– Диплодоки, – сказал я.
– Они, – еле слышно отозвался Алешка.
– Хосподи, думал, качка эта прекратится. Откуда они взялись? – Петр Иваныч уже стоял в развилке чуть выше меня, крепко обняв ствол.
– Ну, Петр Иваныч, теперь у тебя более устойчивая позиция, до утра продержимся, – сказал я, еле сдерживая смех.
– А что, стропой привяжемся и спать заляжем, куда в такую темень идти, – деловито ответил бортстрелок.
– Вкусный дождь-то, – сказал штурман.
Я подставил лицо дождю и рассмеялся:
– Сладкая, тысячу лет такой не пил.
– Проша бы сейчас посчитал сколько, – донеслось от Алешки.
Сверкнула очередная молния. Прямо передо мной висела мокрая морда диплодока. Он срывал листья с дерева. Морда спокойная и сонная. Шелестела вода по веткам и листьям. И в темноте этой казалось, что я дома. Идет дождь, в комнате выключен свет, слышен шорох мокрых кустов сирени за окном… Нет, это диплодок щиплет зелень. Фыркнул и двинулся дальше. Вымокшая его голова блеснула тускло в свете очередного разряда, вздрогнула, дернулась конвульсивно вперед от прокатившегося над лесом грома.
– Кажись, уходят, – тихо сказал бортстрелок.
– Да, уходят.
– Все-таки придется, как предложил Петр Иваныч, дождаться утра, – решил я. – Экипаж, выбираем удобную позицию. Я караулю первым, второй – штурман, ты, Петр Иваныч, следующий.
– Понял. И то верно, а то коленки уже дрожат, – одобрил бортстрелок. И зашуршал в ветках, начав устраиваться на ночлег.
– Я, пожалуй, тогда дислокацию сменю на этаж повыше, – ответил снизу штурман.
Мы немного еще попрепирались, у кого место выгодней оказалось, потом принялись уступать друг другу свою развилку, которая каждому казалась более удобной. Подергали веревку, распределяя ее между собой. Через полчаса на дереве стояла тишина. Шелестел дождь, и в стороне гор громыхал далекий гром.
В этой тишине Алешка громко зевнул и сказал:
– А ты заметил, фриц-то все больше оживает?
– Заметил, – ответил я. – Кстати, очень удачно ты сегодня ему топор подсунул. Интересно было, что делать станет.
– И что Йорген с топором? – спросил бортстрелок.
– Дров нарубил, – ответил Алексей.
– Ну-у, – протянул Петр Иваныч, – значит, добре.
– Может, тактика такая со стратегией? – спросил штурман. – Переждет, а потом покажет всю свою сущность?
– Тут одно из двух, – послышалось сверху, – либо покажет, либо не покажет. А охотник что делает? Правильно. В засаде сидит.
Мы поржали. В засаде. Тут тебе и тактика, и стратегия, и психология противника.
– Дров нарубил, воды сегодня принес, – сказал я, – завтра возьму его заросли валить.
– О! Думаешь, пора?
– Пора, – коротко ответил я, и Алешка не стал переспрашивать.
Понимает, что я и сам не знаю – пора ли. Но и в лагере оставлять врага, входящего в силу, не хотелось, а так на глазах будет. Да и не только топором махать надо, срубленное в сторону оттаскивать, расчищать. Руки хоть и немецкие, а пригодятся.
Казалось, все равно, идет дождь или нет, потому что вымокли мы моментально. К тому же было тепло. Сквозь шорох капель слышалось, как шагали через джунгли диплодоки. Вскоре и они остановились на ночлег, потому что гроза закончилась и ветер стих. Только дождь все молотил.
Я попытался думать о просеке, стал прикидывать, не пора ли рубить заросли между пляжем и лесом. За них еще не брались, потому что не было смысла. Вообще зря я сказал Косте идти искать нас утром. Подстраховался, конечно, – раз до утра нет, вдруг мы тоже во что-то вляпались. Но зря сказал. Теперь надо встать затемно и вернуться в лагерь до рассвета, а то разойдемся. Да и вообще, как он пойдет? Прошу с фрицем оставит? Не оставит Костя нашего профессора один на один с фашистом, если только… да, точно, он его привяжет. Тут я рассмеялся.
– Ты чего, як еж, там фыркаешь, капитан? – сонно спросил Галюченко со своей развилки.
– Вставать затемно придется, чтобы Костя не успел на поиски пойти. Разойдемся – день потеряем.
– Не впервой, – ответил Петр Иваныч. – А Костя пойдет. Немца привяжет и пойдет.
– Вот и я так подумал, что выход у него один. Спи, Петр Иваныч.
Алешку не слышно через шорох дождя и листьев. Хотелось спать, но сидеть неудобно, терла стропа где-то на спине – сильно затянул. Ну да не каждый день вот так на ночевку гнездишься. Может, правильнее было в лагерь пойти. Наверное, дошли бы. Опять же нога больная у бортстрелка, как по темноте отправляться? Нет, лучше до рассвета пересидеть…
Заявились мы в лагерь еще по сумеркам утренним. Серо было, душно и мокро. Дождь шел и шел. Мы выдвинулись быстро – по-настоящему на дереве все равно не поспишь. Спустились, десять минут на сборы, стропы смотали, обернулись на вулканы вблизи полюбоваться и пошли. Разговаривать особенно не хотелось, торопились домой. Я поймал себя уже несколько раз, что машинально думаю про лагерь как про дом. Так человек и живет, вроде бы и нет, и не может быть здесь дома, а говоришь «домой».
