эти-то монархические и добровольческие армии не приняли какой-либо политически организованной формы ни сверху ни снизу. Ибо сверху велась далеко не соответствовавшая им политика Особого совещания, а внизу, в самой толще армии, не существовало сколько-нибудь влиятельной политической организации, которая бы могла перевоплощать настроения эти в обдуманный и сознательный политический план. Оттого добровольческий монархизм не был связующим цементом армии, а скорее создавал почву для вечного будирования по отношению к Екатеринодару.
Если говорить о действительных мотивах, соединявших армию в одно целое, то они были скорее отрицательного свойства. И первым мотивом было твердое сознание нравственной и национальной недопустимости служить большевикам. Очень многие из добровольцев не видели большевиков в глаза, примкнув к армии с Западного фронта, из области германской оккупации, из Румынии и т. п., и тем не менее они всей душой ненавидели большевизм, считая большевиков предателями и врагами России. Другие же, и их было также немало, испытали все ужасы большевистского террора, сидели в тюрьмах, подвергались издевательствам, имели расстрелянных родственников и даже сами были под расстрелом. В частности, в нашем эскадроне один из офицеров был пробит навылет пятью пулями и только благодаря случаю выполз полуживым из вырытой могилы, а два других спаслись, притворившись сумасшедшими и посидев несколько месяцев в доме для умалишенных. Кстати сказать, рассказы их о случившемся принадлежали к наиболее страшным рассказам, которые я когда-либо в жизни слышал.
Такого рода отрицательные мотивы не могли создавать вдохновения и энтузиазма. И действительно, особого энтузиазма я в нашей среде не наблюдал, особенно в начале наших военных скитаний. Наоборот, у значительной части, особенно наиболее интеллигентных и мыслящих офицеров, можно было наблюдать по отношению к предприятию генерала Деникина немалое количество скепсиса. Мне приходилось даже встречать людей, и притом весьма храбрых, которые были убеждены в полной безнадежности нашего успеха. Спрашивается, зачем же тогда они шли за добровольцев? Сколько я наблюдал, по простому воинскому сознанию долга. Мало ли бывает безнадежных предприятий на войне, а приходится на них идти, потому что так нужно. В данном случае, правда, никто не посылал и не приказывал, а сами по большей части шли, но опять-таки потому, что долг велит не идти с красными. А какой исход? В конце концов, не важно, самое большее — убьют. Весьма многие придерживались взгляда, что большевизм — процесс стихийный и долговременный. Поэтому считали, что самой лучшей нашей тактикой является выжидание. Каждый лишний месяц, протянутый нами, есть уже неуспех большевиков. Не веря, таким образом, в нашу скорую и решительную победу, верили в неминуемый развал противника. «За нас время» — так говорили они. Другие, и очень многочисленные, смотрели на дело Деникина не столь безнадежно, полагая, что при известных условиях можно это дело и выиграть. Когда приходилось говорить об этих условиях, указывали на необходимость более определенной политики, на целесообразность сближения с немцами и разрыва с союзниками, на смену командного состава. В особенности почему-то ненавидели генерала Романовского. Я совсем не знал покойного, никогда с ним не встречался, но не был удивлен его убийству в Константинополе. По мнению армии, он был тем злым гением, влияние которого объясняло все неудачи добровольческого движения.
В один дождливый день внезапно и неожиданно, как всегда бывает на войне, окончилось наше Кашайское сидение. В этом заключалась одна из особенностей нашей военной жизни в отсутствие твердости и надежности положения. Казалось, что мы уже ужились в нашей избе, завели постоянный жизненный порядок, выработали обычаи и привычки, но вдруг нам говорят: пожалуйте выступать. Никто не знает, куда и зачем. Начинается утомительная суета дорожных приготовлений и известная перед всяким отъездом спешка. Сначала кажется, что к сроку и нельзя собраться, но потом обнаруживается, что в назначенный ранний утренний час все как-то подтянулись, позавязались, подковались, — и вот вытянулся длинный ряд всадников, а за ним обоз тачанок, месящих грязь по деревенской улице. В кавказской бурке, на крупной серой кобыле выезжает наш командир и с группой всадников следует вдоль обоза. Вот он поравнялся с головой колонны, и медленно она задвигалась. Беспорядочно потянулись длинные линии тачанок, обсаженных покрытыми чем попало и мокнущими под дождем людьми.
Мы двинулись неожиданно для всех на восток по направлению к Керчи. В Керчи было в то время очень неспокойно, засевшие в каменоломнях большевики проявляли очень интенсивную деятельность. Известно было, что незадолго до нашего выступления каменоломщики сделали нападение на самый город. Нападению подвергались тюрьма, казначейство и казармы. Однако действиями керченского гарнизона нападающие были выбиты из города и опять скрылись в каменоломнях. Почти накануне нашего выступления было снова совершено нападение на Керченский вокзал, где было убито несколько человек. Мы предполагали, что нас поведут в Керчь, и предположения наши оправдались.
