– Давай, Петр Иваныч, твое дерево сегодня свалим. Хоть далеко от центра просеки, но оставлять опасно, мотнет машину в сторону, и зацепим, – сказал я. Взял фляжку, сделал пару глотков. Теплая вода, а как холодной хочется! Да нет здесь холодной и не будет. Что-то сегодня особенно на тоску потянуло. Я усмехнулся устало: – Как военнопленный?
– Сидит, лежит, в кусты ходит, воды дали, – сказал Петр Иваныч, шлепнув себя по шее, сняв кровососа. Выдернул топор, торчавший в пне. – Давай свалим, капитан. Сейчас еще пройдусь по нему.
– Там немного осталось, с Прохором думали, прикончим его, – сказал я. – Но нет, отступили, намахались так, что решили отдохнуть, хотели попозже еще один заход сделать. Давай приступай, я вон тем пнем займусь. Высоковат, лучше убрать. А то, когда «ланкастер» к нему подтянем, жечь опасно будет.
– Понял. А там и хлопцы придут, будем чаи гонять, я меда набрал опять, повезло, рядом второй улей прятался. – Бортстрелок пошел враскачку по просеке.
Дерево, которое мы рубили уже второй день, росло по краю намеченной полосы. Чудом не зацепили, когда садились. Петр Иваныч его вчера хорошо подтесал, я тоже больше чем на две трети прошел. Но великан стоял крепко и не собирался падать.
Я возился с не желавшим разгораться пнем, смотрел, как остервенело машет топором Петр Иванович. Беспокоится, потому и работает без отдыха. Да чего там, и я места себе не находил из-за того, что ребята задерживались. Стараешься вида не подавать, сам понимаешь – и остальные тоже делают вид, что все хорошо, а разговор возьмет и заглохнет на полуслове. Петр Иваныч уже второй раз рассеянно хлопнул себя по лбу и пробормотал:
– Это про что же я? Не помню.
Наверное, так же переживал, когда мы с Алексеем ходили «юнкерс» искать. Может, и больше – сейчас-то понятно, куда ребята пошли, а тогда отправились в неизвестность. Тепло на душе от этого понимания. Если о тебе кто-то беспокоится, то и чувствуешь себя нужным. Не вообще нужным, как солдат, например, на войне, а нужным именно этому конкретному человеку, чужому мужику из никогда не виденной мной Винницкой области… Получается, не чужому, какой же он чужой, если заботится и беспокоится.
Уже сумрачно становилось, а мы все какую-то работу находили или просто сидели на бревне.
– Моя очередь, дай помашу немного, отдохни, Петр Иваныч.
– Да чего отдыхать, – отмахнулся было от меня хмуро бортстрелок, пот с него катился градом.
Но топор отдал. Задрал рубаху, вытер лицо.
– Проша мне прописал отдых, – усмехнулся я, прошел вокруг дерева, размахнулся, ударил, лезвие звякнуло будто вхолостую, – чтобы теплового удара не случилось. Говорит, лежать, капитан, у тебя морда красная. Вот теперь и я тебе прописываю. Ступай в лагерь отдыхать. Что мы с тобой тут до полночи вокруг этой елки скакать будем? Иди, я скоро следом двинусь.
– Проклятущее, будто резиновое, – с досадой сплюнул Петр Иванович, потер ладони, машинально пошарил по карманам, сплюнул еще раз. – Курить охота. Проша лучше бы табак нашел! А никуда я не пойду. Хлопцев почему нет, как думаешь, капитан?
– Идут, – коротко сказал я, посмотрел на Петра Иваныча, тот ждал. – Идут, Петр Иваныч. Думаю, через стену с грузом за один раз не переправишься. Время ушло на спуск и подъем. Вот и задерживаются.
Бортстрелок кивнул:
– Вот и я тоже думаю, что из-за стены это, чтоб ее перекособочило.
– Лишь бы не под ними, – добавил я.
Мы устало рассмеялись. Опять разбрелись в разные концы просеки. Он взялся резать ножом поднявшуюся поросль на делянке, которую определили под завтрашнюю попытку. Я топором махал. Казалось, что подается, долбил, как тот дятел.
Пронзительные крики перепончатых стихали, утробно взревел и затих в ближнем логу зверь покрупнее. А Алексей с Константином все не возвращались. Проша бы уже дал отмашку от лагеря, однако сигналов с кухни никаких не поступало.
– Давай толкнем, Миша! – крикнул за спиной Петр Иваныч.
– Давай толкнем, – сказал я, в голове аж звенело.
Уперлись жердиной. Никакого движения. Стоит, зараза, как каменное.
– Не-ет, кажись, пошло.
– Показалось.
– Точно пошло. Отходь!
Дерево захрустело, затрещало, неожиданно не переломилось по надрубленному месту, а выкорчевало само себя и хрястнулось, проложив просеку в зарослях по правую руку от нас. Вот это да, получается, махали два дня топором, а оно едва держалось. Мы переглянулись с бортстрелком. Из-за этого торчавшего в разные стороны огромного корневища, казалось, стало еще темнее.
– Зверюга, метров сорок будет, – покачал головой Петр Иваныч, взмокший и растерянный. Вздохнул:
– Что же мы, як дити малые, стволюку столько часов рубили-корячились, коли у него корни гнилые совсем. Сразу подналечь бы… да как узнать, эта елка первая такая попалась.
– Как же определишь? Тут низина, вода, наверное, стоит подолгу. Может, еще вчера нашей с тобой силы мало было бы свалить его. Подраскачали, пока рубили. Здесь, поди, половина таких. Теперь корневище это с просеки уволочь как-то надо, – рассмеялся и обернулся я.
