Мир не создан осмысленным, и искать в нем смысл я больше не хотела.
После уроков я отправилась в кабинет рисования, чтобы забрать картину, над которой работала. Когда я доставала из шкафчика кисти, одна зацепилась за угол простыни, которая все еще прикрывала мою испорченную прошлогоднюю картину. В воздух поднялась полугодовая пыль.
Я сорвала простыню.
Картина не изменилась. И никогда не изменится. Я могла бы показать маме и объяснить, что произошло, и они с папой отнеслись бы с пониманием, но все равно бы не поняли. И уж точно не поняли бы видео. Стали бы смотреть на меня по-другому. Навсегда.
Я уперлась лбом в край шкафчика, пока не отдышалась. Взяла свою нынешнюю картину и направилась к выходу.
Я уйду.
Я пойду домой.
Я попытаюсь объяснить родителям. Хотя бы попытаюсь.
Я… Я уже не знала, что мне делать.
Хлоп-хлоп
Странный звук. Далеко, но внутри.
Хлоп-хлоп
В коридоре было пустынно. Может, это из другого крыла. Я направилась к своему шкафчику, чтобы взять пальто.
Хлоп-хлоп
Ломающиеся предметы так не звучат. Так звучат маленькие взрывы.
Я услышала крики. Дверь кабинета миссис Ремли распахнулась. Оттуда кто-то вывалился. Джеффри. Волосы растрепаны, лицо раскраснелось. Он изо всех сил старался не упасть, а увидев меня, закричал:
– Беги!
Посреди его голубого вязаного жилета распустился большой красный цветок, а в центре – круглая темная дыра, гипнотическая, бездонная. Дежавю подсказало мне, что эту дыру я уже видела и увижу снова, я прожила всю жизнь, глядя в нее, наблюдая, как она появляется опять и опять, распуская красные и синие лепестки. Джеффри упал на колени. Затем ничком.
Позади него стоял Райан Ланкастер – он держал в своих пальцах-филе пистолет. Нет, это была штурмовая винтовка. Нет, это был пистолет. Нет, это была базука. Нет, это была игрушка.
Райан перешагнул через тело Джеффри. Парку он снял. Смокинг был ему велик, как карнавальный костюм, и заляпан кровью. Я застыла, прикрываясь холстом, словно он мог меня защитить. В этот миг я поняла, что происходит, но все казалось нереальным. Из-за смокинга получалась какая-то глупость. Клише. Как свидание на спор, или допрос в дурацкой полицейской драме, или убийца в слэшере, нападающий на тех, кто занимается сексом.
Они спрашивали, когда он принесет в школу пистолет. Сегодня. Он принес его сегодня.
Райан остановился в двух шагах от меня, такой же невозмутимый, как был на улице, когда мы стояли в снегу.
Он направил пистолет мне в лицо. Винтовка, пистолет, базука, игрушка. Дыра была бездонной.
– Я сожалею обо всем, что они сделали, Кот, – сказал он.
– Кто что сделал? – спросила я, задыхаясь, хотя уже знала ответ.
Все. Весь мир.
А потом он выстрелил в меня.
Тысяча крохотных порезов
Меня застрелили январским днем в коридоре старшей школы. Стрелял Райан Ланкастер, мальчик, которого я знала с первого класса. Я почти уверена, что он убил и моего лучшего друга Джеффри. Я не знаю, скольких еще он убил. Я не знаю, почему он это сделал. Я не знаю, почему он извинился передо мной в конце.
Бита Джейка попадает мне в голову и сбивает меня с ног. Я перекатываюсь и встаю на ноги почти мгновенно.
– Это все ты! – кричит Джейк, бросаясь на меня.
Я уклоняюсь.
– Из-за тебя все погибли! Надо же было тебе разбудить эту тварь! А теперь мы все в жопе!
Мы и до этого были в жопе. Просто не замечали.
Густой слой блестящей крови покрывает половину лица Джейка. Глаза у него горят. Стены стремительно отступают, унося с собой огонь, трибуны и все остальное.
– Все мертвы! Шондра, Раф…
– Джеффри? – рявкаю я. – Брата своего не забыл? Не забыл, что ты с ним сделал?
Джейк снова замахивается битой, и я хватаю ее, вырываю у него из рук. Это нелегко – он силен, – но оказывается, что я сильнее. Я отшвыриваю ее подальше.
Я – гнев. Я – насилие. Теперь мы остались вдвоем – больше никакого оружия, больше ничто не отвлекает.
– Я помню, что произошло, – говорю я. – До всего этого. Я помню школу, я помню свою картину, я помню видео. Я помню, как мне прострелили лицо. Ты помнишь, Джейк? Ты помнишь, каково это, когда у тебя отняли все?
Он пятится, закрываясь руками. Я жажду его страха, но этот страх меня не удовлетворяет. Его недостаточно, чтобы заполнить ужасную пустоту внутри меня.
Стены и потолок уже исчезли, огонь – лишь маленькая полоска вдалеке. Свет исходит только от зеркального пола под нами.
– У тебя когда-нибудь что-нибудь отнимали? – спрашиваю я, надвигаясь, шагая с ним в ногу. – Или вы отнимали у других для удовольствия? Просто ради прикола?
Он наносит удар, я перехватываю его кулак и раздавливаю. Джейк кричит. Прижимает культю к груди и, спотыкаясь, отступает.
