– Иметь мускулы и хорошее здоровье – это не одно и то же. У моего последнего приятеля было самое восхитительное тело на свете, а он с трудом мог пройти двести ярдов…
– Это тот, у которого был огромный член?
– Брайан! Кто тебе рассказал?!
– Разве не ты говорила?
– Я? Ах да, и правда. Это был он. В любом случае, у него было прекрасное тело.
– Ты так думаешь? – спрашиваю я, прикрываясь джемпером, словно застенчивая невеста.
– Да, он был таким подтянутым и угловатым – очень похож на Эгона Шиле [70].
Я поворачиваюсь к Алисе спиной, натягиваю чистый джемпер через голову и решаю, что пора сменить тему разговора.
– Как провела оставшуюся часть рождественских каникул?
– Ну, в общем-то нормально. Да, спасибо, что приезжал в гости.
– Спасибо, что пригласила. Ты без проблем избавилась от мяса?
– Все прошло классно. Мингус и Колтрейн говорят тебе спасибо.
– Бабушка себя нормально чувствует?
– Что? Ах да… Да, с ней все в порядке. – Алиса приклеивает папину фотографию обратно на стену и, стараясь не смотреть на меня, говорит: – Как-то все немного… чудно́ получилось, правда?
– Ты хочешь сказать, что я вел себя чудно́. Наверное, это из-за того, что перестал быть девственником по отношению к наркотикам.
– Но дело было не только в этом. Ты вел себя… странно, словно хотел что-то доказать.
– Извини, иногда я начинаю волноваться. Особенно рядом с богатеями…
– Пожалуйста, – прерывает она меня.
– Что?
– Пожалуйста, не начинай парить меня по новой, Брайан. «Богатеи» – что за нелепое слово. Что это вообще значит – «богатеи»? Это все у тебя в голове и не значит абсолютно ничего. Господи, как я ненавижу все эти навязчивые мысли о классе, особенно здесь, в этом месте, где нельзя «привет» никому сказать, чтобы тебе не продемонстрировали, как ты далека от пролетариата, и не рассказали про папу – рахитичного одноглазого трубочиста, и про то, что до сих пор всей семье приходится ходить в сортир на улице, и что никто из них ни разу не летал на самолете, и тому подобное подозрительное дерьмо. Большинство из этих историй – все равно враки, и я постоянно думаю: «Зачем ты мне это рассказываешь?» Мне что, полагается считать себя виновной? Думаешь, это моя вина, что ли? Или тебе просто приятно чувствовать, что ты перестаешь играть предназначенную тебе социальную роль или типа того? Я хочу сказать, что это вообще значит – все это дерьмо собачье? Люди есть люди, если ты спросишь меня об этом, и все их взлеты и падения обусловлены их талантами и заслугами, их собственными трудами, и обвинять их в том, что у них канапе вместо дивана или что у них чай, а не обед, – это всего лишь предлог, просто слезливая жалость к себе и вульгарное мышление…
Концерт Баха, сопровождающий ее речь, достигает крещендо, поэтому я говорю:
– А сейчас – прямое включение с ежегодного съезда партии тори!
– Пошел ты в жопу, Брайан! Это нечестно, это совсем нечестно. Я не делаю выводов о людях на основании их происхождения и ожидаю, что люди будут отвечать мне той же любезностью. – Она приподнимается на футоне и потрясает перстом в воздухе. – И как бы то ни было, это даже не мои деньги, это деньги моих родителей, и это не тот случай, когда состояние было сколочено на разворовывании пособий по безработице или эксплуатации угнетенных рабочих в Йоханнесбурге, – ничего подобного, они пахали, блин, и тяжело, блин, пока не заработали то, что у них есть сегодня…
– Но не они же все это заработали, правда?
– Ты о чем? – возмущается Алиса.
– Я просто хочу сказать, что они многое получили в наследство, от своих родителей…
– И?..
– Ну, это же… привилегия, не так ли?
– И что, ты думаешь, что люди должны уносить свои деньги за собой в могилу, как в Древнем Египте? Я-то думала, что передать деньги своим потомкам, использовать их для помощи своим родственникам, чтобы они могли купить себе безопасность и свободу, – это единственный по-настоящему правильный способ распорядиться деньгами…
– Конечно, это так, но я просто говорю, что это привилегия.
– Бесспорно, это привилегия, и они рассматривают ее как таковую, и они платят до хрена налогов, и они прикладывают все усилия, чтобы хоть что-то получить взамен. Но если ты спросишь меня о снобизме, то я скажу тебе, что нет сноба хуже сноба-извращенца, и если это не согласуется с какой-нибудь общепринятой, одобренной студентами системой социалистического мышления, тогда извини, это мои искренние мысли. Потому что я, блин, уже устала от людей, которые пытаются выдать старую как мир зависть за некий вид добродетели. – Дрожащий голос Алисы замолкает, и она, раскрасневшаяся, отпивает кофе из кружки. – Ну конечно, я имела в виду необязательно тебя.
– Конечно же нет. – И я тоже делаю глоток кофе, который кажется особенно горьким из-за зубной пасты, и мы молча слушаем «Бранденбургский концерт».
– Это, случайно, не тема из «Парада раритетных автомобилей»?
– Да, она. Только на обложке альбома написано другое.
