е считать нескольких выцветших воспоминаний.
Я продолжаю листать «Вглядываясь в солнце» и обнаруживаю раздел, который совершенно забыл. Это отчет о последних встречах с двумя моими наставниками: Джоном Уайтхорном и Джеромом Франком, профессорами психиатрии в университете Джонса Хопкинса. Однажды, когда я уже работал в Стэнфорде, мне позвонила дочь Джона Уайтхорна. Она сказала, что ее отец перенес обширный инсульт, находится при смерти и просит о встрече. Я всегда восхищался Джоном Уайтхорном – он был моим учителем – и поддерживал с ним профессиональный контакт. Но мы никогда, ни разу, не встречались по личным вопросам. Он был чопорным и официальным; несмотря на давнее знакомство, мы называли друг друга не иначе, как доктор Уайтхорн и доктор Ялом. Я никогда не слышал, чтобы другие сотрудники, даже заведующие кафедр, называли его по имени.
Почему я? Зачем ему понадобилось видеть меня, студента, с которым он никогда не был достаточно близок? Впрочем, я был так тронут, что он вспомнил обо мне, что через несколько часов уже летел в Балтимор. В аэропорту я взял такси и направился прямиком в больницу. Когда я вошел в палату, доктор Уайтхорн сразу узнал меня. Я отметил выраженную ажитацию и спутанность сознания. Снова и снова он тихо шептал: «Мне… м-мне страшно, чертовски страшно». Я чувствовал себя беспомощным и жалел, что ничем не могу ему помочь. Мне хотелось обнять его, но никто никогда не обнимал Джона Уайтхорна. Минут через двадцать он потерял сознание. Опечаленный, я покинул больницу. Наверное, я что-то значил для него: возможно, он видел во мне своего собственного сына, погибшего во время Второй мировой войны. Помню его жалобный взгляд, когда он сказал, что его сын погиб в битве при Арденнах, а затем добавил: «Проклятая мясорубка».
Моя последняя встреча с Джеромом Франком произошла при иных обстоятельствах. В последние несколько месяцев жизни Джерри Франк страдал тяжелым слабоумием, и я навестил его в стационаре Балтимора. Он сидел в кресле и смотрел в окно, и я принес стул, чтобы сесть рядом. Джерри был добрым и приветливым, и мне всегда нравилась его компания. Я спросил, как ему теперь живется. «Каждый день – новый день, – ответил он. – Я просыпаюсь и… фьють! – Он провел рукой по лбу. – Вчерашний день исчез, стерт начисто. Я сижу в этом кресле и смотрю, как проходит жизнь. Но это не так уж плохо, Ирв. Это не так уж и плохо».
Это задело меня за живое. Я уже давно боялся слабоумия больше, чем смерти. Но слова «Все не так уж плохо, Ирв» поразили и тронули меня. Мой старый наставник говорил: «Ирв, у тебя есть только одна жизнь. Наслаждайся каждой крупицей этого чуда под названием сознание и не топи себя в сожалениях о том, что у тебя когда-то было!» Его слова благотворно действуют на меня и умеряют мой страх перед слабоумием.
Я нахожу особое утешение и в другом отрывке из книги «Вглядываясь в солнце». В разделе, озаглавленном «Блаженство любви», я рассказываю, как страстная любовь вытесняет все другие проблемы. Стоит только взволнованному ребенку забраться на колени матери, как он тут же успокаивается. Я описал это явление как одинокое «я», растворяющееся в «мы». Боль одиночества утихает, а все неприятности словно испаряются. Полагаю, в этом есть доля истины. Почти всю свою жизнь я прожил в любви к Мэрилин и никогда не чувствовал себя по-настоящему одиноким; без сомнения, значительная часть моей нынешней боли проистекает из боязни остаться одному.
Я представляю свою жизнь после смерти Мэрилин и воображаю одинокие вечера в большом пустом доме. У меня есть друзья, дети и внуки – даже один правнук; меня окружают внимательные добрые соседи, но им всем не хватает магии Мэрилин. Как вынести такое фундаментальное одиночество? Эта задача кажется мне непосильной, и я вновь черпаю утешение в словах Джерри Франка: «Я сижу в этом кресле и смотрю, как проходит жизнь. Это не так уж плохо, Ирв».
Глава 10. Размышления об ассистированном самоубийстве
Август
Утром я еду на третий сеанс иммуноглобулиновой терапии в Стэнфордском медицинском центре. Ирв сопровождает меня и остается со мной все время, с 11.00 до 17.00. Пока он обедает, приезжает моя дорогая подруга Вайда. С тех пор, как я заболела, она заботится обо мне, часто навещает и приносит вкусную еду, которая подходит для моего желудка. Сегодня она приносит курицу, рис и вареную морковь.
Как ни странно, день, который я провожу в больнице, – один из самых легких дней недели, без изнурительных побочных эффектов. Персонал неизменно вежлив, компетентен и расторопен. Я ложусь на удобную кровать и получаю дозу лекарства, которое медленно капает в мою кровь. Когда капельницу снимают, я чувствую себя отдохнувшей и в хорошем настроении. Скорее всего, это из-за стероидов, которые мне вводят перед началом лечения.
