Помню, как однажды я рассказал своему психотерапевту, а позже и другу Ролло Мэю об этих шахматных партиях с папой. В ответ Ролло выразил надежду, что я точно так же сохраню жизнь и ему. Он заметил, что большая часть страха восходит к боязни забвения и что «тревога ни о чем пытается трансформироваться в тревогу о чем-то». Другими словами, страх небытия быстро привязывается к осязаемому, конкретному объекту.
Я черпаю утешение в письмах читателей, которые пишут мне по электронной почте и рассказывают, как сильно мои книги повлияли на их жизнь. И все же в глубине души я сознаю, что все – всякая память, всякое влияние – преходяще. Через поколение, в лучшем случае через два никто не станет читать мои книги. И уж конечно, ни у кого не останется воспоминаний обо мне как о материальном существе. Не понимать этого, не признавать мимолетность бытия – значит жить в иллюзиях.
Одна из первых глав книги «Вглядываясь в солнце» посвящена «пробуждающему переживанию» – переживанию, заставляющему человека взглянуть в лицо собственной смертности. Я много писал о Скрудже из повести Диккенса «Рождественская песнь», которого посетил призрак «наступающего Рождества». Призрак предлагает Скруджу заглянуть в будущее: он видит свою собственную смерть и реакцию на нее всех тех, кто его знал. Осознав свой эгоистичный и солипсистский образ жизни, Скрудж претерпевает глубокую личностную трансформацию. Другой известный пример пробуждающего переживания восходит к толстовскому Ивану Ильичу, который на смертном одре понимает, что умирает долго и мучительно потому, что жил плохо. Осознание этого факта, даже в самом конце жизни, катализирует глубинную трансформацию.
Подобные изменения я наблюдал у многих пациентов. Но я не уверен, что сам когда-либо испытывал пробуждающие переживания. Если так, то они выветрились из памяти. За время моего обучения я не могу припомнить ни одного своего пациента, который бы умер. Ни я, ни кто-либо из моих ближайших друзей не сталкивались со смертью лицом к лицу. Несмотря на это, я часто думал о смерти – своей смерти, и полагал, что в той или иной степени такие беспокойства свойственны всем людям.
Решив, что психотерапия станет делом всей моей жизни, я поступил в ординатуру в больнице Джона Хопкинса. Это произошло в 1957 году. Признаться, я был одновременно разочарован и озадачен своим первым соприкосновением с психоаналитической школой мысли, особенно ее невниманием к более глубинным проблемам, связанным со страхом смерти. В первый год обучения меня заинтриговала новая книга Ролло Мэя «Экзистенция»[22]. Я прочел ее от корки до корки и понял, что труды многих экзистенциальных философов весьма актуальны и для моей области исследований. Я пришел к выводу, что мне необходимо получить философское образование, и на втором году ординатуры записался на годичный курс по западной философии. Занятия проводились по вечерам, три раза в неделю в здании университета Джона Хопкинса на другом конце Балтимора. Этот курс только разжег мою страсть к философии, и я много читал в этой области. Много лет спустя, получив место в Стэнфорде, я посещал множество философских курсов и по сей день дружу с двумя моими любимыми преподавателями – Дагфином Фоллсдалом и Ваном Харви.
В первые годы работы терапевтом я обращал пристальное внимание на пробуждающие переживания, о которых рассказывали мои пациенты. В книге «Вглядываясь в солнце» я описываю одну из моих пациенток, муж которой умер во время терапии. Вскоре после этого она приняла решение переехать из большого дома, где родились и выросли ее дети, в маленькую двухкомнатную квартиру. Снова и снова она сетовала на то, что ей придется раздать многие вещи, которые хранили воспоминания о муже и детях. Она понимала, что новые владельцы не будут знать историй, связанных с каждой из них. Помню, я проникся к ней необычайным состраданием. Я представлял себя на ее месте. Я знал ее покойного мужа, профессора Стэнфорда, и чувствовал ее боль, когда ей пришлось расстаться со столькими напоминаниями об их совместной жизни.
Впервые я задумался о том, как привнести конфронтацию со смертью в психотерапию, когда перевелся в Стэнфорд. Я лечил многих смертельно больных пациентов и решил организовать для них отдельную терапевтическую группу. В один памятный день ко мне в кабинет вошла Кэти У., замечательная женщина, умиравшая от метастатического рака. Благодаря ее контактам с Американской онкологической ассоциацией мы разработали групповую терапевтическую программу для больных с этим заболеванием. Я, а также несколько моих студентов и коллег вели такие группы многие годы. Хотя сегодня подобные группы достаточно распространены, в 1970 году их, насколько мне известно, еще не существовало. Наша стала первой. Именно в этот период я впервые соприкоснулся со смертью: члены группы умирали от рака один за другим.