Алиса улыбается и плюхается обратно на футон:
– Извини, я просто выпустила пар.
– Да нет, все в порядке. Я с тобой даже согласен. Отчасти, – говорю я, но перед глазами у меня стоят Мингус и Колтрейн, которые едят макароны из тарелки.
– Значит, мы друзья, правда? Брайан, посмотри на меня. Мы друзья, да?
– Да, конечно, мы друзья.
– Даже несмотря на то, что я королева Шеба, а ты замурзанный трубочист?
– Конечно.
– Значит, мы можем забыть обо всем этом? Просто забыть и двигаться дальше?
– Забыть что?
– Да все то, что мы друг другу только что… А, я поняла. Значит, все забыто.
– Забыто.
– Хорошо, – говорит она. – Хорошо.
– А ты… не хочешь сходить сегодня в кино или еще куда-нибудь?
– Не могу – сегодня у меня прослушивание.
– Здорово! А что за пьеса?
– «Гедда Габлер» Генрика Ибсена.
– И какая роль?
– Эпонимическая Гедда.
– Ты будешь прекрасной Геддой.
– Спасибо. Я так надеюсь. И все же я сомневаюсь, пройду ли. Там все захватил третий курс. Мне еще повезет, если меня возьмут… – Она переключается на акцент кокни: – Этой чертовой служанкой Бертой…
– Но ты ведь придешь на тренировку нашей команды сегодня вечером?
– А она сегодня?
– Да, первая в этом семестре!
– О боже, а что, и мне туда надо?
– Патрик очень строг в этом отношении. Он специально попросил меня напомнить тебе, чтобы ты обязательно пришла, иначе ты выбываешь из команды, так и сказал.
Естественно, ничего подобного он не говорил, но все же.
– Хорошо, увидимся на тренировке, а потом выпьем чего-нибудь. – Она подходит ко мне, обнимает меня, так что я чувствую запах ее духов, и говорит: – Ведь мы снова друзья, да?
– Конечно. Снова друзья.
Но я все еще прокручиваю этот разговор с Алисой, когда профессор Моррисон говорит:
– Скажи-ка мне, Брайан, а почему именно ты здесь?
Вопрос застает меня врасплох, и я перестаю смотреть в окно и поворачиваюсь к профессору Моррисону, который сидит, откинувшись в кресле, сложив руки с переплетенными пальцами на своем небольшом брюшке.
– Э… персональное занятие? Начало в два часа?
– Нет, я имею в виду, в университете, на отделении английской литературы. Почему ты здесь?
– Чтобы… учиться?
– Потому что?
– Это… ценно?
– В финансовом плане?
– Нет, знаете ли…
– Совершенствование?
– Да, думаю так. Совершенствование. И мне это нравится, конечно же. Мне нравится образование, учеба, знания…
– Нравится?
– Люблю. Я люблю книги.
– Содержание книг или просто хочешь собрать библиотеку побольше?
– Естественно, содержание…
– Значит, ты серьезно относишься к учебе?
– Думаю, да. – (Профессор ничего не отвечает, а только снова откидывается кресле, подняв руки со скрещенными пальцами над головой, и зевает.) – Думаете, нет?
– Не уверен, Брай. Думаю, ты серьезен. Но причина моих расспросов состоит в том, что твое последнее сочинение, «Понятия „гордости“ и „предубеждения“ в пьесе „Отелло“», оно… как бы это выразиться, просто ужасное. Все в нем, начиная с названия, просто ужасно, ужасно, ужасно…
– Ну, на самом деле я писал сочинение в небольшой спешке…
– Да я понял, это сразу видно. Но это настолько ужасный, бессодержательный, бессмысленный опус, что я засомневался, а ты ли вообще его писал?
– Так, хорошо, и что же конкретно вам не понравилось?
Профессор вздыхает, подается вперед и запускает пятерню в волосы, словно собирается объявить, что подает на развод.
– Хорошо, начнем с того, что ты говоришь об Отелло так, словно он твой знакомый парень и ты немного волнуешься за него.
– А разве это плохо? Обращаться с ним, как с реальным человеком. Разве это не лишнее подтверждение живого воображения Шекспира?
– Или недостатка твоей проницательности? Отелло – вымышленный герой, Брайан, он придуманный персонаж, игра ума. Он невероятно богатый и сложный персонаж выдающегося литературного произведения, а все, что ты можешь сказать про него, – это то, что тебе жаль, что в его жизни случаются проблемы из-за того, что он черный. И из этого опуса я узнаю твое мнение: «Нетерпимость – это плохо». Почему ты говоришь мне об этом? Считаешь, я могу подумать, будто нетерпимость – это хорошо? Как будет называться твое следующее сочинение: «Что, Гамлет, нос повесил?», а может, «Почему бы Монтекки и Капулетти просто не помириться?»…
– Ну уж нет, потому что расизм – это вопрос, который меня особенно волнует.
– Я в этом не сомневаюсь, но что мне с этим сделать? Позвонить маме Яго и попросить ее заставить сына отступить? На самом деле ирония в том, что если говорить о расизме, то твое изображение Отелло как безупречного, поддающегося внушению Благородного Дикаря можно само по себе рассматривать как расистское оскорбление…
– Значит, вы считаете, что мое сочинение расистское?