавра Георгиевича Корнилова.
Показались кубанские части, пластунские батальоны и кавалерия генерала Шкуро. Вернувшиеся в строй из ростовских госпиталей добровольцы и офицеры рассказывали, что с Кавказа беспрерывно идут эшелоны.
Появились бронепоезда, вооруженные морскими орудиями системы «канэ», с командным составом из морских офицеров. Самый вид этих бронепоездов, окрашенных в свежую защитную краску, с трехцветными шевронами на бронированных площадках и именами, так много говорившими каждому: «Единая Россия», «Иоанн Калита», «Князь Пожарский», радовал и укреплял надежду на скорое наступление. Эти бронепоезда представляли собой разительный контраст с платформами, укрепленными по бортам мешками с песком, и установленными на них трехдюймовыми пушками, к которым привыкли с начала кампании в Донецком бассейне.
Кончалась война в эшелонах, приказали разгрузиться и расквартироваться в поселке Путепровод.
— Начальство решило, довольно нам по теплушкам сидеть, и, видно, опасаются, чтобы по железной дороге мы слишком быстро до Ростова или Таганрога не доехали. А походным порядком доковыляешь не так скоро, — острили добровольцы.
Спали мы на соломе, на полу пустой хаты, стоявшей у самого железнодорожного полотна. Неожиданное пробуждение наступило от сильного удара, посыпавшихся разбитых стекол и штукатурки с потолка. Оказывается, «Иоанн Калита» стрельнул по красным через наш домик из своего шестидюймового «канэ». Ругая «Калиту» отборными словами, все осыпанные известкой, мы поднялись в этот день раньше побудки. Поезда красных тоже постреливали, большого вреда не было, но спать помешали. В посадках акаций, вдоль железнодорожного полотна, заливались соловьи, но я не заметил, чтобы они когда-нибудь мешали спать солдатам, как теперь поется в песне: «И к нам на фронт пришла весна… соловьи, соловьи!» Вот бронепоезд «Иоанн Калита», тот действительно не давал спать.
Главнокомандующий генерал А. И. Деникин произвел смотр частям, которые удерживали фронт в продолжении всей зимы. После этого, очевидно, была «подкручена гайка» интендантам и кому нужно, а через несколько дней нам было выдано новое английское обмундирование. Поезда с кубанцами и горцами прибывали все время. Наконец, пришли и долго ожидаемые танки. Это, очевидно, были первые модели танков, появившихся в конце Первой мировой войны на полях сражений во Франции под Камбрэ, но встречены они были всеми самой неподдельной радостью.
— Кажется, Антон Иванович (так фамильярно, за глаза, величали главнокомандующего, генерала Деникина) решил дать бобу красным, — заявил авторитетно вечером доброволец Болотов.
В майском воздухе чувствовалось приближение наступления. Надежда на скорое освобождение России от большевиков принимала реальный формы.
Верим мы, близка развязка с чарами врага
И спадет с очей повязка у Руси тогда… —
доносились слова песни из проходившего эшелона корниловцев.
Наступление белых было стремительно. За несколько дней было очищено все то пространство, которое мы упорно защищали, постепенно отходя, в течение четырех месяцев.
После боя под Попасной, где погиб наш танк «Святогор», уничтоженный огнем красного бронепоезда «Углекоп 2-й», также погибшего со всей командой, состоявшей из матросов, нас перевезли на станцию Соль, уже занятую нашими частями, и, разгрузившись, мы пошли в составе колонны, преследовавшей быстро отходивших красных по направлению к Купянску и Чугуеву.
Задерживались только на несколько часов, чтобы сломить сопротивление арьергардов, и стремительно наступали дальше. На другой день, после небольшой перестрелки, вошли в село. Здесь предстояла дневка. Батарея заняла квартиры.
Не успел я еще принести с орудия свой вещевой мешок в хату, где на воротах мелом было обозначено «4-е орудие номера», как Болотов прибежал с карабином в руке и сообщил, что хозяин утверждает, что в его сенном сарае красные. Схватив также винтовку, выбежал с ним к сараю, стоявшему немного в стороне от села. Дослав патроны, с некоторыми предосторожностями мы подошли к дверям. В сарае было полутемно.
— Эй, кто там, выходи!! — закричал Болотов.
В ответ послышался стон:
— Не могу встать.
Глаза привыкли к темноте. В глубине, в темном углу, на сене лежал человек. Все еще с винтовками в руках, мы подошли к нему.
— Что же ты сюда забрался? Свои, видно, бросили? — спросил Болотов уже совсем другим тоном.
— Воды!.. Говорили, что ваши все равно добьют, — с трудом проговорил раненый.
— Я сейчас позову фельдшера. Куда тебя хватило?
Красноармеец молча показал на живот. Болотов пошел за фельдшером. Я стоял, упираясь на винтовку, и теперь хорошо мог рассмотреть раненого. Это был парень лет двадцати. Ворот гимнастерки был расстегнут, и видна расшитая деревенская рубаха. Глаза его смотрели на меня, горя лихорадочным блеском, и как-то особенно ярко выделялись на бледном скуластом лице.
— Крови много потерял? — спросил я, чтобы прервать молчание.
Парень отвечал с трудом не на вопрос, а на свои мысли:
— Сволочи… говорили… что вы добиваете.
— Сейчас фельдшер тебя перевяжет, а там отправим в госпиталь.
Раненый покачал головой:
— Плохо! — Он застонал. — Воды!
В это время вошел Болотов в сопровождении батарейного фельдшера и санитара, бывшего одновременно и ездовым санитарной двуколки.
— Осмотрите раненого, перевяжите, а потом в лазарет. Идем, — обратился я к Болотову, — мы здесь не нужны.
Встретив фельдшера, я спросил его, останется ли парень в живых.
— Если брюшина не задета, может выжить, но вряд ли, — было заключение нашего «эскулапа».
Дневка не состоялась. Через час по тревоге батарея выступила из села.