Развязывая веревки, я все время чувствовал настороженный взгляд фрица. Оно и понятно, следит за мной, страшно. Вдруг сейчас горло ему перережу. Ведь видит – в лагере раскол из-за него. А может, не видит, так зенками зыркает. Мельтешим перед ним, недолюди, недочеловеки. Одна опасность, больше-то что в нас интересного? Тьфу ты, вот ведь дурацкая натура, ведь точно знаю, окажись опять мы там, на этом берегу, и опять потащили бы его сюда. Прибить безоружного в этих странных меловых джунглях не по душе и бросить подыхать вроде бы не по-людски. Я посмотрел на немца, раздумывая, как бы лучше сказать, чтобы быстрее покончить с этим.
– «Юнкерс», – говорю.
Он уставился на меня, выпрямился. Перевел глаза на Алексея, застывшего с усмешкой у костра, и опять – на меня. А я лихорадочно вспоминал, как по-испански дерево.
– Арвооль! – воспроизвел наконец.
И, подойдя к соседней араукарии, взмахнул сцепленными в замок руками. Алешка расхохотался. Ну, рублю я, рублю как могу, чего ржать-то как конь, – плюнул я с досадой, повторив «дерево» и свой маневр.
– Подожди, – сказал штурман.
Он схватил Прошин блокнот и набросал нечто похожее на корявого человечка с флажком на палочке. Ткнул пальцем во флажок:
– На «юнкерсе» есть топор?
Немец перевел взгляд на меня. Но кажется, там, в его пустом взгляде, что-то забрезжило. Тут и у меня забрезжило. Костино изделие ведь валялось в зарослях возле самолета. Я рванул туда, порыскал в траве по пояс, здорово приложился ногой о камень и понял, что это оно и есть, изделие КЛ-1. Но улетело-то оно тогда без палки, палку потом Костя сюда закинул… О! Нашел и палку. Оборванная веревка болталась здесь же. Радостный, я замотал ее, выбрался из травы и, как тот же питекантроп, выскочил на поляну с каменным топором в руках.
И увидел, что на меня смотрит весь экипаж. Когда только успели, вернулись? Проша смотрел с недоумением и неловкостью, Петр Иваныч – чуток смущенно, с птеродактилем в патронташе. Константин с придыханием от сдавливаемого смеха сказал:
– Явление второе, сцена третья.
Понятно, что выглядел я как идиот в галифе, шляпе из папоротника, с каменным топором и взглядом злобного капитана, отмечающего расхлюстанный вид и вольное обращение младших по рангу, но мне-то было не до них. Сунув фрицу под нос топор, постучал по нему пальцем и сказал заветное слово:
– «Юнкерс». Dort ist?[3]
Вроде бы правильно спросил «там есть?». Фашист смотрел на меня. Глаза перебегали с одного моего глаза на другой, так всегда взгляд бегает, когда очень близко стоишь. Он посмотрел на топор, на экипаж, выстроившийся с интересом тут же. Лицо исказилось то ли от страха, то ли от злости, не поймешь. Мотнул головой и дернул воротник рубахи. Дурень, оторвал воротник.
Черт! Он решил, что я его казнить сейчас буду? Не капитан ВВС, а Малюта Скуратов перед ним в наряде аборигена Новой Зеландии. Точно аборигена – босиком, в листьях, а штаны со съеденного европейца снял. Злость прошла, я ткнул в сторону, откуда мы его притащили – хоть вряд ли он направление запомнил в том состоянии, – показал пальцем на топор и повторил:
– «Юнкерс». Dort ist?
На этот раз до немца, похоже, дошло что-то более мирное, он точно понял, что еще чуть поживет, – глаза его беспомощно дернулись по нашим лицам. Он утвердительно мотнул головой и прокаркал:
– Ja. Ich habe mit der Axt ein Grab für meine Kamaraden ausgehoben[4].
Н-да, ни слова не понятно, только это «их» значит «я».
– No entiendo, – разочарованно протянул я чаще всего употреблявшееся в Испании «не понимаю» и выпрямился.
Черт, я и правда ничего не помню из немецкого. Да и что мы на тех уроках изучали, Берлин, Роза Люксембург… спасибо, здравствуйте, как пройти. Кто там машет топором?
Немец вдруг скрестил руки, и не просто перед собой, а в виде правильного креста.
Мы с Алешкой переглянулись.
– У могил оставил, копать-то, наверное, нечем было, – выдохнул Алексей.
– Точно! – кивнул я.
Чувствую, кто-то мне тычет чем-то в плечо. Проша. Опять блокнот и карандаш подает.
– Я вообще английский учил, – сказал он. – Пусть нарисует, где топор.
Дали фрицу лист бумаги и карандаш. Тот, полусидя, полулежа, трясущейся рукой нацарапал холм и крест на нем.
– Dort, – проговорил он и откинулся назад. Посмотрел на меня. Даже где-то и с интересом гад посмотрел, дошло или нет.
«Там», значит. Я кивнул.
– Товарищ капитан, можно я за топором пойду? – спросил Костя, он сидел у костра, подтесывая картинно полено на щепу для растопки.
Петр Иваныч тихо, отвернувшись от фашиста, сказал мне:
– Пусть идут, Миша, за топором этим. Одним рубить не дело. Там махины в три обхвата остались, непонятно, как не зацепились за них, когда садились. Мелочь-то всю поваляли. Сегодня вокруг такой елки пропрыгал часа два и плюнул, что понадкусал. А они ведь растут, быстрее надо.
Я посмотрел на радиста. Прислушивается, ухо навострил.
