Алексей поднялся:
– Пойду по пляжу прогуляюсь, какой-то скрип странный идет, не слышите? Что там такое?
Пошел и пошел, мне – так и пошевелиться было невмоготу, разжарился. Смотрю, даже Проша ухом не повел. Петр Иваныч дремал, а радист, как и я, разморенно просекой любовался или спал с открытыми глазами.
И тут Алешка обратно бежит и руками машет:
– Открывайте ворота, цирк приехал!
Ну как такое объявление пропустить? Повскакали и к пляжу. Алешка впереди всех, мы за ним. Вывернули из-за кустов, а там гвалт, крик, рев. Сто метров от нас, не больше. Что-то вроде представления о недружественной встрече Гулливера с лилипутами, и этот самый Гулливер с лилипутами так друг другом заняты, что на нас, зрителей, никакого внимания.
Пустынное море, белый песок, огромный зверь и десятки, сотни верещащих птеродактилей вокруг него. Проша остановился и ахнул, от счастья, наверное, что такое видит. Руки раскинул и нас давай оттеснять назад, тут и мы соображаем, что зрители зрителями, и мы, вот они, радостные лилипуты, но зубы-то у Гулливера тоже гулливерские. Тираннозавр или кто-то из его родственников? На пляж забрел. Большой, метров восемь с хвостом, а то и десять. Зря забрел – перепончатые тучей вокруг вьются, клюют и скрипят как-то особенно громко. Гигант лапами помахивает, во всю правду зубами щелкает, но куда ему! Зубы имеет на дичь покрупнее, поди ухвати такой вот маленький верткий штурмовик. Во всяком случае, мы не заметили, чтобы птеродактили или рамфоринхи урон несли. Причем обе модели летательных аппаратов заодно работали, с полной тактической слаженностью.
А тираннозавр вдруг повернулся и большими прыжками поскакал вдоль пляжа, как Петр Иваныч от тех пчел. Зигзагами. Но не совсем так же, Петр Иваныч с медом удирал, а зверюга без трофеев ретировалась.
Вернулись мы обратно на пни, сидим от смеха давимся. Идиотство какое-то тираннозавр этот. Ведь здоровенная дура, мог бы развернуться и за нами рвануть, разорвал бы на клочки, но мы даже испугаться его забыли. Ну, кроме Проши. Все потому, что просека к концу подходит и самолет тяжеленный подтянут почти к намеченной точке. Я опять и опять оглядывал экипаж. Самое смешное, что говорили все про другое, про что угодно, только не про то, что не сегодня, так завтра, ну, послезавтра… попробуем поднять «ланкастер».
– Птичий базар, – сказал Алексей, улыбнувшись.
– Какой базар? – спросил Петр Иваныч.
Слова эти ему, наверное, ярмарку напомнили. Проша рассмеялся и тут же вежливо закашлялся. А бортстрелок продолжил:
– В кино видел, в кинохронике о героях Севера кадры были. На севере чайки так на хищников нападают, от мест своих гонят. Забредет песец или медведь белый, а они всей стаей, тысячами на одного. Так и выглядело. Только медведь, по сравнению с нашим, медвежонок.
Тут Проша смеяться перестал:
– А ведь правильно. Инстинкт, значит, у перепончатых и у пернатых одинаковый, хищников к своим гнездовьям не подпускать. Поэтому близко от лагеря одни травоядные и прохаживаются. Наверное, этот тираннозавр издалека пришел, а местные территорию знают и даже не приближаются. Чтоб не связываться с летучими гадами. Так что нам птеродактили не только пищу предоставляют, но и оборону держат.
– Полезнейшая, оказывается, штука – птеродактиль, а ты, Галюченко, их в котелок, – ехидно ввернул Костя.
Петр Иванович вдруг обиделся:
– Ты шути, да не зашучивайся, радист. Есть захочешь – приходи извиняться.
Веселое настроение сразу и улетучилось, устали мы все, нервы на пределе.
– Экипаж, отставить ругаться! К перетаскиванию «ланкастера» при-иступить! – громко скомандовал я.
Глава 41Проша, на тебя вся страна смотрит!
Сегодня решили начать с уничтожения зарослей перед пляжем. Помятые во время нашей аварийной посадки деревца давно поднялись, будто мы здесь и не бороздили на двадцатитонном «ланкастере».
Это больше походило на какой-то безумный марш-бросок. Алексей и я рубили кустарники, лианы, все, что подворачивалось под топор. Немец с радистом очищали площадку, оттаскивая подальше ветки. Петр Иваныч срезал дудки, между делом запустил ножом в руконогую рыбину, высунувшуюся над водой, и сам удивился, что попал. Да еще и наповал – кажется, в наше время рыбы будут более живучи.
– О! Еда есть, – пробормотал он, забираясь за добычей в неглубокую заводь.
В воду пришлось лезть и мне, рыбина оказалась тяжелой, скользкой, покрытой слизью – не ухватишься.
Заросли были уничтожены уже к обеду. Направо – море, налево – просека. Мы переглянулись.
– Обедаем и загружаем машину багажом, – сказал я, обводя глазами экипаж, затихший и столпившийся вокруг меня. Добавил, улыбнувшись, уже не в силах сдерживать радость, потому что просто этот момент наступил, пусть неизвестно, как выйдет, но сейчас-то еще неизвестно, и надежда, получается, пока есть: – Проша… вспоминай, все ли проверил.
Загалдели хором не понять что, слышно было радиста больше всех, он кричал не очень вразумительно, но отчаянно:
– Проша, ты это… смотри… на тебя вся страна смотрит! Уже глубокой ночью сели, притихшие, у костра.
