умереть столь юной!» и так далее. До сих пор в этих звуках мне чудится запах смертного ложа. Иногда я думаю, что он таким образом подспудно старается свести меня в могилу.
— Пуччини?
— Нет, Джулиан. А если о музыке, то Верди. Это твой из Пуччини.
— Но как он это делает?
— Пуччини?
— Нет. Джулиан.
— Вот бы знать!
Они встречались раз в два-три года, выбирая поводом то день рождения Альфа или Ральфа, то еще что-нибудь приемлемое, вроде годовщины удаления из их жизни Треслава (не суть важно, кто из них удалил его чуть раньше). Эта традиция не прервалась и после того, как их сыновья стали взрослыми и поселились отдельно от матерей.
В этот вечер они намеренно избегали всяких упоминаний о Треславе, которому и так уже было уделено незаслуженно много времени в их предыдущих беседах и который дополнительно раздражал их тем, что зарабатывал на жизнь столь малопочтенным способом. Как ни крути, он оставался отцом Альфа и Ральфа, и матерям хотелось бы сознавать, что отец их детей достиг в этой жизни чего-то большего, нежели роль двойника по вызову.
Но когда они уже одевались перед выходом из ресторана, Джозефина обратилась к Родольфо, сыну Дженис.
— Были новости от отца в последнее время? — спросила она.
Почему-то она была не в силах задать тот же вопрос собственному сыну.
Родольфо отрицательно покачал головой.
— А у тебя? — обратилась Дженис к Альфредо.
— Забавно, что вы о нем вспомнили, — сказал Альфредо. — Сказать по правде, кое-что есть…
После этого они вернулись за столик, сказав официанту, что посидят здесь еще немного.
— Кто такая Джудит?
Если бы ноги Треслава подкосились — а это чуть было не произошло, — у Либора Шевчика вряд ли хватило бы сил удержать его от падения.
— Либор!
— Я тебя напугал?
— Разве это не очевидно?
— Я неправильно спросил. Почему я тебя напугал?
Треслав взглянул на свое запястье, прежде чем вспомнил об утрате часов.
— Уже очень поздно, Либор, — сказал он, как будто считывая эту информацию с невидимого наручного циферблата.
— Я все равно не сплю, — сказал Либор. — Ты же знаешь, что я совсем не сплю.
— Но я не знал, что ты разгуливаешь по ночным улицам.
— Обычно я этого не делаю. Я гуляю только после тяжелого дня. Этот день был тяжелым. И предыдущий тоже. Однако и я не знал, что ты заделался ночным гулякой. Почему ты не позвонил, чтобы мы прогулялись вместе?
— Вообще-то, я сейчас не гуляю.
— Это связано с Джудит?
— О чем ты? Я не знаю никакой Джудит.
— Ты только что произнес это имя.
— Джудит? Тебе показалось. Наверно, я воскликнул: «Уйди!» Спонтанная реакция на неожиданное прикосновение.
— Если ты не гулял и не ожидал Джудит, что ты здесь делал — выбирал виолончель?
— Я всегда останавливаюсь перед этой витриной.
— Я тоже. Малки приводила меня сюда, чтобы оценить мою скрипку. Для нас это была одна из остановок на крестном пути.
— Ты разве веришь в Христа?
— Нет, но я верю в страдания.
Треслав тронул друга за плечо. Либор казался ниже ростом, чем обычно, как будто его подавляли окружающие дома. Или он физически уменьшился после смерти Малки?
— Ну и как они оценили твою скрипку? — спросил Треслав, просто чтобы продолжить беседу и не дать выход внезапным слезам.
— Не настолько высоко, чтобы стоило ее продавать. Но я пообещал Малки, что больше не буду играть с ней дуэтом. Моя игра на скрипке была в ее глазах моим единственным недостатком, а она не хотела видеть во мне недостатки.
— Разве ты плохо играл?
— Сам я считал, что играю прекрасно, но я все равно недотягивал до уровня Малки, хотя и состою в родстве с Хейфецом.[60]
— В родстве с Хейфецом? Ты никогда об этом не говорил.
— Ты никогда об этом не спрашивал.
— Я не знал, что Хейфец родился в Чехии.
— Вообще-то, он из Литвы. Предки моей матери жили в местечке под названием Сувалки, на границе Литвы и Польши. Кто только его не захватывал в разное время. Красная армия передала его немцам, чтобы те могли истреблять местных евреев. Потом красные снова захватили Сувалки и добили тех, кто там еще оставался. Я прихожусь Хейфецу пяти- или шестиюродным братом, хотя моя мама и утверждала, что мы состоим в куда более близком родстве. Она позвонила мне из Праги, когда прочла в газете, что Хейфец будет выступать в Альберт-холле, и заставила меня торжественно пообещать ей, что пройду за кулисы и с ним познакомлюсь. Я попробовал, но в то время у меня еще не было нужных связей и я еще не научился проникать куда нужно без всяких связей. Закулисные прислужники всучили мне заготовленное фото с автографом и дали от ворот поворот. «И что он тебе сказал?» — на другой день спросила по телефону мама. «Он передал сердечный привет», — сказал я. Иногда не вредно и соврать. «Он хорошо выглядел?» — «Отлично». — «А как он играл?» — «Великолепно». — «Он помнит своих родственников?» — «Помнит всех поименно, а тебе шлет поцелуй».
