Галюченко с того первого дня пользовался силками, сворачивал головы, и пойманная таким образом «птичка» выглядела совсем иначе.
Петр Иваныч придавил полудохлую добычу к земле, расправил правое крыло. У одного из тонких отростков-пальцев в середине не хватало около сантиметра – остаток болтался на рваной, скомканной перепонке.
– Споймав, – объявил Галюченко, заметно волнуясь. – На стенке увидал, сидит на выступе, притулился. Все хвостатые летят, а этот не летит. Дерево там есть, прямо ложится на скалу, я на него забрался, шуганул – нет, сидит как пришитый. Ухватив, а он крыльями мне по носу, я ж сорвался. Не высоко, как со стола сигануть, а то б ноги поломал.
Хромота охотника объяснилась – неудачно поскользнулся, снимая добычу с карниза. Галюченко продолжал:
– Это не я его. Ты, Костя, пистолетом баловался?
– Нет, зачем мне? Не настрелялся, что ли? – Костя уже сидел на корточках возле нас и разглядывал дырку в крыле. Рамфоринх дергался всем телом и пытался тяпнуть зубастым клювом за руку.
Я с неприятным ощущением рассмотрел его – кровь запеклась, но наверняка недавно. Точно, пулевое ранение. Похоже, сегодня подстрелили. Алексей весь день на глазах, Костя не стрелял, говорит. Да и Галюченко с чего врать? Получается, не в меловом мы периоде, а где-то в заповеднике? Фашисты, получается, рядом. Но зачем им в собственный экспонат из винтовки или пистолета стрелять? Непонятно. Охотились бы, так дробью, это ж тыл у них – значит, выбор есть, из какого оружия развлекаться. А тут… Да какой к черту заповедник!
– Как думаешь, Петр Иванович, винтовкой подбили или из пистолета? Из пистолета не попасть, наверное.
– Штучно не попасть, – подтвердил стрелок, – а если в стаю, то можно. Они через ту скалу плотненько летят, один к одному, как в строю.
Выяснилось, что совсем недалеко джунгли перегорожены каменной стеной, может, пятнадцать метров высотой, а может, и двадцать. Каменную гряду выперло, так и тянулась на несколько километров до самого моря, а то и дальше. Костя, когда рекогносцировку с дерева проводил, скалы, из джунглей торчащие, обозначил. И объяснить толком тогда не смог, почему вихлястой линией они идут, – в зелени не видно, и все. На том и остановились.
Оказалось, стена почти отвесная. Галюченко рассказал, что рамфоринхи красиво, потоком, подлетают к скале, собираются плотнее и всей этой рекой огибают сверху, переваливают через нее.
– Получается, с другой стороны его подстрелили?
– Выходит, что так, – растерянно подтвердил Петр Иванович. – Я туда не полез, никак без лестницы. Да и лестниц таких длинных в жизни не видел.
Какая уж лестница – через скалу высотой метров в двадцать, по его же описанию, но придираться я не стал. По всем раскладам надо на разведку идти. И нашим будет что доложить про это странное место под самым Берлином, о том, что вокруг творится. Да и самим, может, удастся понять, как отсюда выбираться. Мы ведь даже координаты вычислить не смогли. Только вот скала… надо на ту сторону попасть. В обход?
Я и не заметил подошедшего Алексея. Экипаж весь постепенно подтянулся к костру – на рамфоринха посмотреть. Морды хмурые, понятное дело, чем такое открытие обернуться может. Я стал прикидывать, сколько патронов осталось. Галюченко доложил об остатке боезапаса. Получилось, что от изначального комплекта больше половины в наличии. Но это если в воздухе, где бой обычно короткий. А если на земле оборону держать? Расслабились. Отдыхаем в полный рост.
Доклад Галюченко Алешка слышал и будто прочитал мои мысли:
– Скала – не стена, трещины там, ступеньки. Веревки возьмем и переберемся. Строп парашютных у нас – хоть на Монблан собирайся, хоть такелажем каравеллу оснащай.
На Монблан не нужно совершенно, да и не хотелось. А идею бредящий морем штурман подал здравую.
– Завтра на разведку. Командует Морозов, он же узлы морские вяжет, Галюченко – проводник, Климов – член разведгруппы.
Тянуло, конечно, самому пойти, да и у меня с наземной разведкой какой-никакой, а испанский опыт, но комсостава всего двое в наличии, а в веревках Морозов специалист, значит, оставаться в лагере мне.
Уже все спать ушли, а я сидел, привалившись к дереву. Привыкли, что вокруг никого нет, кроме зверья. Теперь этот выстрел. Ничего совсем уж неожиданного, война, но эти три недели в джунглях, неизвестно где, – не ожидали мы врагов так близко.
Темно, угли костра в черноте красным пятном, будто подвешены в ночной темноте. Спать никак не тянуло. Мысли, приходящие после отбоя, бессонница стали уже делом обычным. Плохо это, и настроение себе поганить, и не высыпаться к утру. Солнце встало – работать надо, а не зевать и потягиваться. Мысли одни и те же – Ленинград, как там мои, эскадрилья, где нас похоронили давно, конечно. Хотя мы вроде бы и вне календаря – сколько здесь прошло, ко времени, там прошедшему, отношения не имело. Но все равно чувствовалось, что похоронили. Вернулось ли звено Шабанова, вылетали мы с ними той ночью почти одновременно. Испания вспоминалась, Хименес, не долго его и знал, а запало. Соня, с чего бы Соня? Но тоже…
Послышались шаги, рядом присел Алексей, я-то думал, дрыхнет давно.
