– Не знаю. – Настроение у штурмана было явно не оптимистичное. – Я все считаю в уме. Как бы пятилетку в четыре года объявлять не пришлось.
Невеселые шутки. Не пятилетку, конечно, но за пару недель полосу не построить. И не за четыре, и не за шесть недель. Однако рубить имело смысл. Алексей продолжил:
– Но можно посмотреть и с другой стороны, с хорошей, так сказать. Вот мы уже километра полтора зигзагами намотали, а я только одну яму заметил, да и то небольшую – вмятина. И валуны не торчат. Пожалуй, саперный батальон для проведения дорожных работ вызывать не придется?
Действительно, не придется. Тут и я спохватился:
– Проша с нами не пошел, он бы придумал объяснение, почему земля ровная. Давай палками поковыряем, посмотрим, что там подо мхом.
Особо трудиться не пришлось, расчистили с полметра квадратных, потом еще, рядом… потом отошли подальше и еще верхний слой сняли – везде будто плита растрескавшаяся тянулась. Трещины землей забиты, в одной дерево росло. Я попробовал камень ногтем – что-то он мне напоминал:
– Слушай, на асфальт похоже? Откуда здесь асфальт? Алексей наклонился, тоже потыкал палкой, нашел обломок потверже, ударил несколько раз:
– Пемза! Вулканы же рядом. У нас на рынке почти такую же продают, чтобы в бане пользоваться.
– Пемзу птеродактили у торговок купили и полосу замостили, чтобы взлетать легче было, – хмыкнул я. – Получается, лава текла, поэтому и плоско – застывшая жидкость всегда плоская. А пемза легкая, пена. Если дальше копать в глубину, наверное, камень потверже найдем, только нам и этого достаточно.
Повезло? Однако рубить здесь сколько! Я вздохнул:
– При всем везении, которое нам вулканы предоставили, работы на месяцы и месяцы.
Мы опустились на замшелый ствол, посидели. Не было у меня настроения речи толкать, хоть мысленно, хоть вслух. И так понятно, что надо рубить, понятно, что это мы все понимаем. Но черт, подниматься с грунта на таком самолете. Даже Алешка, наверное, до конца не осознает, насколько нелегко эту тушу здесь разогнать будет, если это вообще возможно. Рубить просеку и потом проорать, что у тебя не получается поднять машину в небо. За секунду до того, как гробанемся и запылаем на дальнем конце вырубки! Только все равно надо что-то делать.
Алексей, как мысли мои прочитал, сказал:
– Все равно надо шевелиться, командир. Если здесь долго сидеть, в питекантропа превратишься. Или вон, – штурман махнул на особо близко порхавшего перепончатого, – в птеродактиля.
В птеродактиля, это точно. Не знаю, но от слов Алешкиных отлегло у меня от сердца. Есть дело, которое будем делать. Пусть тяжелое и небыстрое, но, главное, есть цель.
– Рубим просеку, – подвел я итог, повернувшись к нему.
– Рубим, – ответил штурман.
Отправились назад. Дело шло к обеду, пахло костром. Не дойдя до него метров тридцать, не больше, я хрястнулся в полный рост, оступившись в яму. Вывернул нехорошо руку.
– На самой тропинке к лагерю! – чертыхнулся я. – А ты говорил, ровно везде. Надо ее заделать в первую очередь.
– Понятное дело, от обжорства центр тяжести сместился. – Алешка ухватил меня за другую руку, увидев, что я не могу опереться на правую.
Пришлось перевязать запястье потуже и назначить себя легкотрудницей на весь день. К тому же Петр Иваныч как зарядил махать топором, разошелся не на шутку! Я же болтался туда-сюда, подкидывал ветки в костер и донимал вопросами Прошу, который после обеда попытался поработать со своим дневником. Жаль, не понятно ничего с его формулами, а то бы, наверное, интересно было. В конце концов получил от Константина:
– Знаете, товарищ капитан, вы сейчас не командир экипажа, а госпитальный больной. Не мешайтесь под ногами, спать ложитесь. Вот воду закипячу, тогда позову.
Не мешайтесь! Выцыганил у меня по полбанки тушенки на нос и сгущенку с галетами к чаю, ужин-то ему вместо Галюченко-лесоруба готовить неохота. А теперь – не мешайтесь. А подремать действительно хотелось, давненько не доводилось днем поспать. Тем более что по жаре местная летучая живность угомонилась, и не надо было закутываться с головой. Пляжный отдых, можно сказать.
Проснулся от хохота, продрал глаза – вокруг костра на полусогнутых прыгал Костя, вооруженный каменным топором. Примотал лианой камень к палке и развлекается.
– А что, – кричит, – чем не питекантроп? Я такого в краеведческом музее видел.
Проша поддакнул, всхлипывая от смеха:
– Чучело видел или живого?
– Чучело, конечно, он ведь до нашей эры еще жил.
Отгоготали, Алешка слезу утер, но Костя не унимался:
– Вы не понимаете. Нам полосу для взлета расчистить надо? Надо. Топор есть? Нет. Разве ж это топор, когда он один? Чем деревья рубить, если за ним очередь? Вот!
Он подошел к зеленому сочному стволу и с размаху ударил наискось. На удивление, древний инструмент с хрустом вошел в водянистую древесину. Еще удар, еще, на третьем лиана, скреплявшая топор, порвалась, и… камень улетел в заросли, оставив Косте одну корявую рукоятку.
– Хосподи, – сказал Галюченко, – хорошо, что не в лоб.
