ин? С задания возвращается? Нет для него задания в глубоком тылу. Скорее все-таки посыльный – один идет. Или перегоняет его пилот. Может, и без боекомплекта летит, но все равно – нас заметил, уже на землю рапортует, наверное. Хотя, может, и обойдется.
– Подожди, – говорю, – Петр Иваныч, побереги патроны, пока он не нападает. Посмотрим, что делать будет.
Сам сразу не сообразил, почему такой приказ отдал, потом понял. Заметил он нас, но не атакует. Непонятно, что летчик задумал. Если не узнал бы «ланкастер», так по своим делам бы продолжил двигаться. Если наблюдать приказ бы получил – строго параллельно шел бы. А он вел себя, будто мы из одного звена – то сойдемся, взглянем друг на друга поближе, то опять в стороны разойдемся, но спокойно движемся, от курса почти не отклоняясь.
Ладно, пока все нормально, он у нас в секторе обстрела, а мы у него – нет. Может, конечно, вильнуть в любой момент носом, но попробуй попади в нас с поворота и на поперечном курсе. Да и Галюченко с него глаз не спускает.
Сошлись понемногу – мать честная! Это же наш Як, и на крыльях звезды. Но у Яка дальность триста километров в один конец, фронтовой истребитель, как он сюда добрался?! Это что же, к весне наши аж до Франции дошли?! Без нас, без Прошиной бомбы! То-то крестьянин Юргена свиньей материл – нет там больше фашистов, а остальным, поди, Гитлер самим поперек горла стоял. И спецовку его красную мы зря порвали. Эх, без нас отвоевали, позорище!
Лечу, размышляю, будто и не родной истребитель на параллельном курсе! Покачал крыльями, Як ответил. И тут только я спохватился, что Галюченко его на мушке держит.
– Петр Иваныч! – кричу. – Это наш! Наш истребитель! Наши здесь!
Я захлебываюсь от страха, страшно стало, что он вот сейчас на гашетку жмет, а в шлемофоне спокойно так:
– Та вижу я, товарищ капитан, мне ж с верхотуры звездочки виднее.
Тут я тумблер на общий переключил:
– Экипаж! Здесь наши, параллельно идет советский истребитель.
– Ура! – Так закричали, что в ушах заломило, показалось, что и барабанные перепонки лопнули, и железные мембраны наушников.
Алексей в нижнюю кабину скатился – с его места вправо плохо видно. А я, я представил, как он там, на мутный наш иллюминатор лицом лег, сплюснулся и смотрит. Порадовался. Сижу, улыбаюсь сам с собой, как дурачок деревенский.
Жаль, радиосвязь наша улетела вместе с Прошиной бомбой – и поговорить хотелось, и узнать координаты аэродрома для посадки. Но Як будто мысли прочел, еще раз покачал крыльями и сменил курс, я понял, повернул плавно на сорок шесть градусов и за ним пошел. Недолго и летели, он высоту сбрасывать начал, – значит, полоса близко. Следую как ведомый.
И тут совсем непонятное в небе началось, из облаков звено вынырнуло в том же направлении, только звено уже фашистов… Да нет, вообще непонятно кого! Идут тройкой, клином, как наши ястребки, но ведущим – американский «томагавк» с белыми, американскими же, звездами, а ведомыми – немцы с крестами люфтваффе, что за машины, я опознать не смог. И это в одном строю!
На нас внимания не обращают, тоже на посадку заходят, перестраиваются – не тройкой же сразу садиться.
Оборачиваюсь на Як – летит как ни в чем не бывало. Но этот клин с «томагавком» во главе у него прямо по курсу! Пилот не мог их не заметить… Да нет, заметил. И становится за ними четвертым в очереди! Неспокойно мне стало что-то.
– Видишь, Алексей? – спрашиваю. А сам слышу, как голос дрожит, после того как победу-то почувствовал. – Военная хитрость, может? Заманивают?
– Не знаю, – отвечает. И, подумав немного, добавляет: – Вряд ли. Не могли они знать, куда мы полетим и в какой день вернемся. Даже Проша посчитать не сумел.
Что тут поделать – я командир, мне и решать. А, будь что будет, да и вариантов у нас нет, горючего на час полета осталось. Встаю следующим за Яком! Начинаю циркуляцию – пятым в очереди садиться, это еще не один круг над полем сделаешь.
Тут только время нашлось взлетную полосу рассмотреть. Коротенькая, как в аэроклубе, но ухоженная. Сесть-то сядем, раз в джунглях получилось, на поле в Германии садились, здесь уж, на утрамбованном грунте, проблем не будет.
Но вот что меня занимало больше всего, это уже следовало за мной неотвязно – вокруг… не война, не война точно. Два самолета стоят на поле – что за машины, не узнал. Биплан, на По-2 похож немного, и моноплан серебряный, весь зализанный. Что-то вроде него я на картинке видел про достижение рекорда скорости еще после империалистической войны. Огляделся – по дороге машины пылят, но не грузовики, поменьше. Легковушки разноцветные, мелкие, даже и не разберешь какие. Штук тридцать видно, и по пыли колонна издали тянется. Все сюда, к аэродрому. Что за наваждение?
Ладно, решил садиться, так садись. Выпустил я элероны, шасси и притер машину к полосе строго, как в кинохрониках показывают, сам не думал, что сумею так «ланкастер» посадить. Привык к нему, сколько всего с ним пережили… черт, а ведь только один вылет и сделал, на одно задание.
