На следующий день Мэрилин просыпается в 6 утра очень встревоженной и снова умоляет нас вызвать доктора П. Мы звоним ему, и он приезжает через час. Раньше Мэрилин просила, чтобы при ее смерти присутствовали все наши дети. Трое наших детей ночевали в нашем доме, но четвертый сейчас в Марине, в часе езды от нас.
Когда он приезжает, доктор П. наклоняется к Мэрилин и тихо спрашивает:
– Что бы вы хотели?
– Умереть. Я хочу умереть.
– Вы уверены, что хотите уйти из жизни сейчас? – уточняет он.
Хотя Мэрилин очень слаба, она твердо кивает в ответ.
Сначала доктор П. дает ей какое-то лекарство, чтобы предотвратить рвоту, а затем готовит смертельные лекарства в двух стаканах. Лекарства в первом стакане достаточно, чтобы остановить сердце. Во втором стакане – смесь обезболивающих и успокоительного.
Доктор П. выглядит встревоженным. В каждый стакан он вставляет по соломинке и озвучивает свои опасения:
– Надеюсь, ей хватит сил выпить оба стакана. Закон требует, чтобы больной был в сознании и мог самостоятельно проглотить лекарство.
Мы помогаем Мэрилин сесть. Она берет соломинку в рот и высасывает лекарство. Доктор П. тут же подносит к ее губам второй стакан. Хотя Мэрилин слишком слаба, чтобы говорить, она с готовностью сосет жидкость через соломинку. Выпив второй стакан, она ложится, закрывает глаза и глубоко дышит. У ее кровати стоят доктор П., медсестра, наши четверо детей и я.
Я наклоняюсь к голове Мэрилин; все мое внимание приковано к ее дыханию. Я наблюдаю за каждым ее движением и молча считаю вдохи. После четырнадцатого слабого вдоха она перестает дышать.
Я целую ее в лоб. Ее плоть уже остыла: смерть пришла.
Моей Мэрилин, моей милой, любимой Мэрилин больше нет.
Меньше чем через час приезжают двое мужчин из похоронного бюро, и мы все ждем внизу. Пятнадцать минут спустя они спускают ее на первый этаж. Прежде чем они выйдут из парадной двери, я прошу расстегнуть верхнюю часть савана, чтобы увидеть ее еще раз. Я наклоняюсь к ее лицу и касаюсь губами щеки. Ее плоть твердая и очень холодная. Этот ледяной поцелуй я не забуду до конца моих дней.
Глава 22. Прощание и похороны
Ноябрь
После того как тело Мэрилин забирают, я остаюсь в состоянии шока. Мои мысли постоянно возвращаются к нашему писательскому проекту, который теперь стал моим писательским проектом. Запомни эту сцену, говорю я себе. Запомни все, что происходит, все мысли, которые проносятся в твоем разуме, чтобы потом написать об этих последних часах. Снова и снова я слышу, как шепчу себе: я больше никогда ее не увижу, я больше никогда ее не увижу, я больше никогда ее не увижу.
Похороны назначены на послезавтра. Хотя меня окружают четверо моих детей, невестки и множество внуков, я никогда в жизни не чувствовал себя таким одиноким. Я поднимаюсь по лестнице и большую часть дня провожу в одиночестве в своей спальне. Я беззвучно плачу и пытаюсь унять свою боль, анализируя деятельность собственного разума. Время от времени в моей голове возникают определенные повторяющиеся мысли, навязчивые и нежелательные образы. В своем воображении я вижу сцены ужасной бойни на площади Тяньаньмэнь и наблюдаю, как огромные танки давят протестующих студентов. Действительно, мысль подобна танку. Я не могу избавиться от нее. Она грохочет у меня в голове и не подчиняется моему контролю.
Почему именно эта сцена? Я озадачен. Я не думал о восстании на площади Тяньаньмэнь с тех пор, как оно произошло, а это случилось лет тридцать назад. Возможно, эти образы как-то связаны с недавними студенческими беспорядками в Гонконге, о которых говорили по телевизору. Возможно, это зрительное выражение жестокой неумолимости смерти. Я не знаю. Одно можно сказать наверняка: эти мысли нежелательны – я не хочу, чтобы они загрязняли мой разум. Я тщетно ищу выключатель, но безрезультатно: одна и та же сцена вновь и вновь возникает в моем сознании. Я потратил бесчисленное количество часов на беседы с пациентами c навязчивыми мыслями, но сейчас, в этот самый момент, я гораздо более полно осознаю их внутреннюю борьбу. До сих пор я не понимал, насколько в действительности нежелательны и непреодолимы обсессии. Я пытаюсь выкинуть эти жуткие образы из головы с помощью дыхательного упражнения – на вдохе я говорю себе «Покой», а на выдохе «Легкость». Но, увы, от него никакого проку. Я поражаюсь собственному бессилию: не успеваю я сделать пять или шесть вдохов, как снова вижу танки, безжалостно давящие студентов.
Я чувствую себя измученным и ложусь в постель. Моя дочь и невестка входят в комнату и ложатся рядом со мной. Я просыпаюсь три часа спустя – пожалуй, это первый раз, когда я так долго спал днем, причем на спине! Я оглядываюсь, но их уже нет.