И, стоя перед витриной Гивъе поздним лондонским вечером, он послал в никуда печальный прибалтийский поцелуй, который Хейфец передал бы его матери, если бы Либор сумел до него добраться.
«Вот они, евреи», — с удивлением думал Треслав. Евреи и музыка. Евреи и их семьи. Евреи и их сплоченность (Финклер не в счет).
— Но вернемся к тебе, — сказал Либор, беря Треслава за руку. — Что тебя привело в это место, если дело не в Джудит? Я уже несколько дней не имел от тебя весточки. Ты не звонишь, не пишешь, не стучишься в дверь. Помнится, ты говорил, что переволновался и хочешь побыть один. А теперь мы встречаемся в сотне шагов от моего дома. Надеюсь, ты сможешь объяснить свое странное поведение.
И тут Треслав — любивший, когда Либор брал его под руку на улице, что занятным образом заставляло его самого ощущать себя этаким мудрым маленьким сморщенным евреем, — тут Треслав понял, что пришла пора излить душу.
— Посидим в кафе, — предложил он.
— Лучше пойдем ко мне, — сказал Либор.
— Нет, лучше в кафе где-нибудь поблизости. Мы можем оттуда ее увидеть.
— Ее? Кого это ее? Ту самую Джудит?
Не желая сразу пускаться в объяснения, Треслав согласился пойти к Либору.
По мнению Либора, его друг нуждался в отдыхе и перемене мест. Посему он предложил вместе отправиться куда-нибудь в теплые края. В Римини, например. Или в Палермо.
— Сэм говорил мне то же самое.
— Что нам с тобой нужно съездить в Римини? — уточнил Либор. — Или он сам собирался с тобой в Римини? Почему бы, кстати, нам не поехать втроем?
— Нет, Сэм тоже говорил, что мне нужен отдых, но не собирался отдыхать со мной. Наоборот, он считает, что мне надо поменьше общаться с вами обоими. Слишком много смертей и слишком много вдовцов в моей жизни, так он сказал. А он как-никак философ по профессии.
— Тогда последуй его совету. Мне будет не хватать твоего общества, но я это переживу. Я могу связать тебя со своими друзьями в Голливуде. Или, по крайней мере, с праправнуками моих друзей.
— И ты тоже считаешь меня фантазером. Почему мне никто не верит?
— Потому что женщины обычно не грабят мужчин таким образом: хватая за шею и размазывая рожей по стеклу. С дряхлым старцем вроде меня она еще могла бы рискнуть на такое, но ты молод и силен. Это во-первых. Во-вторых, женщины обычно не нападают на мужчин посреди улицы с криком «ах ты, жид!», особенно — и это в-третьих — если эти мужчины не являются евреями. Третий пункт непробиваем, и он закрывает эту тему.
— Однако она действовала и говорила именно так.
— Это тебе показалось.
Треслав утонул в плюшевом дискомфорте бидермейерского дивана Либора.
— А что, если?.. — спросил он, осторожно опираясь на подлокотник, чтобы не протирать рукавом вычурную обивку.
— Если что?
— Что, если она права?
— В том, что ты…
— Именно.
— Но ведь это не так.
— Мы думаем, что это не так.
— А прежде у тебя были поводы так думать?
— Нет… Хотя, пожалуй, да. Я был музыкальным ребенком. Я слушал оперы и хотел играть на скрипке.
— Само по себе это не признак еврейства. Вагнер тоже слушал оперы и хотел играть на скрипке. Гитлер любил оперы и хотел играть на скрипке. Когда Муссолини встречался с Гитлером в Альпах, они вместе сыграли Концерт для двух скрипок Баха. «А теперь займемся истреблением евреев», — сказал Гитлер, когда они закончили. Для того чтобы любить музыку, не обязательно быть евреем.
— Это правда?
— Разумеется. Совсем не обязательно.
— Нет, я про Гитлера с Муссолини — это правда?
— Да какая разница, правда это или нет? С мертвого фашиста взятки гладки. Послушай, если бы ты был тем, кем посчитала тебя эта воображаемая женщина, и при этом хотел бы играть на скрипке — будь уверен, ты бы на ней играл. И ничто бы тебя не остановило.
— Я послушался отца. Это о чем-нибудь говорит? Я уважал отцовскую волю.
— Повиновение отцу вовсе не делает тебя евреем. А нежелание отца учить тебя игре на скрипке означает, что он, скорее всего, евреем не был. Если и есть что-то, в чем все еврейские отцы единодушны…
— Сэм сказал бы, что ты подгоняешь их под стереотип. Возможно, отец был против моей учебы как раз потому, что не желал мне повторения собственной участи.
— Он играл на скрипке?
— Да, как и ты. Теперь понимаешь?
— И почему он не желал тебе той же участи? Он был настолько плохим скрипачом?
— Либор, я пытаюсь говорить серьезно. У него наверняка были свои причины.
— Прости. Но почему он не хотел, чтобы ты походил на него? Он был несчастлив? Он страдал?
Треслав немного подумал и сказал:
— Да. Он принимал все очень близко к сердцу. Смерть моей мамы его совершенно подкосила. Но страдать он начал еще задолго до этого, как будто предвидел такой исход и всю жизнь к нему готовился. Быть может, он старался оградить меня от сильных переживаний, от чего-то такого, что страшило его в самом себе, — чего-то крайне нежелательного и даже опасного.