Погасил скорость, развернулся носом к стоянке – с той стороны даже домика не оказалось, разноцветные палатки только.
Тут же под нос нырнул мужичок-сигнальщик, но сообразил, что я его из кабины не вижу – не истребитель ведь мелкий, а тяжелый бомбардировщик. Он отбежал подальше. Странный такой мужичок, в тонкой жилетке, ярко-желтой и блестящей. Хорошо придумано, такую жилетку и в сумерках, наверное, видно, и в тумане. В руках флажки – красный и синий, отмахал, показал, куда становиться.
Еще и винты не замерли, а к сигнальщику другой человек подошел, в шапчонке с козырьком, в руках бумага. На наш «ланкастер» показывает и в бумагу тычет. Ну, понятно, не ждали нас здесь, в списках не значимся. А мы, может, уже и нигде не значимся, обожгло вдруг нерадостной мыслью.
Вышли из машины. Впереди Костя – самый прыткий, я – последний. Тут от одного из немецких истребителей фашист идет. На голове шлемофон, а китель парадный, оберстлейтенант люфтваффе. Спокойно так улыбается.
Сейчас этот оберстлейтенант сигнал своим подаст… Да нет, вот он ведь, Як наш, наш, со звездами. Тоже стоим, улыбаемся. Нам-то после динозавров ничего не удивительно, а на Юргена посмотреть стоило. Он сначала свою рвань одернул, вытянулся – сам-то званием младше. И тут лицом перекосился, руку, честь уже пошедшую отдавать, вниз бросил. Посерел весь. Тут только и мы обратили внимание – под кителем у оберстлейтенанта штаны парусиновые синие, по лампасам крупные стежки прострочены белыми нитками, а на ногах носки желтые и обувь чудная. Клоун, не пилот. Но самолет-то вел и посадил профессионально, мы видели. А клоун подходит ко мне – как-то понял, что я старший, хоть кожанки летные у всего экипажа одинаковые, машет на «ланкастер»:
– Nice exemplar… Excuse me, do you speak English? My French is really bad indeed[10].
Из-за спины раздался негромкий голос Прохора:
– Yes. I speak English[11].
Я обернулся. Но Проша лишь невозмутимо скользнул по мне взглядом и что-то протарабанил, надо понимать, на английском. Вид у него был довольно независимый, он качнулся с носков на пятки, с мягким прищуром подождал ответа, с улыбкой, внятно так, какой-то «есофкос»[12] вставил, опять слушает. Опять «есофкос», «ланка-стер» на этот раз прозвучал. В драных штанах, с соломой в шевелюре. Только шляпы его не хватает для полноты картины. Алешка, как мысли мои прочитал, говорит вполголоса:
– Профессор. Жаль, шляпу в землянке оставили.
Костя хмыкнул, Юрген вглядывался в лица говоривших и тоже вслушивался. Но видно было, что ничего до него не доходит, потому что глаза его нет-нет да и обращались к заходящим на посадку машинам.
Вообще было ощущение, что физик не очень понимал, что ему тараторил «клоун». Но держался хорошо паразит, улыбался. Пилот истребителя обувкой шаркнул, с приветливой улыбкой с нами раскланялся, его круглое лицо сияло так радостно, что и мы, как шуты гороховые, раскланялись тоже, не понимая ни одного слова. Но вот оберстлейтенанта кто-то под руку взял и в толпу потянул, лопоча быстро и непонятно.
Странное ведь дело, немец во Франции, и по-английски говорит. Или нас за англичан принял из-за «ланка-стера»? Ну так машина новая, секретная, опознавательных знаков никаких.
Проша обернулся к нам, потер ошалело шею и улыбнулся:
– Фух, ничего не понял, слишком быстро говорит. Я больше переводил тексты технические, где мне за ним угнаться.
– Но выглядел ты на все сто, – похлопал его с одобрением Константин.
– Да, – подтвердил я. – Главное, фриц ничего не понял, ну и мы как бы тоже ничего. Но есть ощущение, что встреча на высшем уровне прошла успешно.
Мы расхохотались. Однако народ уже вокруг собираться начал – все на «ланкастер» глазеют, некоторые руки нам жмут – знакомятся. По-французски, по-испански говорят, я, может, пару слов и разобрал бы, но когда все разом – не понимаю ничего.
Тут сигнальщик вернулся – руками замахал, погнал всех с поля, я поднял голову – следующая машина садится. И что за машина! Триплан! Думал, такие много лет не строили, а вот ведь летает, оказывается.
И что здесь за зоопарк собрался, если немец в одном звене с американцем летает и нам, советским солдатам, руку жмет? Хотя он-то и не жал, только разговаривал по-английски.
Мы в растерянности посмотрели на Юргена – иностранец, может, он вникает. Но у того на лице растерянности еще больше, чем у нас всех, вместе взятых.
Последнего ротозея регулировщик от нашего шасси еле оттащил. Тот руками машет, лопочет:
– Caoutchouc!.. Tant d’années… Nous nous sommes assis sur elle, sans crainte![13]
Каучук, каучук… резина, по-моему, ну и что с этой резиной не так?
Тут он посмотрел на нас, в глазах уважение и даже некоторый страх. Интересно, что он там углядел около наших грязных колес? Птеродактиля нечаянно задавили и расплющенного привезли? Непонятно.