На-тян было далеко как до неба, но уж очень хотелось сладостей, а по-другому их было не достать. Пришлось положиться на удачу, которая слегка подвела. Ух! Так быстро под энгава[59] она ещё никогда не забиралась! — И прекрати таскать дочь на руках. Ей уже пять лет!
— Окасан[60], я и так редко вижусь с Нанао-тян, чтобы расставаться с ней, когда я в деревне, — беззаботно отмахнулась молодая женщина. — И я не могу её отпустить. Смотри, какая милая пышечка! И потом, мне же не тяжело.
Ма свободной рукой ловко ущипнула за щеку и успела убрать пальцы прежде чем Нанао удалось по ним шлёпнуть. Нечестно!
— Я взрослая! — впрочем, попыток выбраться из таких удобных и тёплых объятий предпринято не было.
— Взрослая, взрослая… и такая миленькая!
— Ай! — ещё один быстрый щипок. — Ма!
— Кавай, кавай[61]!
— Ма!!!
— Я всё ещё здесь, — в голосе старшей родственницы отчётливо слышалось усталое и какое-то обречённое раздражение. — Ни в грош не ставишь старших, так имей хоть каплю уважения к родной крови, породившей тебя, беспутная дочь.
— В таком случае, «родной крови» следовало оставить меня и На-тян в покое, а не шантажом и угрозами заставлять возвращаться к «работе»! — голос Ма зазвенел оружейной сталью.
Нанао напряглась, но материнская рука нежно легла ей на макушку, и девочка сразу же успокоилась. Ма и Ба постоянно ругались, едва стоило им остаться где-нибудь вдвоём, но почему-то всё равно никогда не ссорились по-настоящему.
— Не было никакого шантажа, дура! — на мгновение самообладание оставило Юми-обачан, показав то лицо бабушки, что обычно видят другие старейшины во время собраний. — Я просто честно передала, что тебя ждёт, если ты не вернёшься. И что ждёт твою дочь, мою, между прочим, внучку, после того, как тебя убьют. Хотела покоя — так надо было спрятаться или просто уехать подальше. Ками-сама[62], кому я это говорю? Куноичи[63], собственноручно воспитанной и обученной. Позор на мои седины…
— Позор в том, что от твоего положения никакого толка, — уже совсем спокойно произнесла Ма. — Себя и дочь я могла спрятать, но тогда твоя мечта о власти пошла бы прахом. И что твоя власть? Ни мне не смогла помочь остаться с мужчиной, за которого сначала сами вытолкнули замуж, а потом контракт на защиту которого, видите ли, истёк, ни На-тян защитить от втягивания в «традиционное клановое обучение».
— Мы говорим каждый раз одно и то же, — бабушка тоже вроде успокоилась.
— И каждый раз ты провоцируешь меня.
— Потому что ты каждый раз творишь какую-то глупость! — или не успокоилась?
— Может, потому, что у меня всей свободы — делать эти глупости, а? Сколько мне и дочери ещё ломать себе жизнь ради твоих амбиций?
— Возможно, что и не долго, — немного помолчав, совсем другим тоном ответила бабушка.
Скучный взрослый разговор порядком поднадоел Нанао. Орать Ма и Ба друг на друга перестали — хорошо, но теперь спор перейдёт на какие-то непонятные вещи. Распределение прибыли по секторам деятельности, защита каких-то там перевозок, уважение и готовность сотрудничать боссов гокудо и триад. Окасан будет злиться, потому что изменение этого самого уважения и готовности опять ляжет на неё: где, как на командира группы, а где и лично. Как же, доверенное лицо самой Юми-сама… Однако, в этот раз На-тян ошиблась.
— Помнишь, я тебе рассказывала о гайдзине[64], жившем здесь, в деревне, и умершем за десять лет до твоего рождения?
Этой истории девочка никогда не слышала, и потому навострила уши, делая вид, что ей ни капли не интересно. Первое, чему учат маленьких шиноби — держать язык за зубами. Пока не научишься не болтать обо всём, что спросят — ни одной тайны не доверят и ничего интересного не покажут. А интересного в деревне — ого-го сколько! На-тян это знает, потому что На-тян первая освоила Белое Безмолвие среди одногодок. Есть, чем гордиться!
— Да, припоминаю. Ты ещё говорила, что старая карга Миюри никого к нему не подпускала, и подложила ему в постель всех своих дочерей, племянницу и даже внучку. И сама бы легла, если б толк был. Да только всё зря — ничего не добилась, чудесный дар забирать чужую магию так и не передался. Хотя я так и не поняла, чем этот дар был так «чудесен»: что-то ещё более бесполезное для клана ещё поискать надо было.
— Ну, положим, будь у меня такой человек в подчинении, я бы ему применение на раз-два нашла, — когда у обачан на лице появлялась такая хищная улыбка, она словно сбрасывала лет двадцать возраста. — Зазнаек, живущих по холдам, и считающих, что им сами боги равны, ждало бы мно-ого интересных открытий… И вопрос о моём возвышении на совете от тебя бы, поверь, ничуть не зависел.
— А почему Миюри ничего не сделала, только детей пыталась заполучить? — Ма не захотела ждать, пока Ба намечтается. — Кишка оказалась тонка?
