В ближайшие дни дети будут со мной, так что одиночество меня не страшит. Мы много разговариваем, едим вкусную еду, играем в шахматы, скрэббл и пинокль. Наконец все дети разъезжаются, и в новогоднюю ночь я остаюсь один. Как ни странно, это оказывает на меня благотворное действие. Моя интровертность побеждает одиночество. Когда приближается полночь, я включаю телевизор и смотрю торжества по всему миру – от Таймс-сквер до Сан-Франциско. Я вдруг понимаю, что за семьдесят лет это всего лишь второй Новый год, который я встречаю без Мэрилин. (Первый раз это случилось, когда она училась во Франции.) По телевизору я вижу, как люди, собравшиеся на Таймс-сквер, смеются и аплодируют, но убавляю звук. Мэрилин больше нет, и настоящая жизнь кончена. Мне тяжело и грустно, и я знаю, что никто не может это исправить. Мэрилин умерла. Я представляю ее разлагающееся тело в гробу. Теперь она живет только в моем сознании.
Глава 24. Один дома
43 дня спустя
Где бы я ни находился, я везде нахожу напоминания о Мэрилин. Я вхожу в нашу спальню и вижу ее лекарства на прикроватной тумбочке. Завтра попрошу Глорию, мою домработницу, убрать их куда-нибудь подальше. Чуть позже в комнате с телевизором я обнаруживаю очки Мэрилин: они лежат на подлокотнике кресла, в котором она всегда сидела. Еще несколько пар оказываются в ванной. Почему у нее было так много очков? На столике у дивана, где Мэрилин провела большую часть своих последних дней, рядом с бесконечными пузырьками и упаковками таблеток я замечаю ее айфон. Что со всем этим делать? Последнее время я просто не способен принимать решения и перекладываю эту проблему – как, впрочем, и все прочие – на плечи детей.
Прошло много недель, прежде чем я решился открыть дверь ее кабинета. Даже сейчас, через шесть недель после ее смерти, я все еще не отваживаюсь заходить в комнату и стараюсь не смотреть на ее стол. Я не хочу прикасаться к вещам Мэрилин. Не хочу их хранить, не хочу их выбрасывать. Я вообще не хочу ими распоряжаться. Да, я веду себя по-детски, но мне все равно. Много лет я консультировал пациентов, потерявших близких; у многих не было большой семьи, которая могла бы ликвидировать все следы умершего. Когда я думаю о них, мне становится стыдно.
Портрет Мэрилин стоит в углу гостиной, лицом к стене. Я увидел эту великолепную фотографию в ее некрологе в «Вашингтон пост», и она мне так понравилась, что я разыскал негатив и попросил моего сына Рида, опытного фотографа, распечатать его. Он вставил портрет в рамку и привез мне на Рождество. Первые несколько дней я часто смотрел на фотографию, но всякий раз без исключения испытывал такую боль, что в конце концов повернул портрет лицом к стене. Время от времени я подхожу к нему, делаю глубокий вдох и смотрю прямо на Мэрилин. Как же она прекрасна! Ее губы словно произносят: «Не забывай меня… Ты и я навсегда… Не забывай меня». Я отворачиваюсь, мне больно. Так больно, что мое сердце разрывается. Я плачу навзрыд. Я не знаю, что делать.
Как мне поступить: осознанно избавить себя от этих страданий или, наоборот, продолжать смотреть на снимок и плакать? Я знаю, что придет время, когда я повешу эту фотографию на стену и смогу разглядывать ее с большим удовольствием. Наши глаза встретятся; мы оба будем преисполнены любовью и благодарностью за то, что смогли прожить эту жизнь вместе. Когда я печатаю эти строки, по моим щекам текут слезы. Я останавливаюсь, промокаю глаза и смотрю в окно на ветви нашего дуба, тянущиеся к ясному голубому небу.
За последнее время произошло множество вещей, которыми я мечтаю поделиться с Мэрилин. Я узнаю, что «Максимарт», маленькая аптека по соседству, которой мы покровительствовали более сорока лет, только что закрылась навсегда, и тут же представляю, как сообщаю эту новость Мэрилин. Конечно, она бы очень огорчилась. А недавно, во время рождественских каникул, два наших старших сына, которые годами отказывались играть друг с другом в шахматы, охотно сыграли несколько партиек. Один из них – прежде ярый противник пинокля – теперь изучает правила и время от времени не прочь перекинуться в картишки со своими братьями или со мной. И шахматы, и пинокль – все это говорит о том, что мы стали ближе. Горе сплотило нашу семью. О, как бы мне хотелось рассказать об этом Мэрилин! Она была бы так рада.
Читая о других скорбящих людях, я убеждаюсь, что им свойственны крайне разнообразные модели поведения. На днях я наткнулся на одну короткую статью, автор которой регулярно прослушивает старое голосовое сообщение от жены, сохранившееся в его телефоне. Я вздрагиваю, когда читаю его откровения: мне было бы слишком больно слушать голос Мэрилин. Боюсь, это может привести к зацикливанию на чувстве утраты и помешать ему начать новую жизнь. Впрочем, не исключено, что я слишком суров. Каждый переживает горе по-своему.