Мы двигались целый день и ночевали на каком-то покинутом хозяевами одиноком степном хуторе. Из него мы дошли до станции Семь Колодезей, погрузились там на поезд и к ночи были доставлены на Керченский вокзал. В ту же ночь нам была поручена охрана вокзала и прилегающих железнодорожных путей.
Ночью я два раза ходил в караульную смену и почти что не спал. Утром нас сняли с охраны, и мы почти весь день валялись на вокзальном дворе в полном незнании нашей дальнейшей судьбы. От безделья, от жары, от отсутствия воды и пищи люди ворчали и сердились. Командир уехал в город и не возвращался. Наконец, часам к пяти дня нам было приказано выступить в лежащую несколько севернее города деревню Булганак.
Костя исполнял тогда обязанности полкового адъютанта. Он ездил в город и приехал оттуда в настроении мрачном и серьезном.
— Ну что? — спросил я его, отведя в сторону. Он делился со мной обыкновенно разными секретными сведениями.
— Да, дорогой мой, положение у нас довольно грязное. Враг дерзкий и обнаглелый. Их довольно много, и все крайние головорезы. И к тому же они почти вне предела досягаемости. Поди-ка выгони их из нор. Пробовали заходить к ним в деревню около каменоломен, но неудачно. Обстреливают со всех сторон, и все больше головные раны. Бьют из-под земли наверняка в голову…
Мы посмотрели вдаль, на видневшееся на горизонте село Аджимушкай, под которым и около которого расположены были известные керченские каменоломни. Оно широко раскинулось верстах в трех от города, гранича с тянувшимися с северной стороны курганами и холмами. Не верилось, что в такой близости от одной из главных баз Крымской армии, в самом сердце ее тыла, мог приютиться такой опасный и серьезный враг, с которым мы бессильны были справиться. Все это было удивительно и напоминало какие-то рассказы и приключения, о которых мы читали в юности.
— Да, брат, все Микола-угодник, — сказал Костя, — грязная, брат, история.
Мы быстро собрались и двинулись в путь по длинным слободкам к городским предместьям. Странные эти слободки окружают русские города. Стоят в них крошечные домики, на курьих ножках, с покосившимися заборами и дырявыми крышами. Здесь живет та весьма неопределенная часть российского населения, которая именовалась в свое время мещанами. Меня всегда поражала неопределенность профессий этих российских граждан и их чрезвычайно деклассированный характер. Бог знает, чем они занимаются — маклачат, торгуют телятиной и старыми тряпками, снимают сады и огороды, шьют сапоги и торгуют на лотках. Трудно сказать, буржуазия ли это или пролетариат. По нищете своей они, скорее всего, подходят к последнему, а по обладанию недвижимостью приближаются скорее к первому. Таковы, по-видимому, были и жители керченских предместий, ютившиеся в бесконечно грязных домишках, мимо которых медленно двигался наш отряд. По взглядам, которыми нас встречали и провожали они, нельзя было сказать, что мы им по душе. Некоторые отдельные жесты и усмешки людей, выглядывавших из окон и из ворот, прямо говорили, что нам не желают ни добра, ни успеха.
Выехав за околицу города и пересекши железнодорожную ветку, соединявшую город с огромными видневшимися вдали Брянскими заводами, мы вскоре достигли нашей стоянки. Деревня Булганак состояла из нескольких рядов домов, расположенных на овражистой и очень пересеченной местности. На севере по направлению к Азовскому морю деревня упиралась в гряду холмов и скал, перерезанных лощинами и впадинами. Довольно большая возвышенность отделяла ее от аджимушкайских каменоломен, лежащих верстах в трех на восток по направлению к Керченскому проливу. С юга и с запада шли широкие, поросшие молодым хлебом поля.
Часть домов в деревне была уже занята пришедшей сюда казачьей сотней отряда генерала Б. Поэтому нам не удалось сконцентрироваться в одной части деревни. Пришлось разбиться по отдельным дворам, отделенным друг от друга улицами, оврагами и садами. На главной улице остались штаб полка, команда связи и пулемет. Второй и третий эскадроны поместились в северной ее части, а мы в восточной, граничащей с поднимающимися по направлению к Аджимушкаю холмами. Такой способ нашего расположения сыграл фатальную роль и был причиной постигнувших нас жестоких несчастий.
Костя звал меня ночевать в штаб полка, поместившийся в очень хорошей хате, но по какому-то предчувствию я решил остаться в эскадроне. Мы поместились в одной из самых крайних хат, что называется, в тесноте, да не в обиде. Был уже вечер, мы пили чай, когда к нам пришли два наших татарина из эскадрона и говорят, что отыскали невдалеке, на краю деревни, пещеры и каменоломни. Мы взяли фонарь и пошли их осматривать.
Шагах в трехстах от нашей хаты лежал довольно глубокий овраг. На дне его в обнажившейся отвесной скале были выбиты пять довольно широких пещер. Ширина их была настолько значительна, что свободно могла проехать телега с тройкой лошадей. Мы в нерешительности остановились перед зияющей темнотой у входа. Быть может, оттуда кто-нибудь следил за нами и ждал момента, чтобы пустить коварную пулю. Взяли на руки винтовки и зажгли фонарь.