– Пожалуйста, – говорит он, – пожалуйста, Кот…
– Умоляешь? Думаешь, проявлю милосердие? Когда это мы были милосердны друг к другу? Хоть кто-нибудь из нас?
Он спотыкается о собственные ботинки и падает. Я набрасываюсь на него в тот же миг, мои пальцы на его горле. Мои когти кромсают и режут. Он пытается оттолкнуть меня, но не может. Мне кажется, что я ждала этого момента целую сотню лет. Наконец-то он в моих руках.
Теперь я понимаю, откуда берется такая ненависть. Она рождается из тысячи маленьких порезов, наносимых снова и снова. Иногда люди не осознают, что причиняют боль. Но иногда осознают и, всаживая нож, смеются и говорят, что это просто шутка.
А потом в один прекрасный день вы оба умираете, и зачем все это было?
Я не сразу перегрызаю Джейку глотку. Я впиваюсь когтями, я сжимаю его шею ладонями и наблюдаю за его лицом – вижу, как он понимает, что ничего не может сделать. Он знает, что умрет. Он видит конец.
– Не Лазера тебе надо было бояться, Джейк, – шепчу я ему.
Свет в красивых зеленых глазах уже меркнет.
И тут что-то в его лице напоминает мне о Джеффри. Джеффри, которого я когда-то знала. Мягкая сталь и брови-медогусеницы. Мальчик, который рассказывал мне истории о том, как он был маленьким и играл в мяч на заднем дворе с отцом, братом и двумя большими собаками. До того, как отец ушел, а мама стала уделять слишком мало внимания им и слишком много – друзьям, которых звала на вечеринки. Джеффри до того, как его сломали. Или нет. Не исключено, что мы сломлены при рождении. Все мы.
Я отпускаю Джейка и отползаю – пальцы трясутся, руки трясутся, все трясется, потому что я хотела его убить. Я хотела его убить не потому, что так было надо, а потому, что хотела, – и чуть не убила. Джейк извивается на полу, с трудом приподнимается.
– Он мертв, – ахаю я, ловя ртом воздух. – Они все мертвы. Мы все мертвы.
Джейк обхватывает руками горло и смотрит на меня.
Я опускаю взгляд на свои руки. Когти-ножи и кровь. Я – насилие.
– Зачем все это было? Зачем нас тут заперли? Неужели это ад? Нас наказывают?
– Я думаю, что дело не в нас, – говорит он наконец. – Я думаю, дело в тебе.
34
Мне больно, мне больно, мне больно
Я просто не хочу больше боли
Цветочная долина
Я поднимаю глаза. Маленькая девочка с прямыми черными волосами и пустым лицом смотрит на меня, хотя глаз у нее и нет. Она говорит, хотя рта у нее и нет.
– Вас не наказывают, – говорит она. Подтягивает колени к груди и обнимает, как будто мы ведем дружескую беседу где-нибудь на зеленой лужайке. На ней красивое голубое платье и черные кожаные туфельки. – Вас учат.
– Чему учат? – спрашиваю я. – Что мы ужасно поступаем друг с другом? Что мы все умрем и останемся одни?
Я обвожу рукой то, что осталось от Школы вокруг нас. Все черное, не считая круга зеркального пола, на котором мы сидим. Слово «одни» эхом отдается в темноте.
Я не могу дышать.
– Почему я вспомнила именно сейчас? Почему только спустя все это время?
– Только спустя все это время? – спрашивает девочка. – Или только сейчас?
Я не понимаю ее, а потом постепенно понимаю.
Я появилась, когда появились мои воспоминания. Я здесь, чтобы помнить.
Девочка говорит:
– Сними маску, Кот.
– Я не могу, – плачу я, – не снимается.
– Снимается, – говорит она.
Я хочу снять маску. Но мои руки изуродованы и когтисты, и я не могу пошевелиться. Ни скорости, ни силы. Я израсходовала их на ненависть и насилие – сейчас надо сделать одну простую вещь, а у меня ничего за душой не осталось.
– Помоги мне, – говорю я.
После паузы девочка встает и подходит. Она берет меня за руки и поднимает. Она маленькая – лет пять или шесть.
– Вот так, – говорит она. – Остальное ты сможешь сама.
Когда мои руки нащупывают лицо, я не спешу – скребу когтями по клыкам во рту, по пустым дырам, где раньше были глаза. Мне нужны глаза, мне нужны зубы, язык и губы. Я хочу дышать и говорить.
Я хватаюсь за края маски. Кажется, что она прилегает плотно, потому что это не просто маска. Это моя собственная затвердевшая плоть.
Я тяну.
Она давит, а потом отрывается разом, как струп. Под маску врывается прохладный воздух. Забрызганная кровью маска падает на пол, и я успеваю увидеть в нем свое лицо – то лицо, которое помню, – а потом она разбивается вдребезги у нас под ногами.
Как от камня, брошенного в пруд, в черноту расходится круговая рябь. Над ней прорастают цветы. Голубые хризантемы. Все дальше и дальше. Лепестки сияют в темноте, как будто их подсвечивают снизу.
35
Последняя яркая вспышка.
Все просто.
Все хорошо.
– А как бы ты меня назвала? – спросила я маму однажды вечером.
Она обрезала свой любимый можжевельник в комнате за магазином. Дерево стояло на рабочем столе и даже с перекрученным стволом возвышалось над маминой головой.
Она снова жаловалась на мое имя. Кэтрин. Папина семья хотела, чтобы меня назвали так, потому что это семейное имя. Традиция.