Эта мысль, откуда-то залетевшая ко мне в голову, начинает выкристаллизовываться и в конце концов приобретает прочность бесспорного факта: Спенсер приударил за Алисой. Он приехал сюда с одной целью – соблазнить ее. Он слышал, как я рассказывал о ней, и подумал: «Дай-ка и я попробую». В конце концов, это будет не впервые – просто повторится фиаско с Джанет Паркс. Девушкам, которые нравятся мне, всегда нравится Спенсер Льюис, и то, что его это мало волнует, только придает ему привлекательности. Почему так? Почему ему достается то, что не достается мне? Полагаю, он хорош собой, насколько мне, как мужчине-гетеросексуалу, дано объективно оценить другого мужчину, а еще он загадочный, и дерзкий, и безбашенный, и не особый чистюля – женщины делают вид, что им не нравится все это, хотя на самом деле еще как нравится. Да, еще он не Богач, но он Крут, а Крутые всегда били Богачей в глазах Алисы Харбинсон, как «ножницы» всегда бьют «бумагу». Теперь мне все ясно как божий день: этот ублюдок ведет себя по отношению ко мне как Хитклифф. Вот в эту самую минуту, пока я это думаю, его рука лезет под вырез ее трико и…
– Да что с тобой, улыбчивый ты наш?
На верхней ступеньке стоит Ребекка.
– О, привет, Ребекка. Ты что здесь делаешь?
– Не думай, что я вломилась сюда незваным гостем. Меня, знаешь ли, пригласили.
– Кто тебя пригласил?
– Красотка Алиса, если хочешь знать, – говорит Ребекка и вытаскивает из кармана куртки свою личную бутылочку виски.
– Не шутишь?
– Не-а. – Она делает глоток виски. – Только между нами, Брайан, мне кажется, она немного прониклась ко мне симпатией.
– А мне казалось, ты ее недолюбливаешь…
– Да ладно, она нормальная девчонка, если узнать ее поближе. – Хихикая, Ребекка тыкает мне в грудь бутылкой виски, и я понимаю, что она порядочно набралась: не мрачно-пьяная, и не угрюмо-пьяная, а весело-пьяная, игриво-пьяная; думаю, это хороший знак, хотя и немного странный и тревожащий, вроде как увидеть Сталина на скейтборде. – Ты что, думаешь, будто я лицемер? Думаешь, мне лучше уйти, а, Брайан?
– Нет, вовсе нет, так приятно встретить тебя, просто мне казалось, что эта вечеринка не совсем для тебя.
– Брось, ты же меня знаешь, я больше всего на свете люблю задушевные песни двухсот назюзюкавшихся студентов театрального факультета, – кивает она в сторону холла, где Ричард III, этот одаренный многими талантами Нил Как-его-бишь, извлек откуда-то акустическую гитару и заиграл «The Boxer» Саймона и Гарфанкеля.
«На-на-на» продолжается и минут через сорок пять. На самом деле песня уже давно перевалила за свой финал и превратилась в нечто иное, в некую вгоняющую в транс мантру – с гармониями и всем остальным, – которая может продолжаться еще несколько дней. Нам с Ребеккой в общем-то наплевать, потому мы втиснулись на диван в другом конце комнаты, передаем друг другу бутылку виски и смеемся.
– Черт, не верю своим глазам – этот пидор Нил Макинтайр нашел тамбурин…
– Откуда же он достал тамбурин?..
– Наверное, из своей гребаной жопы, – говорит Ребекка и отхлебывает виски. – Как ты думаешь, это когда-нибудь кончится?..
– Думаю, мы выдержим, если только они не начнут петь «Хей, Джуд».
– Если запоют, клянусь, я доберусь до этой гребаной гитары с кусачками.
Вечеринка достигает критической массы. Во всех комнатах дома полно народу, а здесь, в гостиной, люди цепляются за любой предмет мебели, как на картине «Плот „Медузы“» французского живописца-реалиста девятнадцатого века Жерико [76]. Неплохо было бы добыть еще выпивки, но мы сидим на таких козырных местах – вклинились между еще шестью людьми на двухместное канапе, – да и видно, что выпивка закончилась, потому что народ слоняется по гостиной, ищет бутылки и поднимает их к свету. Кроме того, я не хочу двигаться, потому что Ребекка пьяная, и очень смешная, и, кажется, немного флиртует со мной, тяжело дыша мне в ухо парами вискаря, и это помогает мне прогнать из головы мысли о «The Boxer» и об Алисе со Спенсером, которые в этот момент наверняка предаются любовным утехам на кипе одеял.
– …Знаешь, если бы я правила миром, чего я, кстати, на полном серьезе хочу рано или поздно добиться, то первым моим шагом стал бы запрет гитар, ладно, не запрет, но как минимум ограничение доступа и введение системы получения лицензий, как на владение охотничьими ружьями или вилочными автопогрузчиками. И правила были бы драконовскими: никакой игры после заката, никакой игры на пляжах или у костра в походе, никакой «Scarborough Fair» [77]и «American Pie» [78], никаких гармоний, и петь не более чем двоим одновременно…
– Но не загонят ли такие законы гитару в подполье?
– Туда ей и дорога, друг мой, туда ей и дорога… А еще я запретила бы марихуану. Наши стуууууденты и без нее тупые и ограниченные. Ага, марихуану я бы точно запретила.
– Разве она и так не запрещена? – спрашиваю я.
– А вот это ты хорошо подметил, друг мой. Протест принимается! – С этими словами Ребекка осушает бутылку виски. – Итак, алкоголь, алкоголь и никотин – только ими и можно травиться по-настоящему. В той баночке, возле твоей ноги, ничего нет?
– Только хабарики…
– Ну, пусть они там и лежат. – Она замечает мою улыбку. – А что смешного?
– Ты смешная…
– И что во мне смешного, мистер?
– Твои взгляды. Ты не думаешь, что когда-нибудь смягчишь их? Ну, знаешь, с возрастом?
– Абсолютно исключено! Я те вот че скажу, Брайан Джексон. Ты наслушался разного дерьма насчет того, что полагается быть левым до тридцати, а потом ты должен вдруг осознать свою ошибку и стать убежденным правым? Так вот, хрен вам всем. Если мы останемся друзьями до двухтысячного года, до которого у нас осталось… сколько… четырнадцать лет, а я, кстати, надеюсь, Брайан, дружище, что мы, несмотря ни на что, будем друзьями, и я хоть как-нибудь изменю свои политические, этические или моральные взгляды на налоги, иммиграцию, апартеид или профсоюзы, или перестану ходить на марши протеста или на митинги, или стану хоть самую малость правой, то даю тебе право застрелить меня. – Она стучит пальцем по середине лба. – Вот. Сюда стреляй.
– Хорошо. Выстрелю.
– Стреляй-стреляй. – Ребекка очень медленно моргает, облизывает губы, пытается сделать глоток из пустой бутылки и говорит: – Эй, послушай, извини, что я так загрузила тебя сегодня утром.
– Ты о чем?
– Сам знаешь о чем – начала тебе плакаться в духе Сильвии Плат.
– Да ладно, не парься.
– Я хочу сказать, что по-прежнему считаю тебя полным дерьмом и все такое, но извини, что напрягла тебя.
– А почему это я полное…
– Ты же знаешь…
– Нет-нет, ну давай скажи мне…
Ребекка улыбается и косо смотрит на меня из-под тяжелых черных век:
– Потому что не трахнул меня, когда у тебя был шанс.
– Ах вот оно что… – Я задумываюсь, не поцеловать ли ее, но на нас смотрит слишком много народу, да и Алиса наверху, поэтому я говорю: – Может… как-нибудь в другой раз?
– Ну нет. Боюсь, ты упустил свой шанс. Это предложение действовало только один вечер, старина… – И она толкает меня головой в плечо в такт словам. – Только. Один. Вечер. – После чего мы сидим молча, не глядя друг на друга, пока Ребекка наконец не говорит: – А где твой друг?
– Спенсер? Понятия не имею, наверное, где-то наверху.
– Я думала, что у него какой-то нервный срыв или типа того…
– Ага, и Алиса помогает ему преодолеть его.
– Так мне пойти их найти или как?
Ребекка и Спенсер – этого сочетания я себе просто не представляю, и последствия могут быть катастрофическими, но мне нужно знать, где Спенсер и что он делает, а также насколько глубоко его рука залезла в вырез трико Алисы, поэтому я говорю:
– Ну раз тебе хочется…
И мы выбираемся из глубин дивана и начинаем высматривать Спенсера.
Мы обходим все комнаты по очереди, пока наконец не находим их в маленькой, забитой людьми спальне под самой крышей дома, в углу, и разделяет их всего два дюйма. Все вокруг них танцуют, или не танцуют, потому что мало места, но кивают под «Exodus» Боба Марли, и Алиса тоже качает плечами, немного не попадая в такт, прикусывая нижнюю губу. Будем откровенны – если они формально и не целуются, а просто «разговаривают», но это можно назвать поцелуем, учитывая то, как близко они стоят друг к другу. У Спенсера на лице эдакая раздражающая косая ухмылка очаровашки, а Алиса зачарованно смотрит на него внимательным коровьим взглядом, скрестив руки, словно пришла на пробы на роль «деревенской простушки», подпирая груди к подбородку, чтобы Спенсер наверняка не упустил их из виду.
– Это он, в углу, – говорю я.
– Бритоголовый? – спрашивает Ребекка.
– Он не фашист, – уточняю я, сам не понимая, зачем я его защищаю. Наверное, он и есть фашист или достоин этого эпитета
– Красивый, правда?
– Ага… ну… да… точно… спасибо, что подсказала, Ребекка, – мямлю я.
– Да заткнись ты, придурок гребаный. На этот счет можешь не волноваться.
Это она с сарказмом? Я не уверен, да мне все равно не собраться с мыслями, потому что Алиса как раз проводит рукой по макушке Спенсера и при этом хихикает, потом пытается убрать руку в таком патетическом девчачьем жесте, мол, «ой, какой колючий», а Спенсер хватает ее за руку и кладет себе на голову, не переставая лыбиться своей глупой ухмылкой, и настаивает «нет, а ты попробуй, попробуй». Сейчас начнет показывать ей свои шрамы, оставшиеся от осколков стекла, разбитого в драке, и я думаю: «Какой ты все-таки обманщик, побрил голову, чтобы заставить друзей думать, будто у тебя какой-то там нервный кризис, а на самом деле это дешевая уловка, чтобы красивые девчонки тебя по головке погладили!» Я прикидываю, сколько времени мне понадобится, чтобы спуститься вниз по лестнице, набрать ведро воды, вернуться и вылить воду на них, но тут Патрик Уоттс, благослови его Бог, подходит и делает работу за меня, начав разговор.