В другой статье была приведена неутешительная статистика: оказывается, что у мужчин, недавно потерявших своих жен, риск умереть в течение следующих четырех лет гораздо выше, чем у остальной части мужского населения. Особенно пугающе выглядит прогноз для вдовцов, которые сильно зависели от покойной супруги в плане удовольствий или самооценки. И все же меня это не беспокоит: странно, как мало я теперь думаю о смерти. Раньше я часто – даже слишком часто – мучился страхом смерти. До сих пор помню ночные кошмары, которые снились мне много лет назад, когда я работал с пациентами, умирающими от рака. Но теперь от этого страха не осталось и следа. Меня совершенно не волнует мысль о собственной кончине.
Глава 25. Секс и горе
45 дней спустя
Кажется, будто прошла целая вечность с тех пор, как мне не давали покоя кошмарные образы танков, давящих студентов на площади Тяньаньмэнь, хотя на самом деле это было уже после смерти Мэрилин. Настойчивость этих образов позволила мне лучше понять природу и власть навязчивого мышления. Впрочем, через несколько дней танки и площадь Тяньаньмэнь исчезли, и в моем разуме воцарилось относительное затишье.
Увы, в последнее время в мои мысли вторглась новая навязчивая идея: всякий раз, когда я пытаюсь ни о чем не думать, например когда ложусь спать и выключаю свет, меня посещают сексуальные мысли, связанные с женщинами, которых я знаю или видел недавно. Эти образы отличаются необычайной яркостью и возникают постоянно. Я пытаюсь блокировать их, выбросить из сознания, направить мысли в другое русло. Но через несколько минут они возвращаются и снова захватывают мое внимание. Меня переполняют желание и стыд. Я содрогаюсь от такого вероломства по отношению к Мэрилин, похороненной всего несколько недель назад.
Анализируя последние несколько недель, я также обнаруживаю весьма любопытную вещь, которая тем не менее сильно меня смущает: повышенный интерес к женской груди, особенно к большой. Не знаю, замечали ли это многочисленные подруги Мэрилин, которые приходят к нам в дом, но мне приходится постоянно напоминать себе, что надо смотреть в лицо, а не на бюст. На ум приходит мультяшный образ (понятия не имею, когда я впервые увидел его, возможно, в подростковом возрасте): женщина поднимает подбородок мужчины и говорит: «Ау, я здесь!»
Интерес к груди иногда сопровождается сценой из прошлого, которая произошла примерно семьдесят пять лет назад и которая в последнее время часто всплывает в моей памяти. Мне десять или одиннадцать лет; я зачем-то вхожу в спальню моих родителей и вижу наполовину раздетую маму. Вместо того чтобы прикрыться, она стоит с обнаженной грудью и смело смотрит мне в глаза, как бы говоря: «Ну что ж, рассмотри все хорошенько!»
Помню, как много лет назад я посвятил этому воспоминанию несколько сеансов с Олив Смит, моим аналитиком. Поступив в ординатуру, я должен был подвергнуться психоанализу, который в общей сложности занял более 600 часов. Очевидно, сейчас я испытываю сильный стресс, а потому моя регрессия не случайна. Как ребенок, я отчаянно ищу материнской поддержки. На ум приходит фраза, которую я использовал в одной из своих книг: «Фрейд ошибался не во всем».
От этих сексуальных мыслей мне не по себе. В моей голове продолжается нравственная борьба. Как я мог так опозорить себя и свои чувства к Мэрилин? Неужели моя любовь так мелка? Но, с другой стороны, разве моя главная задача не в том, чтобы выжить, начать новую жизнь? И все же мне очень стыдно за то, что я запятнал память Мэрилин. Впрочем, не исключено, что повышенная сексуальность совершенно естественна для того, кто всю жизнь был в паре и вдруг остался один.
Я решаю изучить литературу, посвященную сексуальности и утрате супруга. Читатель, возможно, помнит, что я не большой знаток современных медицинских исследований. Я пишу письмо эксперту по медицинской литературе – той самой женщине, которая помогала мне и Молин Лесц в нашей работе над пятым и шестым изданием учебника по групповой терапии, – и поручаю ей найти статьи на эту тему. Через день она сообщает мне по электронной почте, что искала несколько часов, но ничего не нашла. Она приносит свои извинения и, поскольку ей нечего предъявить, отказывается принимать плату за свой труд. «Ерунда», – отвечаю я и настаиваю на оплате. Отсутствие материалов само по себе ценная информация.
Затем я обращаюсь к младшему научному сотруднику Стэнфордского университета, которого мне настоятельно рекомендовал мой близкий друг и коллега, и прошу его потратить несколько часов на изучение того же вопроса. Все повторяется: он практически ничего не находит в медицинской и психологической литературе и отказывается принимать плату за потраченное время. Я настаиваю.
В последующие дни оба специалиста все-таки присылают мне несколько клинически обоснованных статей о горе из более популярных изданий – например, статью «5 вещей, которые вы не знаете о горе»[34], опубликованную в журнале Psychology Today в ноябре 2015 года (автор: Стефани Саркис, практикующий клиницист). Пятый пункт явно относится к сексуальности: