Во втором же случае, т. е. если знание о конечной судьбе Земли неестественно, чуждо, бесполезно для нее, тогда остается сложить руки и застыть в страдательном (в полном смысле этого слова) созерцании постепенного разрушения нашего жилища и кладбища, т. е. погубить не себя только, не живущее лишь поколение, но лишить будущего и все прошедшее, совершить грех, преступление не против братьев только, но и против отцов. Естественно ли это?! Такое положение может быть нормальным только для кабинетного ученого, который и сам есть величайшая аномалия, неестественность.
Фантастичность предполагаемой возможности реального перехода из одного мира в другой только кажущаяся; необходимость такого перехода несомненна для трезвого, прямого взгляда на предмет, для тех, кто захочет принять во внимание все трудности к созданию общества вполне нравственного, к исправлению всех общественных пороков и зол, ибо, отказавшись от обладания небесным пространством, мы должны будем отказаться и от разрешения экономического вопроса, поставленного Мальтусом, и вообще от нравственного существования человечества. Что фантастичнее: думать об осуществлении нравственного идеала в обществе и закрывать глаза на громадность, обширность препятствий к тому или же трезво признавать все эти препятствия? Конечно, можно отказаться и от нравственности, но это значит отказаться быть человеком. Что фантастичнее: построение нравственного общества на признании существования в иных мирах иных существ, на признании эмиграции туда душ, в действительном существовании чего мы даже и убедиться не можем, или же обращение этой трансцендентной миграции в имманентную, т. е. поставление такой миграции целью деятельности человечества?
Томас Роберт Мальтус (1766–1834) — английский экономист, объяснявший причину бедности в обществе несоответствием между ростом населения Земли и увеличением средств существования: население растет в геометрической прогрессии, а средства к жизни — лишь в арифметической. Федоров спорит с мальтузианством, видя решение экономической проблемы в радикальном расширении ареала жизни и действия человека — на всю Вселенную, в регуляции как внешнего мира, так и человеческого организма, который должен обрести способность к самовосстановлению, автотрофному питанию (наподобие растений), свободному перемещению в пространстве.
Препятствия к построению нравственного общества заключаются в том, что нет дела настолько обширного, чтобы поглотить все силы людей, которые в настоящее время расходуются на вражду; во всей всемирной истории мы не знаем такого события, которое, грозя гибелью обществу, соединило бы все силы и прекратило бы все раздоры, всякую враждебность в нем. Во все периоды истории очевидно стремление, которое показывает, что человечество не может удовлетвориться тесными пределами Земли, только земным. Так называемые экстатические хождения, восхищения на небеса суть выражения этого же стремления; не доказывает ли это, что, пока не открыто более широкой деятельности, не общественной, а естественной, до тех пор за эпохами трезвости, собственно, усталости от бесплодных стремлений, будут наступать вновь эпохи энтузиазма с экстатическими восхищениями на небеса, всякого рода видениями и т. п.? Вся история и заключается в таких бесплодных переходах из одного настроения в другое; наше же время может служить еще большим доказательством сказанного положения, так как теперь мы видим рядом с проявлением «царства мира сего» во всей его грязной действительности и царство Божие в виде самообольщений (ревивали, спиритические фокусы и т. п.). Если не будет естественного, реального перехода в иные миры, будут фантастические, экстатические хождения, будут упиваться наркотиками; да и самое обыкновенное пьянство в большинстве случаев можно, по-видимому, отнести к тому же недостатку более широкой, чистой, всепоглощающей деятельности. <…>
Экстатические хождения, восхищения на небеса — Федоров имеет в виду различные проявления мистических настроений и состояний, случаи крайней религиозной экзальтации, сопровождавшиеся видениями иных небес и рая. Эти видения во множестве запечатлены в апокрифической и духовной литературе Средневековья и Возрождения, а в Новое время проявились у таких мистиков, как Э. Сведенборг, в сочинениях масонов, адептов спиритизма, в теософской литературе.
Ревивали (Revivals of Religion) — религиозные подъемы в протестантских странах, преимущественно в США, сопровождавшиеся массовым покаянием, молитвой, обращением населения к Богу. Имели место в 1727, 1792, 1830, 1857, 1882, 1904 гг. Наиболее известным и массовым был ревиваль 1857–1858 гг. в США, когда деловые люди среди дня запирали конторы и магазины, собираясь на молитву по церквам, а театры и другие общественные места обращались в стихийные залы религиозных собраний. Федоров противопоставлял ревивалям, покаяние которых было резким психическим всплеском, не имело положительного исхода (напротив, сопровождалось резкими эксцессами поведения — люди рвали на себе волосы, катались по земле, между ними возникали ссоры, драки и даже убийства), другой — созидательный — тип покаяния, выражавшийся в Древней Руси в строительстве однодневных (обыденных) храмов, а в его философии представший в проекте общего дела (полнота покаяния для философа состоит в исправлении последствий розни, в возвращении к жизни всех жертв греха и розни).
