Мы с Юргеном переглянулись. Юрген показал на резину и выставил вверх большой палец. Подлетел толстый мужик в коротких штанах с помочами – у меня такие были, кажется, в детстве, года в четыре. За собой он катил тележку, еще издалека заорал:
– Bonjour![14]
Французское «здрасте» все понимаем, но Юрген первым отозвался:
– Guten Morgen![15]
– Oh, du bist Deutsch! Wunderbar! – Толстяк прямо чуть не заплясал. Немец, похоже, ишь сияет как. – Ich bin Münchener! Und du? Oh, igal! Bier für diсh und deine Kamaraden![16]
Юрген усмехнулся и махнул рукой куда-то мне за спину. Толстяк тоже ткнул пальцем в ту сторону. Огромный грузовик стоял на краю поля – в суете мы и не заметили, откуда он взялся. На зеленом боку красовалась большая кружка пива, как настоящая нарисована. С шапкой пены и запотевшая. Капли эти были как живые, переливались на солнце, и я подумал: «Ледяное, зараза, сейчас бы, не отрываясь, за один присест пару-тройку таких кружек выпил». К тому же над полем потянулся запах, давно забытый, то ли пирожков жареных, то ли колбасы.
Пока мы рассматривали произведение художественного искусства, толстяк откинул крышку тележки, где оказались ящики с ячейками. Вынул несколько пестрых цилиндров, сунул каждому по одной штуке и начал молотить нас ладонями по плечам. Алексей себе не отказал в ответном жесте, толстяк покачнулся, расхохотался и закивал, как китайский болванчик:
– Ха-ха! Gut! Sehr gut! Trinken sie! Keine Sorge! Für jeden Teilnehmer kostenlos![17]
«Зер гут» твое мы все знаем. Гетрэнк, говоришь? Юрген показал мне, что это надо пить. Фриц наш улыбался, улыбался как-то неуверенно, растроганно, что ли, будто боялся признаться, что рад. Да кто же не понимает, что рад. Тут я сам рад, что к людям выбрались и что войны этой проклятой здесь, похоже, нет, ну нет ведь ее, черт возьми!
Я повертел доставшийся мне прибор – на боку надписи и кружка те же, что и на грузовике. Сверху колечко жестяное, зачем оно? Смотрю, толстяк и себе взял цилиндр, потянул за кольцо и повернулся боком, стало не видно, что он делает с этой штукой.
Ну что ж, и я потянул. Вдруг зашипело. Граната?! За кольцо сдуру дернул! Стою, держу чеку, аж колени подвело – четыре секунды и рванет, народу-то вокруг сколько положит. На Юргена глянул, тот тоже с опаской открывает. Но нет, с чего бы? Мужик, который мне банку эту ледяную дал, рядом приплясывает. Да и Юрген перевел, что это пьют. Вода полилась, пенится. Пиво? Ого, да это пиво! Глотнул. Слабенькое, но вкусное-е!
Ребята тоже, глядя на меня, с опаской свои жестянки открыли, тоже пьют.
– Прошенька, – Петр Иванович облизнул усы от пены, вытер ладонью для верности и ласково посмотрел на Прохора, – а ты точно нас не в рай отправил?
Да, вид у экипажа неумеренно счастливый, подумал я, усмехнувшись. Глаза всех нахально следили за толстяком, раздающим свой товар направо и налево. Но буржуй больше пива не уделил.
– Пиво на халяву, – подвел черту Алексей. – А действительно, очень даже рай.
– Не, в рай мы бы попали через зубы динозавра, – сказал Костя. – А сейчас – победа. Видите, ведь никакой войны, немцы, французы, англичане, мы, русские, все вместе пиво пьем. Победа! Мир!
Вот! И Костя, значит, почувствовал. Говорил Проша про ошибку во времени. Только мир-то мир, это замечательно, но… кто победил? Может, нашу страну победили, народу погубили тьму, а мы здесь пиво распиваем. С этими, твою мать, победителями?
– Так-то оно так, – протянул штурман, – узнать бы, не на своей ли могилке пиво распиваем?
Я обвел глазами экипаж. Молчат растерянно. Алексей прищурился, на взлетную полосу уставился. Самолет над ней на бреющем проходил, белый и красивый. Только штурман куда-то сквозь него смотрел, Петр Иваныч хмуро оглядывался, Проша, видно было, глазами что-то будто ищет, флаги разглядывает, надписи на них разобрать пытается, что ли.
Я посмотрел на Юргена, на толстяка. Опять на Юргена. А про войну ни одного слова по-немецки не помню, только криг этот их, потому что блицкриг-то не забудешь уже. А спросить не знаю как. Так и не спросил ничего. Только пиво мне больше в глотку не полезло.
Надо это как-то узнать. Но как? Отправить Прохора на переговоры с тем англичанином? Пусть все разузнает. Но мне мешало одно странное ощущение. Мне казалось, что здесь, в этом месте, куда мы попали теперь, войны не было давно. А может, была, но еще какая-нибудь, другая. Хватит ли нашего умения говорить на этих языках, чтобы выяснить хоть что-то? Опять же начнутся расспросы. А рассказывать о путешествии к динозаврам не хотелось совсем. Тут я увидел вывеску на машине с пивом «Drei Jahrhunderte – ein Geschmack»[18], и ниже «1721 Darenbräu 2021». Тысяча семьсот двадцать первый? Две тысячи двадцать первый? Это то, о чем я подумал?! Черт. Я поднес банку к губам и вытянул болтавшиеся там остатки.
