– Когда покажешь? – спросила меня мама, когда я рисовала эскиз, вместо того чтобы готовиться к выпускному по математике.
С тех пор, как я ей рассказала, она спрашивала минимум раз в неделю.
– Ты могла бы увидеть его на ярмарке искусств, – сказала я. – Но нет, вы же с папой собрались на открытие выставки…
Она хмыкнула себе в кроссворд и, не поднимая глаз, ткнула ручкой в мою сторону:
– Мой можжевельник – центральный экспонат! Жаль, конечно, что не попаду на ярмарку, но ты же покажешь мне после?
– Да, покажу после. Принесу домой, прежде чем отправлять на конкурс.
Миссис Андерсон обещала помочь мне упаковать и отправить картину. За первое место полагалась почти полная оплата обучения в некоторых колледжах. Хороших. Я могла бы пойти куда-нибудь учиться рисовать. Но желающих будет масса.
Я затемнила толстую закругленную линию на эскизе. Я рисовала лицо, больше похожее на кошачью маску из белого фарфора, хотя шея и плечи были человеческими.
Мама наблюдала за мной поверх газеты.
– Чего? – спросила я.
– Ты улыбаешься, – ответила она.
– И что?
– Миссис Андерсон считает, что может получиться?
– Она мне и предложила податься.
– А ты как думаешь – получится?
Я на мгновение замялась, потом ответила:
– Да.
Я не представляла, какими будут мои соперники. Я понятия не имела, из каких дальних уголков страны они пришлют свои работы, что изобразят и с какими эмоциями. Но я знала свою работу и знала, какие чувства она у меня вызывает. Я доставала холст и краски в кабинете и ощущала, как легко мне даются цвета и мазки. Я знала, что творчество – отдушина. Свои обычные, мрачные и сюрреалистичные рисунки я иногда выдирала из себя, как зубы, но с этой картиной никогда ничего такого.
Я писала ее с такой ясностью, что ни на секунду не усомнилась в том, что делаю.
Подобное случалось слишком редко – какие уж тут сомнения?
Ножовище
Два раза налево, а потом направо – и я у входа в Ножовище, оно же туалет для мальчиков, расположенный (возможно?) в коридоре кабинетов математики, а может быть, естествознания, а может быть, их обоих, соединенных посередине. Дверь – как в любой другой туалет, только у мужской фигурки на табличке нет головы. Открываю ее и заглядываю внутрь. Никогда раньше не была в туалете для мальчиков. Писсуары вдоль одной стены, раковины вдоль другой, в глубине несколько кабинок вырваны, а на их месте – портал в ад.
Большая черная дыра с уходящей вниз лестницей из плитняка. В темноте поблескивают осколки стекла, из глубины доносится звук – что-то среднее между воем ветра и визгом свиней, которых ведут на убой. Я крадусь вперед и действительно чувствую ветер. Из дыры дует легкий, немного влажный ветерок. Стены в тоннеле сырые, медленно вздымаются и опадают. Словно горло. Ветер одновременно теплый и прохладный, он пахнет яйцами и прокисшим молоком.
Дверь одной из кабинок болтается на петлях, на ней – небольшая табличка из плакатного картона. Толстая черная стрелка указывает в дыру, а над стрелкой написано: «Ножовище – туда».
Не постигаю, как Хроноса угораздило туда спуститься.
Не успеваю я одолеть и пары ступенек, от клаустрофобии по спине уже бегают мурашки.
Тоннель может кашлянуть и сплющить меня.
Осколки стекла, торчащие из стен, проткнут меня насквозь. Железная дева.
Я приседаю как можно ниже. На волосы, маску и плечи капает что-то липкое, но я свободной рукой смахиваю с себя капли – а капель нет. В другой руке я сжимаю нож Хроноса.
Вооружаться ножом, отправляясь в дыру под названием «Ножовище», как-то не очень полезно, но мне легче оттого, что нож со мной. Надеюсь, Лазер окажется мягким и его можно будет проткнуть.
Лазера никто не любит. Лазер никому не нужен. Ни преображенным, затаившимся в Фонтанном зале, ни Джейку и остальным админам, ни даже Хроносу. Поэтому мой грядущий поступок, наверное, хотя бы чуточку допустим.
Тоннель несколько раз бессмысленно петляет, и, прежде чем я добираюсь до дна, наступает полная темнота. Я спускаюсь, нащупывая руками в перчатках ступени из плитняка. В самом низу внезапно загорается яркий свет, и я вижу белую комнату. Маленькую белую комнатку-коробку, в которую и ведет тоннель. В дальней стене – открытая дверь с большой табличкой.
НОЖОВИЩЕ
ПОТЕХИ ДЛЯ ДЕТЕЙ И ВЗРОСЛЫХ
Я плоско прижимаю нож к бедру и через порог двери вступаю в длинный темный коридор.
Будто в Школе был скрытый подвал, о котором мы даже не подозревали. Пол такой же, как в коридорах выше, а потолок и стены так далеко, что окутаны тьмой: Школа на полном вдохе. Я не останавливаюсь. Вглядываюсь в темноту впереди и ничего не вижу, а в темноте там, где должны быть стены, вижу еще меньше. Здесь ничего нет.