Несколько часов спустя, готовясь ко сну, я чувствую себя потерянным и оторванным от действительности. Это будет моя первая ночь без Мэрилин. Первая из всех моих одиноких ночей, которые еще остались на мою долю. Разумеется, за свою жизнь я провел много ночей без Мэрилин – например, когда читал лекции в других городах или когда она была в Париже. Но это первая ночь, когда Мэрилин вообще нет, когда она больше не существует. Я погружаюсь в неестественно глубокий сон и сплю девять часов подряд. Когда я просыпаюсь, то понимаю, что из последних двадцати четырех часов проспал двенадцать. Пожалуй, я еще никогда не спал так долго и так крепко.
Не спрашивая меня, мои четверо детей берут на себя все обязанности по организации похорон, включая обсуждение деталей в похоронном бюро, встречу с раввином, выбор ораторов, а также все вопросы, касающиеся поминок, которые решено провести у нас дома. Это существенно облегчает мне жизнь, и я им очень благодарен. Впрочем, часть меня – обидчивая, детская часть – недовольна: она не любит, когда ее игнорируют. Я чувствую себя забытым, старым, ненужным, выброшенным.
День похорон. Кладбище находится прямо напротив средней школы, в которой учились все мои дети, примерно в двадцати пяти минутах ходьбы от моего дома. Хотя я пишу эти слова всего через несколько дней после смерти Мэрилин, в моей памяти сохранилось относительно мало воспоминаний о похоронах. Мне приходится расспрашивать своих детей и друзей, чтобы вернуть воспоминания в сознание. Вот оно, травматическое вытеснение в действии: еще один интересный психологический феномен, который описывали многие пациенты, но который сам я никогда не испытывал прежде.
Начну с того, что я помню хорошо. Кто-то (не помню, кто именно, но подозреваю, что это была моя дочь, которая весь день не отходила от меня ни на шаг) везет меня в часовню на кладбище. Мы приходим за десять минут до начала службы, но почти все места уже заняты. Раввин Патриция Карлин-Ньюман, с которой мы познакомились несколько лет назад, когда нас с Мэрилин пригласили выступить в центре Гиллеля в Стэнфорде, открывает церемонию. Трое моих детей (Бен, Ив и Рид) и двое наших ближайших друзей (Хелен Блау и Дэвид Шпигель) произносят короткие речи. Я точно помню, что все пять великолепно продуманы. Особенно меня поразило выступление моего сына Рида. Рид превосходный фотограф, но только в прошлом году я узнал, что он пишет стихи и прозу (он показал мне несколько произведений о его детстве и юности). Ясно, что у него большой талант. Это все, что я помню о заупокойной службе. Никогда прежде я так тщательно не стирал события из своей памяти.
Мое следующее воспоминание – я сижу возле могилы. Как я попал сюда из часовни? Неужели я шел пешком? Или мы ехали на автомобиле? Не помню. Позже я спрашиваю дочь, которая говорит, что мы пришли вместе. Я помню, что мы с детьми сидели в первом ряду и молча смотрели, как гроб Мэрилин медленно опускают в глубокую яму. Всего в нескольких шагах от ее могилы находится могила ее матери.
Я был как в тумане и сидел неподвижно, словно статуя. Лишь очень смутно я припоминаю, как все присутствующие выстроились вокруг могилы. Читая молитву, они по очереди брали лопату и бросали на гроб землю. Конечно, я знал об этой традиции и не раз сам принимал в ней участие, но в тот день она приводит меня в ужас. Я ни за что не стану бросать грязь на гроб Мэрилин. Поэтому я просто сижу на своем месте и жду, когда все закончится. Не знаю, заметил ли кто-нибудь мой отказ соблюсти обычай, а если и заметил, то, надеюсь, объяснил это тем, что мне трудно ходить и стоять. Вскоре после этого дети увозят меня домой.
На поминках присутствуют многие из тех, кто пришел на службу. Они беседуют, пьют шампанское и пробуют блюда, которые заказали мои дети. Не помню, чтобы я что-то пил или ел. Кажется, я долго разговаривал с двумя близкими друзьями, но все остальные детали приема словно испарились. В одном я уверен: я не был радушным хозяином, не заботился о гостях, не приветствовал наших друзей; на самом деле я не помню, чтобы вообще вставал со стула. Сидя рядом со мной, два друга обсуждают предстоящие вечерние лекции, организованные Стэнфордским университетом и посвященные рассказам девятнадцатого и двадцатого веков. Один из них говорит, что я должен непременно прослушать этот курс.
«О да, так я и сделаю», – решаю я. Возможно, именно так и начнется моя жизнь без Мэрилин.
Невольно я начинаю представлять ее в гробу. Но я прогоняю эту мысль. Я знаю: на самом деле Мэрилин в гробу нет. Ее нигде нет. Она больше не существует – разве что в моей памяти и в памяти всех тех, кто ее любил. Когда-нибудь я осознаю это по-настоящему? Смогу ли я когда-нибудь смириться с ее смертью? А с тем, что мне самому осталось не так уж долго?
К счастью, мне не приходится переживать смерть Мэрилин в одиночестве: после похорон четверо моих дорогих детей остаются со мной. Моя дочь Ив, которая работает гинекологом, берет отпуск на три недели и заботится обо мне. Наконец я говорю ей, что готов остаться один, но в ночь перед ее отъездом мне снится настоящий кошмар – впервые за много лет. Дело происходит ночью: в кромешной темноте я слышу скрип. Дверь спальни медленно открывается. Я поворачиваю голову и вижу красивого мужчину в темно-серой фетровой шляпе. Каким-то образом я знаю, что он гангстер и хочет меня убить. Я просыпаюсь с колотящимся сердцем.