Моя собственная тревога по поводу смерти резко возросла, и я решил снова обратиться к психотерапевту. По чистой случайности как раз в это время Ролло Мэй переехал из Нью-Йорка в Калифорнию и открыл кабинет примерно в восьмидесяти минутах езды от Стэнфорда. Я связался с ним, и в течение следующих двух лет мы встречались еженедельно. Он помог мне, хотя, боюсь, мои рассуждения о смерти не раз наносили болезненный удар его психике. (Он был на двадцать два года старше меня.) После окончания лечения я, он, его жена Джорджия и Мэрилин стали близкими друзьями. Много лет спустя Джорджия позвонила и сказала, что Ролло умирает, и попросила нас с Мэрилин приехать к ним домой. Мы бросились туда и вместе с Джорджией сидели у его постели. Ролло скончался примерно через два часа после нашего приезда. Странно, как отчетливо я помню каждую деталь того вечера. Смерть умеет привлекать внимание и навсегда запечатлевается в памяти.
Я продолжаю читать книгу «Вглядываясь в солнце» и натыкаюсь на рассуждения о встречах одноклассников и однокурсников, которые неизбежно вызывают мысли о старении и, как следствие, смерти. В связи с этим я вспоминаю о событии, которое произошло всего два месяца назад.
Я присутствовал на поминальном обеде в честь Дэвида Гамбурга, бывшего заведующего кафедрой психиатрии в Стэнфорде. Я очень любил Дэвида: он предложил мне мою первую и единственную академическую должность и стал для меня наставником и образцом для подражания. Я ожидал, что на поминальном обеде увижу всех своих старых коллег и друзей. Однако на мероприятии присутствовали только двое психиатров. Оба были довольно пожилыми, но оба поступили на кафедру через много лет после меня. Какое разочарование: я так надеялся повидаться с теми, кто вместе со мной присоединился к кафедре пятьдесят семь лет назад, когда в Пало-Альто только открылась медицинская школа. (До того времени медицинская школа Стэнфордского университета находилась в Сан-Франциско.)
Расспросив присутствующих, я понял, что, кроме меня, все «первопроходцы» мертвы. Я был единственным, кто остался в живых! Я попытался вспомнить их одного за другим: Пита, Фрэнка, Альберту, Бетти, Гига, Эрни, двух Дэвидов, двух Джорджей. Остальных я забыл: их имена и лица выскользнули из моей памяти. В то время мы были молодыми, талантливыми психиатрами, полными надежд и амбиций, и только начинали свою карьеру.
Какая же все-таки мощная это штука – отрицание. Снова и снова я забываю, сколько мне лет, что все мои одноклассники и друзья мертвы, что я следующий в очереди. Я упорно продолжаю отождествлять себя с мальчишеским «я», пока некое печальное событие не возвращает меня обратно к реальности.
Мое внимание привлекает отрывок на 59-й странице. Я описываю интервью с убитой горем пациенткой, Джулией, которая потеряла дорогого друга и развила у себя сильный страх смерти.
– Что больше всего пугает вас в смерти? – спросил я.
– Все то, что я не успела сделать в жизни, – ответила она.
Это кажется мне чрезвычайно важным и представляет собой ключевой элемент моей психотерапевтической работы. Многие годы я был убежден, что существует положительная корреляция между страхом смерти и ощущением непрожитой жизни. Другими словами, чем меньше степень самореализации, тем сильнее страх смерти.
Смерть близкого человека заставляет нас задуматься о собственной смертности. В одной из первых глав книги «Вглядываясь в солнце» я описываю кошмар, который приснился одной моей пациентке через несколько дней после смерти ее мужа. «Я стою на застекленной веранде небольшого летнего домика и вижу, что недалеко от крыльца притаилось гигантское чудовище с огромной пастью. Мне очень страшно. Я решаю принести жертву, чтобы откупиться от чудовища, и бросаю за дверь мягкую игрушку в красно-зеленую клетку. Чудовище заглатывает приманку, но остается на месте. Его глаза горят. Он пристально смотрит на меня». Смысл сна кристально ясен. Ее муж умер в красной клетчатой пижаме, но сон говорит ей, что смерть ненасытна: следующая жертва – она.
Болезнь моей жены означает, что она, по всей вероятности, умрет раньше меня. Но вскоре наступит и мой черед. Странно, но я не боюсь смерти. Зато мысль о жизни без Мэрилин вызывает настоящий ужас. Да, я знаю, что исследования, в том числе и мои собственные, показывают, что горе конечно: достаточно прожить один год – четыре сезона, дни рождения и годовщину смерти, праздники, все двенадцать месяцев, – и боль утихает. Через два годовых цикла большинство пациентов снова возвращаются к жизни. Так я писал в своих книгах, но я сомневаюсь, что в моем случае это сработает. Я люблю Мэрилин с тех пор, как мне исполнилось 15 лет, и не мыслю жизни без нее. Едва ли мне удастся полностью восстановиться после ее ухода. Я прожил прекрасную, насыщенную жизнь. Все мои мечты и стремления давно реализованы. Мои четверо детей и старшие внуки здоровы и счастливы. Я перестал быть незаменимым.
Однажды ночью мне не дают покоя сны о смерти Мэрилин. Помню только одну деталь: я усиленно выражаю свое недовольство тем, что меня похоронили рядом с Мэрилин (много лет назад мы купили два соседних участка). Вместо этого я хотел, чтобы мы были ближе, чтобы нас похоронили в одном гробу! Когда утром я рассказываю об этом Мэрилин, она заявляет, что это невозможно. Собирая материал для очередной книги, она и мой сын Рид объехали множество американских кладбищ, но ни разу не слышали о гробе на двоих.