— Знаешь, я много лет так и думала. Миюри говорила всем, что Герман, подобно ронину без сюзерена, стремится только к смерти, но не к победе. Его страна проиграла, его господин пал, друзья убиты, а самого его заочно осудили и казнят, стоит ему покинуть селение и показаться на глаза посторонним. Причём сам он как бы и не против. Не осталось ничего, что держало бы его на этом свете, кроме странного запрета гайдзинской веры на самоубийства.
— Это была ложь? — даже не пытаясь изобразить интерес, уточнила окасан, устраивая подбородок на темени дочери. Макушке сразу стало тепло, а самой Нанао — уютно-уютно.
— Это была правда, — обачан опять улыбнулась так, что девочка невольно поёжилась. — Правда, но не вся. Читай!
— Это что? — насторожившаяся Ма подтянула к себе пачку листов и ловко, словно веер, разложила на столе перед собой.
— Дневник. Или мемуары. Или исповедь бумаге — сама выбирай. Нашли во время ремонта под полом той минки[65], где он жил последние десять лет. А ты ещё спрашивала, зачем я себе отжала коммунальные вопросы, от которых только головная боль и никакой пользы… И ведь хитро так, стервец, положил и упаковал, что ни вода не добралась до бумаги, ни мыши!
— Ни мы, — в тон старшей родственнице закончила фразу окасан.
— Стервец девок не только валял, он много чему у нас научился, — кажется, этот факт бабушку почему-то восхищал, а не злил. — Видать и вправду некуда было идти отсюда, да и незачем. Где ему ещё столько сговорчивых красоток под бок подложат?
— С немецким у меня чуть лучше, чем никак, — задумчиво обратилась к макушке дочери Ма. — Наверное, всем будет проще, если почтенная Юми-сама всё-таки сама скажет, что она такого нашла в этих записях.
— Что я нашла? — Ба манерно потупила глазки, совсем так же, как делает дура-Матока, когда хочеть показать, какая он взрослая. — О, ничего особенного. Просто оружие, способное перевернуть мир!
— Ма, наклонись вперёд, — со вздохом попросила молодая женщина, а когда Юми-обачан с озадаченным видом сделала запрошенное — вытянула руку и ладонью пощупала лоб собеседницы. — Странно. Ни жара, ни липкого пота, никаких других признаков лихорадки. Откуда тогда галлюцинации и навязчивые идеи? Для маразма, на мой вкус, ты, окасан, ещё слишком молодая.
— Не веришь? — Ба выпрямилась и с прищуром посмотрела поверх головы Нанао. — Не надейся, дорогая, я не брежу.
— Тогда как называется то, что я услышала? — не осталась в долгу Ма.
— Это называется «адекватная оценка информации, полученной из достоверных источников».
— «Достоверный источник» — это вот эти, как ты выразилась, мемуары?
— Не только. Дневник Германа Вернера, по большому счёту, только позволил свести все факты воедино и прояснил некоторые важные подробности. Например, как немец-экзорцист оказался совершенно один в море у восточного побережья Хонсю, где его и выловили «рыбаки» Миюри.
Юми-обачан жестом опытного картёжника (Нанао подсмотрела, как играли старшие девочки) выдернула из веера листов перед Ма один и зачитала:
«Не знаю, что произошло. На палубу у-бота,[66] с закрашенным номером на рубке, нас, пассажиров, экипаж пускал далеко не всегда, а в последние недели и вовсе совсем редко. Некий резон в этом был — флотской сноровки вовремя нырнуть в люк, который нужно было задраить за собой за считанные секунды до погружения, у нас не было. Да и отношение моряков, весьма почтительное поначалу, ко второй половине пути… даже не испортилось — стало равнодушным. Как к грузу, который нужно доставить из точки А в точку Б. Причём непонятно зачем — если только не считать приказ, отданный мертвецом и подтверждённый другими мертвецами. То, что некоторые из мертвецов были ещё живы и даже думали про себя, что сражаются за Родину, ничего, по большому счёту, не меняло.
Не знаю, что произошло. Думаю, после бегства из Средиземного моря, после перехода по Атлантике, когда под водой требовалось прятаться не только от любого шума, но даже от света дня, после Африки, где дважды пришлось буквально ощупывать берег, отыскивая замаскированные танкеры, люди просто устали. Экипаж собрался, когда у берегов Юго-Восточной Азии нам опять пришлось играть в смертельные кошки-мышки с несколькими флотами США. Но когда авианосные группы в окружении эсминцев остались позади, а по правой раковине замаячил берег самого крупного из островов Японии — силы просто кончились. И это случилось.
За минуту до удара сыграли погружение и боевую тревогу — за дни, проведенные на борту, я выучил все сигналы. Обычно в это время у-бот уже шёл под водой под шноркелем[67], когда погода позволяла, но в тот день погружение почему-то отложили. Возможно — поломка, возможно — обычная халатность. Кто теперь скажет? Скорее всего это был не корабль — одиночный бомбардировщик или заблудившийся торпедоносец, которому повезло. В любом случае — мы начали погружаться, люк ставшего нам домом отсека задраили… а потом — страшный удар. Удар, от которого содрогнулся весь корпус, меня и Кристину сбило с ног, погас свет. Погружение продолжалось — слишком быстро, с увеличивающимся дифферентом на нос. Но тут нам, наконец, повезло — если только подобное можно назвать везением. Ещё один сотрясающий мир удар — и лодка вернулась на ровный киль. Мы лежали на дне, ещё живые, но уже мёртвые…»