Спиритические фокусы — Федоров имеет в виду увлечение европейского и русского образованного общества спиритизмом. В 1870-х гг. по инициативе русского ученого, химика Д. И. Менделеева была создана Комиссия для изучения медиумических явлений, установившая их иллюзорность и объявившая спиритизм суеверием.
Вопрос, есть ли смерть нечто безусловное или же нет, для позитивистов представляет неразрешимую дилемму. Придав смерти безусловное значение, они признают существование ненавистной им абсолютности; в противном же случае, т. е. если смерть не безусловна, нужно будет признать, что она не выходит из области, доступной нашему ведению и деятельности. Впрочем, учение позитивистов, не признающее в жизни ничего, кроме явлений, не распространяется, по-видимому, на область смерти, иначе (т. е. если бы они были последовательны и в этом случае) им пришлось бы изменить всю систему. Все философии, разноглася во всем, сходятся в одном: все они признают действительность смерти, несомненность ее, даже не признавая, как некоторые из них, ничего действительного в мире. Самые скептические системы, сомневающиеся даже в самом сомнении, преклоняются пред фактом действительности смерти. Только некоторые дикие племена стоят твердо на позитивной почве; они знают явления, как, например, прекращение дыхания, неподвижность членов, охлаждение и т. д., и если им случится констатировать появление в трупе вновь этих признаков, то они не скажут, что человек не умирал, что в нем оставалась еще жизнь и действительная смерть не наступала. В некоторых случаях, когда действительность смерти была уже признана, удавалось возвращать жизнь посредством гальванизма: как бы незначительны подобные случаи ни были, все же они заставляют нас дать более строгое определение так называемой действительной смерти. Действительною смерть может быть названа только тогда, когда никакими средствами восстановить жизнь невозможно или когда все средства, какие только существуют в природе, какие только могут быть открыты человеческим родом, были уже употреблены. Не нужно думать, чтобы мы надеялись на открытие какой-либо силы, специально для этого назначенной; мы полагаем, что обращение слепой силы природы в сознательную и есть это средство. Смертность есть индуктивный вывод; она значит, что мы сыны множества умерших отцов; но как бы ни было велико количество умерших, оно не может дать основание к безусловному признанию смерти, так как это было бы отречением от сыновнего долга, от сыновства. Смерть есть свойство, состояние, обусловленное причинами, но не качество, без коего человек перестает быть тем, что он есть и чем должен быть. Увеличивающееся количество умерших отцов не уменьшает, а увеличивает сыновний долг. Для нашего притупившегося чувства непонятно, какая аномалия, какая безнравственность заключается в выражении «сыны умерших отцов», т. е. сыны, живущие по смерти отцов, как будто ничего особенного, ничего ужасного не произошло! Нравственное противоречие «живущих сынов» и «отцов умерших» может разрешиться только долгом всеобщего воскрешения.
Итак, мы столь же мало знаем сущность смерти, действительную смерть, как и действительную жизнь; но, ограничивая себя знанием только явлений жизни, мы суживаем свою деятельность; не признавая же за собой гордого права решить действительность смерти, мы расширяем нашу деятельность, становимся исполнителями воли Божьей и орудиями Христа в деле всеобщего воскрешения. <…>
<…> В нашей <…> школе не может быть антагонизма между верой и наукой, как это теперь. Впрочем, образование, вносимое современною школою, есть также вера, или, правильнее, суеверие, ибо не только учащиеся, но и сами учащие, если они не специалисты-астрономы, приняли на веру учение Коперника, наглядно же и сами учащие незнакомы с движениями небесных тел, и в этом отношении они нередко стоят даже ниже сельских ребятишек, своих учеников.
Здесь и далее, говоря о школе, в которой не должно быть разрыва между наукой и верой, Федоров более ясно и четко излагает ту мысль, которую стремился донести до Ф. М. Достоевского Н. П. Петерсон в присланном ему в декабре 1877 г. изложении учения всеобщего дела. Петерсон ставил вопрос о возможности согласить светское и духовное преподавание в школе, при том что первое основывает «обучение на принятом наукою взгляде на явления мировой жизни, полагающем в основу данные естествознания, второе же ставит «в основу всего Закон Божий, во всем противоположный слепому закону природы». Петерсон указывал, что в школе согласимости между ними не существует: «и Закон Божий, и светские науки» преподаются «независимо одни от других», картина мира, даваемая естествознанием, не находит точек соприкосновения с миросозерцанием религиозным. А затем, следуя Федорову, подчеркивал, что подобное состояние есть лишь временное. Согласие — и взаимодействие — естественных и церковных дисциплин наступит тогда, когда школа, давая и одновременно углубляя знания о законах природы (законах падшего, несовершенного порядка бытия), будет воспитывать из своих учеников орудие восстановления в мире совершенного «Закона Божия», «высшего порядка вещей». Истинная школа должна быть тесно связана с церковью, «является необходимой ее принадлежностью» (