Один скелет рассмотреть… так ведь и свой очень легко ненароком оставить. В той стороне вечно крики истошные слышались. Проша и говорил, что там могут «обитать хищные виды ящеров, потому что встречаются небольших размеров травоядные», подходящих размеров еда, значит, в переводе на наш, мещанский.
Бортстрелок сказал, обернется быстро. Но у него же нога больная. Правда, хромал он не сильно, на роль охотника годился, а вот на роль убегающей дичи – нет, скорее на роль пасущегося мирно обеда. Я поднял глаза, увидел, что Алексей смотрит на меня.
– Давай пройдем вдоль лощины по тропе, – сказал я. – Может, дичи набил – никак не дотащит.
Но смеяться никому не захотелось. Проша так и застыл с листком в руке, дошло наконец, что Петр Иваныч пропал. Немец следил за нами и вслушивался. Костя коротко спросил:
– Какие приказания будут, товарищ капитан?
– Готовьте ужин. Остаешься за старшего, Костя. Подбейте кого-нибудь и слопайте его, – улыбнулся я. – За нами, если задержимся, пойдешь только утром, не раньше.
Понял, что получилось слишком трагично, и добавил:
– А то так и будем друг за другом ходить впотьмах. Мы, если что, где задержимся, там и заночуем.
Собрались быстро. С трехлинейкой ушел Петр Иванович, поэтому нам из вооружения остались пистолеты и пулемет. Пулемет решили не брать. Тащить его не хотелось, местную трехэтажную тварь трехлинейкой или пистолетами не возьмешь, только пощекочешь, но и с пулеметом на ходу, с рук, особо не управишься. Прихватили моток строп на всякий случай. Думать о таком случае не хотелось, но немца-то без строп не вытащили бы.
Костя ушел в сторону зарослей с птеродактилями – за ужином. А мы с Алешкой – вглубь леса. Звериная тропа уходила под кроны высоких деревьев, очень высоких. Темнело, вдалеке прокатился гром.
Эту часть окрестностей мы почти не знали, потому что в паре километров от лагеря начинался бурелом и старый пал. Лощина шла в гору и скоро превратилась в пологое ущелье. Местами еще оставались следы пожара, проплешины без джунглей – застывшая лава, по склонам торчали реденькие кривые деревца. Мы время от времени выкрикивали «Петр Иваныч!» и прислушивались. Отвечал нам гундосливо какой-то зверь.
– Черт, лучше бы до утра подождать, скоро темно будет, – сказал Алексей после очередной переклички.
Шли мы уже около часа. Расходились в разные стороны, сходились.
– Это да, – ответил я и больше ничего не сказал.
И Алешка молчал.
Кто его знает, как лучше. Когда слышишь эти звериные завывания и рев, раздававшиеся по джунглям, и все твои – вот они, рядом и в относительной безопасности, то ничего, даже смешно. Различаешь орущих даже по воплям. Думаешь: «О, длинношеее орет, а это парень с гребнем на спине, а вопль археоптерикса, если выберемся, сниться мне будет, похоже». Теперь же все время крутилась мысль, что там, среди этих дебрей, где-то скитается Петр Иванович. Совсем один, уставший, голодный, пожилой мужик, – это к тому, что сил у него поменьше, чем у меня или у Алешки. Скитается, бедняга, а выйти к лагерю почему-то не может.
Идти было все труднее. Поднимался ветер. Вроде бы и выбрались из чащи, но теперь тут и там торчали огромные валуны в застывшей лаве. Местность смахивала на поле боя.
– Куда он мог двинуться? – крикнул Алексей, пытаясь перекрыть шум леса и вой ветра в камнях. – По курумнику искать – сам черт ногу сломит.
Мы остановились. Впереди, совсем недалеко, были вулканы. Винница и Ленинград – прямо по курсу. С того места, где мы остановились, виднелся еще один. Три вершины вырисовывались на сером небе, подсвечивались и курились. Идти к ним не хотелось, да и не думалось, что Петр Иванович отправится в самое пекло за дичью.
Где-то, похоже над морем, громыхал гром, и шторм набирал силу. Шум деревьев, скрип веток и стволов стал заглушать остальные звуки. Молния прочертила небо. Головы диплодоков вдалеке испуганно поднялись над деревьями, дернулись в нашу сторону, их туши двинулись, вспахивая собой черноту джунглей.
Еще поорали: «Петр Иваныч! Галюченко!»
– Пойду к Виннице, ты двигай к Ленинграду! – крикнул я. – Может, где расщелина есть. Иначе времени много уходит, совсем стемнеет. И вот-вот гроза накроет.
Алешка молча кивнул. Мы разошлись.
– Подожди! – не сделав и пары шагов, остановился штурман. – Слушай!
Я обернулся, Алешка замер, вскинув руку. И точно. Через некоторое время к шуму ветра и скрипу деревьев, реву далекому испуганного животного добавился какой-то лишний прерывающийся звук. Я посмотрел на штурмана, пошел к нему.
– Кричит, что ли? – сказал он.
– Похоже.
Двинулись на звук, но он пропал. Стали кружить по камням, без конца крича: «Петр Иваныч!» Охрипли. Сумерки сгущались быстро. Я уже еле различал Алексея. Постоянно цеплялся за откуда-то взявшиеся ветки, за вдруг попадавшие под ноги камни, спотыкался.
Потом сошлись на том, что звук становился слышен каждый раз, когда мы поворачивались к третьему вулкану. Пошли к нему. Высота у него побольше, чем у Винницы и Ленинграда.
Свернули в сторону джунглей.