Побросали, что увидели и что вспомнили, в «ланка-стер».
То ржали как ненормальные:
– Оставь, Петр Иваныч, котелок, куда тащишь, с утра завтрак по расписанию!
То ругались из-за пустяков.
И теперь сидели молча. Проша время от времени бросался к своей машине. Я увидел, как фриц стоит у раскрытого бомболюка, смотрит на едва помещающийся в фюзеляже Прошин агрегат. Юрген обернулся на меня, опять на машину. Понял ли он, что здесь мы все из-за нее? Может, и понял.
Немец отошел к костру, сел. Держался он вроде бы и особняком, но, когда помощь нужна была, каждый раз рядом оказывался. Тащишь из последних сил, а рука его тощая уже вцепилась и тоже тянет. Молча. Может, это молчание посильнее всякого разговора и оказалось…
Не помню, как уснул. Все старался ничего не забыть – и взять с собой самое нужное, и небо это над темнеющими джунглями, в котором мелькали птеродактили, будто стрижи, тоже в памяти унести.
Глава 42Адьес, амигос, адьес
Для нормального взлета наземный персонал с собой завезти мы не догадались, и динозавров надрессировать тоже как-то в голову не пришло. Значит, самим выкручиваться, нашим малым составом, «ланкастер»-то с трех точек запускается, одновременно из кабины и от стоек шасси.
Пришлось провести пару тренировок, моторы не заводили, конечно, только работу экипажа оттачивали. Проша, не военный человек, сначала понять не мог, зачем это – бегать вокруг машины с воплями и матами, с побагровевшим от гнева и обиды Галюченко, который постоянно кричал: «Ведь скильки раз можно повторять!» А после первого раза, когда ясно стало, что машину нам без тренировок не запустить, так и Проша уже не метался, а весело и разумно бегал от стойки к стойке, подчиняясь Петру Ивановичу, поставленному перед носом сигнальщиком. И Юрген, казалось, понимает русский командный…
В кокпите я один остался, остальные топтались на земле, каждый на своем месте, переговариваясь и потея.
Открутить ручку топливного насоса и подкачать топливо, восемь – двенадцать качков. И так на каждом двигателе, на каждой стойке. Запустили вчера их все, на полминуты, чтобы топливо зря не тратить.
Взлетали в шесть утра по местному, хронометр показывал восемь вечера московского, а какого дня, мы даже и не пытались угадать. Вернее, дни-то мы считали, но Прохор сказал, что при переходе в прошлое мог произойти сдвиг и нельзя надеяться, что количество дней, проведенных здесь, совпадет с тем, сколько мы отсутствовали.
Встали затемно. Было душно. Пыхнул красным заревом вулкан. Вспышка озарила небо и скоро погасла. Джунгли привычно переговаривались на разные голоса.
Очередь Константина за водой идти, Галюченко перед костром шаманить примется, Юргена за дровами пошлет, перекусить все равно надо. Проша с Алешкой вчера долго звезды пересчитывали, теперь их не добудишься… нет, выползли, морды сонные, но решительные. Отправка все-таки намечена.
Обычное утро, но нам было немного не по себе. Машинально наскоро умываешься, наскоро глотаешь холодный кусок руконогой рыбины. Отмечаешь мелочи, которые, наверное, отпечатаются в памяти…
Спикировал рамфоринх в прогоревший ночью костер, возится в золе, ищет еду, верещит. Кричит археоптерикс. Значит, солнце скоро встанет над лесом, пойдет жара. Виднеется голова диплодока, по-утреннему приветливо маячит на светлеющем небе. Близко подошел, опасно… а может, уже и не опасно… А море – спокойное, только темная туша замерла неподвижно невдалеке от берега, и не поймешь, где у нее шея, а где хвост. Спит, наверное, на рассвете всем хорошо спится, и морским тварям в меловом периоде тоже…
Да, думается о всякой ерунде. Я включил питание на своей приборной панели. Даже не верится, что пытаемся отсюда убраться. Перегнулся к пульту бортинженера – наддув… выключатель вниз. Индикатор закрылков… Переключение на внешние топливные баки… Магнето третьего двигателя… Сейчас дело за Прошей.
Смотрю в окно: насупленный Петр Иваныч сверлит суровым взглядом пространство под брюхом «ланкастера». Наверное, Проша-чудак медлит. Вечно что-то его занимает вдруг, он начинает это что-то будто мельчить, раскладывать по полочкам, а ты пытаешься не вскипеть, глядя на его довольное, увлеченное лицо. Вот Петр Иваныч пытается. Или уже орет? Точно, доносится зычный ор с матами.
Чувствую, что улыбаюсь. Да, все как обычно.
Третий «Мерлин» наконец раскрутился, за ним зачихали, потом запели и остальные. Пасть у диплодока, выглядывавшего из-за елки метрах в пятидесяти, открылась, кричит с перепугу, наверное, бедняга. Крик у него тонкий, неподходящий для такой туши. Тучей поднялась в небо летучая фауна окрестностей. Гвалта их уже не слышно из-за «Мерлинов». Ребята выбили башмаки из-под колес и по очереди запрыгнули в люк. Башмаки не бог весть что, камни подходящие, однако без них машина поскрипывала бы и на месте елозила – тормоза колесам крутиться не дают, но винты все равно тянут даже на самом малом угле атаки. Плохо, бревна, которые под дутики подложили, трещат, а раскрошатся, так зароются колеса в песок, не взлетишь.