Когда мы выходим на улицу, меня трогает мысль о том, что пятьдесят лет назад в этой же больнице (только в другом крыле) родился наш «малыш» Бен. Завтра он, его жена Аниса и трое их детей приедут к нам, чтобы отпраздновать его пятидесятилетие. Мы уже приготовили дополнительные кровати в кабинете Ирва и в моем, и я сделаю все возможное, чтобы не показаться внукам умирающей старухой.
Семья Бена проводит выходные с нами. В субботу мы устраиваем праздник в ближайшем парке, чтобы отметить день рождения Бена. Хотя приглашения были разосланы всего неделю назад, большинство его друзей уже там. Некоторые знают Бена с начальной школы, с другими он учился в старших классах и в колледже, с третьими познакомился на летних каникулах в лагере Тавонга в Сьерре. Приятно видеть всех этих «мальчиков» – теперь уже взрослых мужчин с женами и собственными детьми, от малышей до подростков. Бен всегда был очень дружелюбным и общительным, и я рада, что он и его друзья продолжают поддерживать связь.
Самое большое удовольствие, конечно, мне доставляет время, которое я провожу с детьми Бена и Ани: шестилетним Эдрианом, трехлетней Майей и годовалой Паломой. Маленькие девочки – просто куколки, а Эдриан, когда он в хорошем расположении духа, очарователен. У него есть одно преимущество – или, возможно, недостаток: он необычайно красив. От матери Эдриан унаследовал широко расставленные голубые глаза, светлые волосы и ангельское личико. Кроме того, он очень умный и разговорчивый. К сожалению, когда у него случаются истерики, наш ангелок превращается в пресловутого дьявола. Я восхищаюсь терпением его родителей и их твердым убеждением, что в конце концов он это перерастет. Перед отъездом Эдриан целует меня и говорит: «Увидимся на День благодарения». В глубине души я спрашиваю себя, в каком состоянии я буду на День благодарения. И буду ли вообще.
Как только они уезжают, на меня снова нападают мои старые демоны – тошнота и диарея. Думаю, виновата еда, которую я позволила себе съесть на празднике Бена. Я чувствую себя такой несчастной, что мне хочется просто уйти из жизни мирно и безболезненно – я устала страдать. В такие дни не помогает даже мысль о том, что я больше никогда не увижу своих близких.
В конце концов благодаря лекарству от тошноты мне становится легче. Мое физическое состояние под контролем, но страхи остаются и находят выражение в ужасающем сне, который снится мне после обеда. Я разговариваю по телефону с коллегой, у которой в реальной жизни рак молочной железы. Во время беседы я пытаюсь найти файлы, над которыми мы вместе работаем. Я нажимаю на разные названия, но не могу найти ничего похожего на наш проект. В панике я щелкаю на какую-то иконку и слышу оглушительный писк, который заглушает голос коллеги на другом конце линии. Звук становится все громче и громче, но я не могу его отключить. В отчаянии я пытаюсь выдернуть кабель из розетки, но это не помогает. Звук, кажется, доносится отовсюду. Я выскакиваю из своего кабинета и бегаю по всему дому с криками: «Помогите! Выдерните вилки из розеток!»
Моему мужу-психиатру не требуется много времени, чтобы проанализировать сон и увидеть в нем желание покончить с мучительной жизнью.
Ирв снова везет меня в больницу на еженедельное вливание иммуноглобулина. Все идет гладко; перед капельницей мне дают бенадрил, и я погружаюсь в сон. Когда я просыпаюсь, Ирв сидит рядом со мной и спрашивает, как я себя чувствую. Обычно я говорю «нормально» или «так себе», чтобы избавить его от ненужных страданий. Но сегодня, в свете нашей завтрашней встречи с доктором М., я решаю быть более откровенной, чем обычно.
– Ну, если ты готов услышать правду, то мне кажется, что я плачу слишком высокую цену за жизнь. Я перенесла девять месяцев химиотерапии, а теперь прохожу лечение иммуноглобулином, которое убивает мой организм. Я просыпаюсь каждое утро и не хочу вставать. Сколько еще я должна прожить, прежде чем мне позволят умереть?
– Но иногда тебе хорошо – например, когда мы сидим на улице, держась за руки, или смотрим телевизор по вечерам.
– Хорошо… c’est beaucoup dire[23]. Если меня не мучают проблемы с желудком, я рада быть с тобой. Ты – главная причина, почему я до сих пор жива. Помнишь, когда мне впервые поставили диагноз множественной миеломы, улыбающиеся врачи сказали, что люди живут с этой болезнью годами. Если, конечно, они положительно реагируют на химиотерапию и другие формы лечения. Они не сказали, что я умираю и что лечение нанесет непоправимый урон моему организму. Со временем я поняла, что уже никогда не буду прежней – что меня ждут дни невыразимых страданий. Мое тело слабеет и угасает, Ирв. Если бы ты мог оказаться в нем всего на несколько минут, ты бы понял.
Ирв долго молчит.
– Но ты жива. Разве этого недостаточно? – наконец говорит он. – Когда ты уйдешь, ничего этого больше не будет. Я не готов отпустить тебя.
– Ирв, за последние девять месяцев я смирилась со смертью. В конце концов, мне 87, и я прожила замечательную жизнь. Если бы мне было 40, 50 или 60 лет, это была бы трагедия, но в 87 смерть – неизбежная реальность. Умру ли я через три месяца или проживу дольше, не имеет значения. Я готова. Хотя, конечно, мне будет грустно расставаться с близкими, особенно с тобой.