Опять в вое ветра послышалось тоненькое «а-а-а», будто на излете, но уже ближе к нам. Ветер вдруг стих. Мы с Алешкой переглянулись и, не сговариваясь, заорали одновременно во всю силу:
– Петр Иваныч!
Замолчали. Прошли еще пару десятков метров к лесу, местность показалась больше похожей на ту, где располагался лагерь.
– Ох, да здесь я, скильки можно орать, – раздалось вдруг, – снимите меня отсюда, бога ради, укачало, як на пароходе…
Новый порыв ветра унес обрывок фразы. Темнота под кронами была почти полной, только силуэты крайних деревьев выделялись на светлой полосе на горизонте.
Бортстрелок лежал на ветке гинкго, обхватив ее руками и ногами, примерно метрах в двенадцати над землей. Удивительно, что вообще его разглядеть удалось.
– Как ты сумел туда забраться? – крикнул Алексей. Тот что-то ответил, но ветер вновь начал усиливаться, деревья раскачивались, и мы ничего не разобрали. В сумерках виднелись вытоптанные вокруг заросли, будто прошло стадо слонов. Это очень нехорошо. Я, конечно, не видел, как проходит стадо слонов, но уже знал – мирное семейство любых местных зверушек движется, как танковая рота.
– От кого он туда забрался, вот что интересно? Может, и нам не мешало бы? – сказал я.
Мы не спускали глаз с плохо просматриваемого борт-стрелка. Сумерки становились плотнее. Иногда Петр Иванович появлялся в зоне видимости, когда ветер стихал и мотание веток замедлялось. Тогда и слышался его голос. Правда, теперь он громкость сбавил, оно и понятно, его ведь нашли. А вот что нам делать? Как его оттуда снимать? Только если привязать и, как на страховке, понемногу спускать. А может, он почувствует себя увереннее со страховкой и спустится сам.
На том и порешили. Попрепирались, кто полезет наверх.
– Я пойду.
– Нет, я.
– Что я, по деревьям не лазил? – сказал я, обходя ствол и сбрасывая моток строп на землю, привязывая концом за ремень. Подпрыгнул, ухватился за ветку, раскачался и, толкнувшись ногами в дерево, перевалился.
– А кто эту каравеллу поднимать в воздух будет, если свалитесь оба? – крикнул мне в спину штурман, стравливая веревку. – Я не сумею.
– Там Вяхирев все по-русски подписал, – огрызнулся я, подыскивая глазами подходящие ветки, но они, как назло, росли без понимания того, что кому-то придется взбираться наверх. – Читать умеешь – поднимешь.
Одолел яруса три. Усевшись в развилке, я крикнул болтавшемуся в паре метров надо мной бортстрелку:
– Вот как, скажи, Петр Иваныч, ты туда взобрался, ведь ветки тонкие здесь? Взлетел, что ли? Лови моток, сам пойдешь. Перекинь для страховки через сук, обвяжись и давай двигайся помаленьку.
Петр Иваныч, кряхтя и матерясь, вытянул руку вниз, что-то там изобразил пятерней в воздухе. Ловит.
– Ох и мотает, мотает и мотает. О! Есть попадание.
Он ухватился за веревку. Я видел, как он, беспомощно удерживаясь одной рукой и коленями, перекинул моток через сук и стал цеплять к себе кое-как свернутую петлю.
– Ты как, Петр Иваныч? Помогать?
– Сиди уже, помогальщик, с веревкой-то и дурак сумеет… поди… а, черт…
Темнота уже была полная. Кроны раскачивались, завывал ветер. Где-то над головой возился бортстрелок, как большой жук, запутавшийся в паутине. Но не оставлять же его наверху на ночь.
– Ну, вы там уснули? – снизу подал голос штурман. – Лучше бы сам сто раз забрался.
– Вот-вот, посиди, будешь знать, как ждать, – съязвил я в ответ.
Алексей не ответил. Почему-то ругнулся. Раздался сильный хруст. Ветер, что ли, усилился? Да нет, даже стих ненадолго. И хруст какой-то направленный шел, приближался.
– Кто-то прется прямо на нас, кажется! – сказал Алешка.
– А? – крикнул Петр Иваныч, возясь с веревкой. Похоже, он уже обвязался, перекинул стропу, потому что теперь кряхтел, повиснув на ветке и дотягиваясь ногой до нижнего сука. Молния била часто, тогда я его и видел.
– Петр Иваныч, не обращай внимания. Кто тебя на дерево загнал-то? Спасался от кого?
– Та зверюга меня одна одолела. – Бортстрелок охотно откликнулся, чередуя рассказ матами в адрес веток и сучьев. – Стадо вдруг через лес рвануло, этих, что с гребнем. Топот стоял, будто армия на прорыв вышла. Как на дерево взобрался, сам не соображу. Опомнился, когда одна взялась дерево бодать. Разбежится, как даст лбом-то. Уж с жизнью прощаться начал…
Пошел дождь, брызнул вначале, а потом ливанул как из ведра. Сквозь шум обрушившейся с неба воды продолжал слышаться треск. Что-то определенно двигалось со стороны моря. Большое. Фыркнуло совсем рядом. Снизу, в ветках, тоже пошло движение.
– Алешка, двигай наверх! Что наблюдаешь? – сказал я более-менее спокойным голосом, хоть и вертел лихорадочно башкой.
– Да под тобой я уже, – тихо ответил штурман. – Ниже веткой. А, черт! Откуда они взялись…
Жар пошел как от печки. Опять фыркнуло. Ветка подо мной заходила ходуном. Блеснула молния.