Ни черта мы в этой Франции не понимаем… своего бы кого найти… И тут я аж хлопнул себя по лбу и пришипел:
– Вот растяпа!.. Сидим, пиво пьем, ничего не соображаем. Константин, обходи толпу по правой стороне… советского пилота искать будем, не сам же Як сюда прилетел!
Алешка кивнул и уже пошел влево. Костя скрылся в толпе по правую руку. Я сказал:
– Петр Иваныч, посторожи у стоянки, вдруг он к своей машине вернется.
И двинулся прямо…
Но поиски длились недолго, меня самого нашел Костя.
– Отбой, товарищ капитан, – сказал он грустным голосом. – Нашли мы летчика – ни бельмеса по-русски не понимает. Что за черт! Машина наша, звезды, а форма на нем странная – вроде наша, но с погонами, как у белогвардейцев. – Потом вздохнул тяжело и повторил тихо:
– Ни бельмеса по-русски не понимает.
Глава 46Одна десятитысячная
Наверное, впервые за много недель, да что там недель, с лета сорок первого, мы чувствовали себя совсем-совсем расслабленными, немного растерянными, но спокойными. Да, иногда издалека возникала мысль, что надо бы уже определяться с местонахождением, с ночлегом. Но мы продолжали стоять, грелись на солнышке, заглядывали в пустые жестянки из-под пива.
Вокруг шла какая-то своя жизнь. Флаги, вымпелы, яркие одежды мелькали перед глазами. Вдалеке двигались автомобили, каких я никогда не видел. Орали громкоговорители, гремела музыка. Обрывалась, и тогда монотонный голос диктора что-то принимался объявлять. Нам было все равно, мы ничего из этого не понимали, лишь переглядывались иногда. Прохор то и дело выкрикивал какие-то вдруг опознанные им слова, тут же смущенно смеялся, потому что толку от этого не было. Невозможно понять, что происходит. То ли действие уже началось, то ли оно начнется завтра и сегодня только все собираются.
А я не мог оторвать глаза от летного поля. Удивительное дело, такое не часто увидишь. Там стояли совсем разные машины. Да, война, понятно, уже закончилась, мы победили. Разве можно в этом сомневаться, видя рядом мессер и Як. Не надо никого бомбить, не воют сирены, не работают зенитки, прожектора больше не прощупывают ночью небо над городами. Ни над нашими, ни над Берлином, ни над Мюнхеном. А Юрген из какого города? Это не важно сейчас. Но вот стоят самолеты, самолеты разные и построенные, чтобы жечь друг друга. И эти, которые созданы, чтобы жечь друг друга, не только стоят рядышком, но и летают в одном звене. А ведь хорошо.
Вот один завел двигатели. Французский «потез», видел такие в Испании. Небольшой двухмоторный бомбардировщик. Различать-то, кого встретил в небе, учат еще на земле. Да и с вылета вернешься порой и рассказываешь, если машину незнакомую встретил, что за зверь, спрашиваешь, кто видел? Тогда в Испании их механик мне коротко ответил «Франсе, „потез“». Ну, франсе я уже к тому времени знал, что такое, стало быть, «потез» и есть сама машина.
Самолет пропрыгал мимо нас по летному полю, оторвался от земли. Вечер уже, значит, домой подался. Но похоже, не все разбегутся – палаток понаставили вокруг поля, будто цыганский табор. Только с флагами и вымпелами.
– Как машину поднимать будем? Бензина-то не осталось совсем, – протянул Петр Иваныч, кивнув в сторону «ланкастера», бросил куртку на траву и сел, обхватив руками колени. – Устал, будто по джунглям целый день за дичью отмахал.
Был он в Прошиной рубашке, с карманом на спине, который, надо понимать, из уважения к физику, не отпорол. Теперь бортстрелок выделялся среди нас ярким белым чудны́м пятном. Мы вообще торчали посреди цветной празднующей толпы этим самым чудным пятном – загоревшие до черноты, бородатые, в полинявших застиранных гимнастерках.
– Теперь только вспоминать будешь про джунгли, Петр Иваныч, – сказал штурман, приземляясь рядом.
– Не знаю, Петр Иваныч, не знаю, – сказал я. – Может, разживемся здесь топливом-то? Как-нибудь договоримся?
Петр Иваныч рассмеялся:
– Вот скильки отсюда до Советского Союза будет? Может, хватит нам горючего, по местам попрыгаем и смотаемся, рукой не помахав даже, ну их, авиапарады эти. Дома всяко лучше. Я-то теперь до Винницы прямиком.
– Не хватит, Петр Иваныч, топлива, – ответил Алексей. – Тонны три хотя бы надо, чтобы до советской границы дотянуть.
Все покосились на меня. Константин шею вытянул из-за плеча Алексея. Я промолчал, и никто больше ничего не сказал.
Вскоре полеты закрыли, приземлились все, можно сказать. Мы тоже встали лагерем. Дело привычное. Но на самом деле боялись сами себе признаться, что пора думать, куда идти. Я видел, как озирается Константин шальными глазами, Алексей тоже нет-нет да и скучающим взглядом прошаривал тылы. Прохор походил все на того же щенка, только восторженного. Он сел, оперся о колени, свесив схваченные в замок руки, а глазами лихорадочно прыгал с одного на другое, стараясь не упустить, рассмотреть все вокруг.