Над головой раздается звон металла по металлу. Поднимаю голову и замечаю в темноте мерцание. От невидимых стен легонько дует ветерок, и звон раздается снова. И снова, и снова, повсюду, надо мной. Вспышки. Отблески в черноте. Острые края.
С потолка свисают ножи.
Огромные ножи. Ножи длиной с меня. Ножи, которые, должно быть, висят на массивных цепях. Когда нет ветра, ножи не двигаются и сливаются с темнотой. Но теперь, когда я знаю, что они там, наверху, я их чувствую. Ждут возможности упасть.
Я продолжаю путь. Стараюсь быть как можно меньше и не обращать внимания на то, как крутит в животе.
Как бы мне хотелось оказаться наверху, в Фонтанном зале. Рядом с Джеффри, с остальными. Спрятаться в лоскутной палатке Сисси. Я представляю, что я там, что все хорошо, и становится немного легче.
Мне кажется, я иду уже много лет, как вдруг упираюсь в маленький цилиндрический постамент. Я еле-еле вижу его в тусклом свете. Он каменный, на боковой поверхности выгравированы замысловатые детали, будто его украли из храма ацтеков. На верхушке вырезан контур левой руки с растопыренными пальцами. В промежутках между пальцами нарисованы белые точки.
На постаменте приклеена табличка, похожая на ту, что висит на двери туалетной кабинки, чтобы каждый, кто подойдет, мог прочесть:
ФИЛЕ-О-ПЯТИ-ПАЛЬЦАХ
ИСПЫТАЙ СВОИ УМЕНИЯ
Я знаю эту игру, но не помню откуда. Я осматриваю постамент со всех сторон. Ножи под потолком звенят и мерцают с новым порывом ветра.
Из темноты раздается голос:
– Вижу, ты принесла собственный клинок.
24
Ярмарка искусств.
В нашей школе была пристойная художественная программа, но финансирования нам особо не доставалось. В основном деньги, которые получала школа, уходили на технику или спорт, потому что они приносили прибыль. Но где-то раз в год мы получали какой-то грант и устраивали выставку в конце весеннего семестра, а богатые люди, которые финансировали грант, приходили посмотреть на наши работы, и еще приходили родители и остальные ученики, поэтому нам полагалось нарядиться и вести себя прилично.
В девятом классе я в ярмарке не участвовала. Не хотела. Мои творения были странными, и я это знала: мне не нравилось, как люди на них смотрят. Они не знали, что спросить или сказать. Не знали, как реагировать. Вдобавок миссис Андерсон все равно засунула бы мои работы куда-нибудь в уголок, и никто бы меня не нашел.
В этом году мне хватило духу. И после того, как я показала миссис Андерсон, что у меня получилось, она выделила мне главное место в самом центре, где меня и мою картину увидят все, хотят они того или нет. На приподнятой платформе посреди спортивного зала были выставлены три картины, обращенные в разные стороны. Моя была развернута к дверям.
Когда мы все подготовили, я достала из шкафчика свою красивую одежду и пошла в туалет для девочек переодеться. Пока натягивала черные брюки, ладони вспотели: пуговица дважды выскользнула из пальцев. Во второй раз я рассмеялась. Никогда раньше я так не нервничала. По-хорошему. Раньше я волновалась, когда знала, что кто-то будет смотреть мои работы. Теперь же, когда я знала, что работа хороша, знала, что вышло нечто особенное, пусть и не то, что я рисую обычно, мне хотелось, чтобы люди увидели. Хотелось узнать, что они скажут. Хотелось, чтобы кто-то еще почувствовал то, что чувствовала я, когда смотрела, как мама ухаживает за деревьями. Эту безмятежность, эту радость оттого, что маленький кусочек мира находится в руках человека, который точно знает, как все должно быть.
Я добралась до своего поста за двадцать минут до открытия дверей. Проверила, нет ли на картине волосков или следов. Я знала, что все в порядке: я миллион раз осматривала ее и знала, что не хочу ничего менять. Что ничего менять не нужно. Иногда произведение искусства можно изменить и сделать лучше, а иногда, даже если есть что исправить, этого делать не стоит.
– Готова, Кот? – Позади меня прошла миссис Андерсон.
– Кажется, – сказала я.
– Хорошо, – сказала она. – Им понравится.
И им понравилось. Когда двери открылись и вошли первые посетители, я наблюдала, как их взгляды устремляются в центр зала, на помост, и останавливаются на моей картине. Я видела, как она тянет людей к себе. Они мимолетом глядели на другие экспонаты, родители ходили посмотреть на работы своих детей, но все до единого в конце концов добирались до меня, и вопросы сыпались градом.
– Это масло? Она такая четкая!
– Модель такая красивая и нежная – кто это?
– Вы рисовали с фотографии? Сами снимали?
– Планируете делать карьеру в живописи, когда станете старше? У вас и правда талант.
Я отвечала как могла. Иногда меня просто хвалили, и я не знала, как быть, и бормотала неловкие слова благодарности, и ловила себя на том, что отвожу глаза, как мама, когда кто-нибудь хвалил ее деревья. Наконец, поймав момент затишья, я заправила волосы за уши и потерла лицо, пытаясь унять жар. В спортзале всегда пекло, а от повышенного внимания становилось еще хуже. Но все равно – было хорошо. По-хорошему волнительно. Домой я вернусь совсем вымотанной.