– Чего не спишь?
– А ты? – спросил штурман, оно и понятно, что отвечать – не спится, и все, но он продолжил: – Мысли. Лезет в голову всякое.
– Вот и мне… – Я поелозил, плотнее вминаясь в корни дерева, вздохнул и вдруг выдал: – Ленинград, эскадрилья, Соня…
– Соня? – подозрительным тоном переспросил Алексей.
Зря я про нее сказал. Зачем? То, что было дома, – ерунда, дружеское, если получится – здорово, нет – ей же хуже без такого красавца, как я… или как Алексей… или даже мы оба. Сейчас все не так, сейчас кажется, с ней вышло бы иначе, по-настоящему, что ли. Так люди и влюбляются? Или это растерянность, минута слабости? А может, все проще и грубее? Чем меньше удобств, тем больше хочется домашнего уюта, чего уж от себя прятаться. Нет семьи – хочется семью, а появится семья – и вдруг мысли про не догулял, с другой было бы иначе. Вот и кажется, что Соня – та самая, единственная, на всю жизнь. Но ведь только кажется… или не кажется…
Алексей сидел рядом. Молчал, но ответа на свой вопрос уже не ждал, наверное. Да и вопрос был – так, в воздух, мысли вслух. Проболтался я, зря проболтался. Наверное, у него те же мысли – о семье, о тихой, демонстративно не интересующейся мужчинами девушке. О жизни после войны… Война… Тут я рывком встал.
– Спать пойду…
Каждый раз одно и то же. Кончится ли для нас эта самая война? Может, мы так и не узнаем никогда… так и будем думать, что там гибнут люди. Хоть узнать бы как-нибудь… Нельзя, об этом нельзя, нет ответов, просто нет ответов на эти вопросы… Соня. Я вдруг понял, что не могу вспомнить ее лицо. Только волосы светлые, пушистые, и все. Как-то слышал, что, если человек по-настоящему нравится, происходит странное – невозможно представить лицо. А если не нравится – то запросто. Я обернулся. Костер прогорел, а штурман все не уходил. Однако будто почувствовал мой взгляд и тоже встал.
– Ты прав, капитан, спать надо, ничего этим великим сидением не высидишь, – сказал он, потянувшись, однако голос был совсем не сонный, злой, что ли, голос. Тут штурман вдруг выдал: – А Соня крови боялась, представляешь? Один раз даже в обморок упала. Мы тогда отсыпались после вылета, я и не знал, что Коренко обгорел. Она его к отправке в госпиталь готовила, а я в это время с цветами пришел. Она рану открыла, а там до кости… Ну и поплыла, смотрю, осела… Мне на руки.
Точно зря проболтался про Соню, зачем он мне это сейчас говорит? А Алешка продолжал:
– Но в себя быстро пришла. Цветы мои выкинула и приказала освободить помещение. Вот так.
Штурман забрался раньше меня в «ланкастер». А я еще постоял. Типа на свежем воздухе, но разве этот липкий душный воздух можно назвать свежим… И рассмеялся. Отлегло, кажется. Сам себя испугался, так мне штурмана тряхнуть захотелось.
Глава 27Поход за скальную стену
Наутро все изменилось – нога у Галюченко раздулась и посинела. Петр Иванович был тих и виновато вздыхал. Сложив вместе наши познания в медицине, решили, что растянута связка. Выбрали пару сучьев, прибинтовали так, чтобы сустав не двигался.
– Полегче, чай, ногу мою, не штурвал крутишь, капитан, – кряхтел шепотом Петр Иваныч, пот градом катился по вытянувшемуся от боли лицу, когда его конечность между сучьев укладывать стали. – Полегче, скильки ж говорить.
Что еще поделать можно? Холодный компресс здесь отменяется за полным отсутствием такового. Покой да вот эта шина, как мы величали наше сооружение из сучьев. Получалось, что проводник отправиться в разведку может разве ползком. Оно для кинохроники подошло бы – там разведчики всегда только по-пластунски и двигались. Но мы ведь не кинохронику снимаем, больше метров ста не проползешь, если, конечно, ты не потомственный пластун гвардии его величества, да и то, скорее всего, сказки – ходит разведка, долго, далеко и скучно топает ногами.
Получалось, что идти Алексею с Костей вдвоем, но не лежала у меня к этому душа, тревожно было. И третьим с ними не пойдешь. Проша за лагерем присмотрит, конечно, а вдруг немцы? Галюченко – какой из него боец, когда нога будто в гипсе. И лагерь в джунглях, заранее противника не увидишь, от пулемета, если в последний момент врага обнаружишь, толку мало. Плюнул я на устав, пойду с Алексеем.
– В разведку пойдем мы с Алексеем, – сказал я. – В лагере – Галюченко, Климов, Прохоров. Старший – Галюченко.
– Почему? – возмутился Костя. – Я сержант, а он ефрейтор.
Надо было, конечно, и оборвать, скомандовать, но как-то сжились мы уже. Плохо это, но пропало привычное ощущение субординации. Я ответил:
– Тебе сколько лет, Костя? Петр Иваныч старше? Старше. Вот и слушайся его.
Радист надулся, но и до него дошло уже. Понял, что до этого нашего странного доисторического приземления он сам бы такой вопрос не задал – мигом бы схлопотал наряд вне очереди.