Галюченко перевернул фляжку, а воды уже и нет в ней.
– Суши весла, Петр Иваныч, как говорил мой сосед, кронштадтский моряк дядя Коля. Давай заканчивать на сегодня, а то мы с тобой всю работу переделаем. Пошли к озеру напрямик, в лагерь заходить не будем.
– Да пока руки делают, голова меньше мается, – хмуро сказал Галюченко. – Не будем, раз Проша нам не маячит, значит, наших все нет. Пошли, Миша.
Как мысли мои прочитал – не вернулись еще штурман с радистом. Проша бы уже позвал, что толку заходить, крюк делать и новости спрашивать.
Петр Иваныч выдернул топор. Мы пробрались кустами, потом – чуть по тропинке. Потянуло сыростью. Занырнули, подняли волну и шум. Двуногие «хлопцы», прямо-ходячие ящерки, бродившие по колено в воде и промышлявшие у берега, бросились врассыпную. У самой скалы торчала, как перископ, голова и объедала листья кустов, свесившихся в озеро.
Я ушел на глубину, сделал пару гребков и наткнулся на тушу, понял, что стою на ней, а туша на меня ноль внимания. Диплодок в озеро забрался. Маленький еще, взрослый не поместился бы. Вот так – ходишь по лесу, опасаешься, что наступит на тебя такой, а потом сам на него наступаешь.
Вынырнув, поискал глазами бортстрелка, конечно надеясь увидеть там Костю с Алешкой, но увидел только Петра Иваныча, стирающего песком рубаху. Он мне махнул и крикнул:
– Хороша водичка!
Голос его раздался гулко. Я поплыл к берегу. Выбираться не хотелось, вот уже илистое дно под коленями, охота лечь и лежать. Но пора идти, потому что рубаху Петр Иваныч постирал, на сук перебросил и на плечо его положил – готовность налицо. Я быстро натянул штаны на мокрое тело, сожрут ведь, гады, пока дойдешь до костра.
К лагерю двигались молча. И тут от «ланкастера» крик раздался. Вопль какой-то короткий. Он совпал с криком археоптерикса. Мы переглянулись.
– Фриц! – в один голос проговорили мы и дернули бежать.
Петр Иванович сильно отстал, а я, как лось, ломанулся сквозь завалы веток. В голове крутилось черт знает что. Ушел, оставил Прошку, вот придурок, это ведь надо было додуматься, кому доверять, фашисту!
Вывернул на нашу кухню, которую с просеки не видно, лишь дымок обычно вился над зарослями. Теперь почти темно. Или я бежал так, что в глазах потемнело. Черт, казалось, рукой подать до кухни…
Уже метров за пять, в отсветах костра, увидел макушку Прохора, мечущуюся нелепо, вверх-вниз, вправо-влево. Слышались глухие удары. Крики. Ругаются? Матом. Кажется, штурман. Если штурман там, то уж он-то фрица приложит. Голос Алексея перекрыл топот и ругань:
– Отставить, сказал, паразит, что ж ты делаешь!
Я выскочил на поляну перед «ланкастером». Алешка стоял ко мне спиной. Фриц валялся на животе, влипнув лицом в землю, Костя сидел на фрице верхом и лупил его кулаком сбоку, в морду, по голове. Проша мельтешил рядом, пытаясь оторвать радиста от немца. Радист подскочил и, схватив в кулак рубаху, одним движением перевернул немца, и опять в морду. Тот только уворачивался.
Я крикнул:
– Твою же мать, отставить расправу! – Черт, голос пропал с этой пробежки. Но я видел, что Костя притормозил от неожиданности. – Слышишь, ты! – рявкнул я.
Но радист улучил момент и опять принялся лупить со всей силы в правую часть лица немца, фриц увернулся носом в землю.
Я подскочил, схватил сержанта за шкирку, оттащил. Тот зло вырывался. Дернулся на меня. Еще чего не хватало! Я рванул его так, что Костя отлетел на пару шагов.
Сел, уставился. Наступила тишина. Штурман отошел к костру.
Тяжело дыша, за спиной показался Петр Иваныч.
– Зря ты, капитан, – сказал Алексей. – Мы стали искать перочинные ножи, думали, вдруг – бритвы. Ну, и там конверт и фотографии. С повешенными.
Фриц сидел на земле, сцепив пальцы в замок, обхватив колени. Его хорошо освещало костром. С носа капала кровь.
Радист лег на спину и закинул руку за голову. Протестует. Я тоже сел возле костра прямо на землю, уставился в огонь. Устал. Ноги и руки гудели.
– Ну, давайте все на одного навалимся, камнями закидаем, как там в Средние века было, – огрызнулся я. И спросил: – Что за фотографии?
Штурман достал конверт и отдал мне.
– Хотел сразу порвать, но принесли. Как вещественное доказательство.
Я вытащил письмо – мелкий почерк, написано по-немецки, ничего не понятно, конечно. И фотокарточка – четыре эсэсовца в полевой форме, изба с вывеской. Изба-то наша, а вывеска четкая, ровная, немецкая. И сбоку виселица – человек на ней и еще один чуть-чуть виден, рамкой кадра обрезан. Тошно, сразу жалость вся слетела к этому полудохлому фрицу, к погани фашистской. Перевернул снимок, на обратной стороне надпись: то ли Дитриху от Лаута Ф., то ли Лауту Ф. от Дитриха – поди разбери, да и разбирать не хочется. Но я взял себя в руки:
– Подписано Дитриху от Лаута Ф.
– Так, может, другим именем назвался, – сказал Петр Иванович, взяв снимок, наклонился к огню. Лицо борт-стрелка стало жестким.