– Ничего, – Костя не полез разыскивать инструмент, – питекантропы тоже не сразу топор придумали. Можно примотать получше.
Оказалось, что самое главное я пропустил. Костя изготовил чудо доисторической техники втихую и невинно дожидался момента. Бортстрелок сделал перерыв в рубке леса, хозяйственно положил топор в мутную лужу, чтобы топорище набухало, и отправился к костру прикурить. Радист тихонько заменил нормальный инструмент своим каменным изделием. Галюченко вернулся, поплевал на ладони, ухватился за ручку, замахнулся и озадаченно уставился на оказавшийся у него в руках прибор. По весу понял, что держит что-то не то.
Алексей невозмутимо поведал мне предысторию со словами:
– Напрасно ты смеешься, между прочим. Полет в кусты – случайное дело, и… э-э… топор Климова КЛ-1 прошел испытание.
Потом он передал словесный портрет Константина, обрисованный в сердцах Галюченко, из которого самым приличным было «на мою лысину, дубина».
Я представил себе Галюченко. Серьезного, с его нахмуренной левой бровью, в юбочно-лиственном камуфляже, с каменным топором в руке. Заржал. И тут же замолчал, глядя на довольные лица, которые, видно было, ждали, ждали, гады, восторженно затаившись. И опять захохотал, своим одиночным ржанием забавляя весь экипаж…
Глава 14Как Костя Климов в экипаже оказался
Костя к нам из другого экипажа перешел. Точнее, я его перетащил. Произошло это после, можно сказать, самого дурацкого воздушного боя, который я видел. А может быть, самого дурацкого за всю войну.
До этого радистом у меня был старшина Слесарчук. Не так чтобы совсем радист поганый – связь держал нормально, но не пришелся ко двору совершенно. Мутный какой-то человек, себе на уме. Во всем подвох искал. Вроде и не дурак, а чувствовалось, ищет, на что бы обидеться, и повода ему не надо. Мне-то все равно, подчиненный что обиженный, что нет, лишь бы в кабину быстро забирался. А кто с ним поближе дело имел, тех он кошмарил по полной. К тому же единственный старшина в летном составе, остальные радисты и стрелки не выше сержантов, потому-то Слесарчук легко находил возможность кошмарить.
В тот раз вылетали всей эскадрильей. Отбомбились по цели без проблем, хоть и было подозрение, что по пустому месту – очень уж жидко немецкие зенитки стреляли, у серьезного объекта их в разы больше обычно размещалось. Но нам-то откуда знать? Получили задание – выполнили. Отбомбились, перестроились и домой. Лето, погода полосами, то в молоке летели – по приборам, то будто обрезало – чистое небо, земля в шести тысячах видна как на ладони. Зашли в облачный фронт, комэск курс задал, приказал рассредоточиться, потому как очень плотно шли. Но дважды соседние фюзеляжи мелькали совсем близко. Я даже ругнулся про себя – так и столкнуться не долго.
Часа полтора прошло, в очередной раз выскочили на солнышко – мать честная! Эскадрильи-то две летят. Где-то в облаках мы с немцами перемешались – эскадрилья «Дорнье-217» с нашими прямо через одного. Мы, значит, с задания, а они, полные, – к нам. Сначала ни мы, ни они толком не осознали, что случилось, – пялились друг на друга, головами крутили, глазами хлопали. Потом очухались и давай друг друга пулеметами поливать. Комэск кричит – ниже идти. Правильно, мы их лучше достанем. Я думал, немцы то же самое сделать попытаются, ан нет, заметили наш маневр, и хоть бы что. Оказалось, у них под фюзеляжами тяжелые пулеметы, никакой мертвой зоны. В общем, порешетили друг друга беспорядочно, мы – верхним тяжелым вооружением, а они – нижним, да и потеряли, что называется, контакт с противником после входа в следующий облачный фронт.
Потерять потеряли, но и связи у меня не стало. Ни с эскадрильей, ни внутренней. Толкнул Алексея – доберись до радиста, что там случилось? Вернулся за пакетом первой помощи, сам весь в крови.
– Плохо! – кричит. – Куски от Слесарчука.
Но потащил медпакет обратно – значит, было что бинтовать.
Сели, моторы заглушил, проорал механикам: давайте носилки. Медбрат прибежал. Не опасно, оказалось, только выглядело страшно. Очередью рацию разворотило, даже кабели замкнуло. Лампы вдребезги, и стеклом Слесарчуку всю грудь нашпиговало. Не глубоко, под кожу только. Но крови! Истек бы, если бы Алексей его бинтами не перетянул.
Раны пустяковые, но много. Да и стекло засело под кожей. Отправили старшину в госпиталь. Он оказался единственным, кого в той суматохе зацепило. А еще одна машина до дома не долетела – сели ребята на вынужденную посадку, хорошо, что уже на нашей стороне.
И тут так совпало, что Сергей, командир того экипажа, Красную Звезду получил. Пока самолет тыловики притащат да пока механики починят – выписало начальство ему две недели отпуска.
У меня наоборот – машина в порядке, а экипаж некомплектный. Вот я и выпросил у комэска их Костю к себе, вроде бы временно. А сам только и думал, чтобы это временно в постоянное превратить. Мальчишка, конечно, – девятнадцать лет, дисциплины никакой, зато не подлый, а остальное не важно. Но не пришлось перетаскивать, получилось само собой. Отправились на переформирование, причем машины с экипажами в одном направлении, а весь некомплект в другом. Куда уж Серега после отпуска попал, куда экипаж его – не знаю. И про Слесарчука ничего больше не слышал…