– Пойдете, Костя, со штурманом пойдете. Алексей, окинь там еще хозяйским глазом. Ножи… может, лебедка найдется.
– Рубаху еще одну бы свежую соорудить. – Петр Иваныч почесал бороду, потом поскреб себя по груди, завшивленность демонстрирует, что ли. – Парашюты их приволочь бы. А разрешите, товарищ капитан, и я пойду. У меня взгляд-то этот, хозяйственный, острее будет, и унесем поболе.
– Останься в лагере, Петр Иваныч, а то еще тебя транспортировать придется с ногой больной. К тому же я уйду на просеку, а Проша тут один. Не военный человек.
– Я могу, – встрял Проша, оглядываясь на всех, – я могу остаться один.
– Можешь, но лучше не надо. С утра выдвигайтесь, – сказал я Алешке. – До вечера вернетесь. К вечеру я вам навстречу пойду, помогу тащить.
– Поклажу на спины приторочим, как вещмешки, нормально дойдем, не суетись, – ответил Алексей.
Штурман сидел напротив у костра. И он, и Петр Иваныч, Константин, и даже Проша, и я сам – все держались напряженно, усмешки, ухмылки, черт знает что такое. Алексей отвел раздраженный взгляд от согнувшейся в корнях гинкго фигуры и сказал:
– Пойду и я после обеда отмечусь на просеку. Которое ты, говоришь, дерево понадгрыз, Петр Иванович?
До обеда еще было далеко, птеродактилей сырых мы глотать пока не научились, и все разбрелись по делам в ожидании.
Костя развел огонь, повесил котелок, опалил горящим суком птеродактиля и принялся ощипывать тушку. Петр Иваныч с печальным видом сидел рядом.
– Махорка кончилась, – сказал он и встрепенулся:
– Может, у фрица есть?
Он, выхватив пустую папиросную пачку, странным образом завалявшуюся в кармане, потряс ею в воздухе, ткнул в нее пальцем.
– Есть?
Немец вдруг улыбнулся и протянул руку, потом понял, что пачка пустая и что это его о куреве спрашивают, помотал головой. Пошебуршал щетиной, провел трясущейся рукой по затылку, потер шею. Оторванный воротник торчал теперь у него слева, как заломленное собачье ухо. Немец нащупал его, дернул и оторвал совсем, посмотрел с недоумением и сунул в карман штанов. Нервничает, тоже курить хочет. А кто здесь не хочет?
Поэтому вечером, вернувшись в лагерь, застав Галюченко за изготовлением широкой короткой доски, я не удивился. Заметил – он так от тоски по куреву отвлекается, что-нибудь да затеет. В последние три дня резко прибавилось домашней утвари. Может, точно помогает? Надо попробовать. Правда, Алексей и Костя, да и я сам, чего уж там, злились, как огня боялись этих бытовых улучшений, окапываний здесь. Страшно, как задумаешься, что обустраиваешься навсегда. Навечно. Но отлет так сильно затягивался, от работы валились с ног, а когда можно было бы и отдохнуть, получалось так, что и отдыхать-то ты здесь не хочешь. Надо было просто что-то делать, чтобы не сорваться, не свихнуться. Я видел, как зависает иногда Костя у костра, штурман кораблики принимается мастерить, Петр Иваныч строгает и строгает ножом. Нарезал нам ложек, как дураки, черпаем суп из птеродактилей деревянными ложками. Нет, это все замечательно, но хочется туда. Пусть там война, пусть даже, может, убьют в первый же боевой. Но туда. К людям.
На вопрос, чем это он занимается, вместо того чтоб дело делать, бортстрелок ответил длинным вступлением:
– Вот ты, товарищ капитан, без бани воевать можешь? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Можешь, если не долго. А долго, так ночью вшей колотить придется, на войну сил не останется. Чем лучше солдату живется, тем больше у него сил на главное дело. Да и не только солдату. Любой человек жизнь обустраивает и благодаря этой обустроенности дело делает лучше. А в яме грязной только свинья живет, так она и не делает ничего, только сало растит.
При воспоминании о сале украинец вздохнул, но делиться гастрономическими мечтами не стал. Посчитал объяснения достаточными.
– А доску где взял? – уже мирно поинтересовался я. Такую доску из ствола дня два топором тесать, не меньше.
– О! – обрадовался Галюченко. – Сам посмотри, откуда взял, здесь недалеко – пошел и уже пришел.
Оказалось, что совсем рядом с лагерем он наткнулся на интересное растение. Вроде бы трава и трава, листья плоские зеленые. Только высотой они метров по десять. Понятное дело, что прочные, иначе как бы вес свой стоймя держали. В общем, почти готовые доски. Остается срубить и край стесать – край острый, с зазубринами, не дай бог на такой ночью наткнуться.
Я поднял с земли кусок сухого листа – легкий, будто бальса, но гораздо прочнее на ощупь, сразу чувствуется. Вернувшись к костру, все еще крутил его в руках, потом ухватил обеими руками, как двуручный меч, такими предки немцев гоняли в фильме про Александра Невского. И со всей дури рассек воздух. Короткий свист, и обрывок полога кухни повис на кусте за спиной Петра Ивановича. Почувствовал, что краснею, скомкал ткань и сделал вид, что испытанием доволен.
– Срубить зеленый лист, – сказал я как ни в чем не бывало, – высушить, готовое крыло получилось бы, легкое и надежное. Был бы у Можайского такой материал, он бы на своей лодке крылатой в Америку слетал посмотреть, как братья Райт в школе учатся.