Добрались быстро. Напрямую, без поисков бортстрелка, получилось минут тридцать ходу. Плюс пятнадцать на проверку силков и снятие двух тушек на завтрак. Остальные силки оказались пустыми.
К лагерю подошли тихо, зачем будить, до подъема еще время есть, пусть отдыхают. Теперь, когда «ланкастер» перетащили, кухня размещалась отдельно, а казарма в виде фюзеляжа торчала посреди просеки. Вот мы и решили – сейчас костер раскочегарим, чаю попьем, как раз и завтрак подоспеет. Проголодались – хоть сырыми перепончатых грызи!
Дождь все шел. Поднимался пар над лесом. Тихо, безветрие, только шелестела вода по листьям. Все как обычно – джунгли, духота, но вот этот дождь, почему-то в голове так и крутилось «хочу домой», и точно не в лагерь возле «ланкастера».
Глава 36О трубках медных и трубках мира
Дождь зарядил надолго. Нам удалось-таки протащить машину аж на два метра. Не верилось, что «ланкастер» медленно, скрипя всем фюзеляжем, но ползет к пляжу. Умотались, даже не замечали дождя, к тому же, когда начинает получаться то, над чем бьешься так долго, это здорово ведет вперед. Но дождь делал свое дело – к вечеру землю совсем развезло, вода хлюпала под ногами, и «ланкастер» увяз в грязной жиже окончательно.
К утру ничего не изменилось. С неба поливало, казалось, с той же силой.
– Тропические дожди быстро не заканчиваются, нет, – сказал Прохор, высунув нос из-под навеса и спрятавшись обратно.
– Значит, сегодня все силы на ремонт, – сказал я.
Обшивку левого крыла пришлось поднять – иначе к перебитой магистрали не добраться. Да и вокруг пошарить-проверить тоже пришлось – вдруг еще где фашист трубопровод прострелил. Вон он, гад, сидит с кружкой у костра, скорчившись, назначен ответственным за сбор и сжигание веток. Стаскал очередную партию, сидит-работает, сжигает, чай заодно горячим держит и сам прихлебывает. Вроде и не помирает больше, а все равно больной – трясет его, несмотря на жару и духоту. А может, от жары и духоты трясет? Черт их, немцев, разберет, все у них наоборот.
Я сообразил, что думаю в рифму, плюнул с крыла на землю, целясь в пробегавшего мелкого зеленого, и вновь опустил ноги в пространство между нервюрой и бензобаком. Медная трубка была перебита почти у самого насоса, но хвостик небольшой остался – есть за что цепляться. Однако даже ладонь просунуть не получалось – так, чтобы по уму ухватиться. Поначалу мы липкой лентой замотали, и хорошо, что крыло не закрыли. А то полетали бы… минут пятнадцать, не больше. Дней за десять пары бензина ленту разъели – Алексей заметил, и двигатели заводить даже не пришлось. Один выход – разорвать трубку совсем и шлангом подходящим соединить. Так и сделали, вот только единственный подходящий шланг никак не хотел натягиваться на трубку. На взгляд – именно тот размер, а ни в какую.
Я махнул Алексею, он забрался на крыло, попытался помочь. Куда там. Тут и две руки еле-еле подсунуть удается, а четыре – совсем никак, только придержать чуть, чтобы магистраль меньше вихлялась. Минут двадцать пыхтели, потом Алексей разогнулся, кивнул в сторону немца:
– Смотрит, гад, как мы мучаемся, – и, перейдя с тихого голоса на крик, ткнул пальцем в глубину крыла: – Чего уставился? Видишь, что натворил, из-за тебя все!
Тот, конечно, ничего не понял, а решил, что Алексей его зовет. С трудом поднялся и понемногу заполз по приставленным бревнам к нам на крыло. Что тут оставалось делать? Только ткнуть еще раз пальцем в разорванную магистраль да показать на обрезок шланга, который так и не удалось натянуть.
Немец ничего не сказал, а просто повернулся и отправился восвояси, к костру. Там поднял с земли свою кружку, подлил в нее кипятку и вновь полез на крыло.
– Ну, гад же, говорю же, гад, – возмущался штурман. – Чаек попивать будет да наблюдать, как мы мучаемся. Эсэсовец, одно слово.
Оказалось, немец чаек попивать не собирался. Взял у Алексея шланг и сунул в свою кружку. Вынул, обжигаясь, и надел на конец трубки. Совсем без усилий – какая уж тут сила, если руки у него тряслись, будто у старика столетнего.
– Опля! – Настроение Алексея враз поменялось. – Как же мы забыли про расширение от тепла!
Он с размаха хлопнул по плечу помощника, который едва устоял на ногах, расплескав чай.
– Стоя-ять, не падать! – протянул штурман, ухватив немца за рукав, свалился бы доходяга с крыла.
Оставалось натянуть другую сторону шланга, и тут мы вернулись к исходной позиции – остыла резинка за полминуты, с кружкой к ней не подберешься, не нагреешь. Что делать? Но немец лег на крыло и еще раз намочил шланг водой, теперь уже почти холодной. Попробовал натянуть – куда там, с его-то куриной хваткой. Показал мне – попробуй. Шланг туго, но пошел. Трубки соединились намертво, вода как смазка сработала.
С крыла спустились в обратном порядке и в молчании. У костра расселись кругом, кипятку налили. В голову мысль пришла – как индейцы с трубкой мира. Пришла и настроение убила – курить хотелось, хоть кричи.