[39] и представляет собой сборник психотерапевтических рассказов, изданный всего пять лет назад. Я следую той же схеме, что и раньше: один вечер – одна история. Как и прежде, чтение производит значительный лечебный эффект, и я хочу максимально растянуть удовольствие. Учитывая, что сборник содержит введение, послесловие и двенадцать рассказов, я надеюсь, что буду избавлен от приступов тревоги и депрессии по меньшей мере на следующие две недели.
В первую очередь мое внимание привлекают отзывы от выдающихся людей, мнение которых я очень уважаю. Они напечатаны на обложке, с обеих сторон. Признаться, я никогда не думал, что в этой книге собраны мои лучшие произведения, но это самые лестные отзывы, которые мне доводилось получать. Читая третий рассказ, «Арабеск», в котором я описываю психотерапевтическую работу с Наташей, колоритной русской балериной, я оказываюсь в замешательстве: я совершенно ее не помню. Поначалу я прихожу к заключению, что этот рассказ – переработанная история Сони, румынской балерины, близкой подруги Мэрилин. Однако по ходу рассказа становится ясно, что Наташа существовала в реальности и действительно была русской балериной. Я видел ее всего три раза и помогал оправиться от былой любви.
Один отрывок ближе к концу рассказа производит на меня особенно сильное впечатление. На последнем сеансе я спрашиваю Наташу, есть ли у нее ко мне какие-то вопросы.
Она задает дерзкий вопрос:
– Как вы справляетесь с тем, что вам восемьдесят и вы чувствуете, что конец все ближе и ближе?
– Шопенгауэр как-то сравнил любовную страсть с ослепляющим солнцем, – отвечаю я. – Когда оно меркнет с годами, мы вдруг замечаем прекрасное звездное небо, прежде скрытое от нас солнечным сиянием.
На следующей странице я читаю: «Да, я сознаю, что мое существование приближается к концу, но конец был неизбежен с самого начала. Зато сейчас я дорожу радостями полной осознанности и счастлив разделять их с моей женой, которую знаю почти всю жизнь»[40]. Читая эти строки сейчас, я в очередной раз убеждаюсь, что моя нынешняя задача – научиться дорожить осознанностью самостоятельно, без Мэрилин.
Хотя я помню большинство подробностей работы с Наташей, ее лицо абсолютно стерлось из моей памяти. Многие годы я лелеял идею, что человек по-настоящему умирает только тогда, когда никто уже не может вспомнить его лицо. Для нас с Мэрилин это означает, что мы будем жить до тех пор, пока живы наши младшие внуки. Возможно, это одна из причин моей печали: когда я больше не могу вспомнить лицо пациента, которого знал когда-то давно, мне становится грустно. Как будто я отпускаю его руку, тем самым позволяя ему уплыть в небытие.
Другой рассказ, «Спасибо тебе, Молли», начинается с описания похорон моей давней помощницы Молли. На похоронах я встречаю Элвина – моего бывшего пациента, который лечился у меня в течение года и тоже сотрудничал с Молли. Молли проработала у меня около десяти лет, и ее лицо четко запечатлелось в моей памяти, но лица Элвина я не вижу. То же самое верно в отношении персонажей остальных десяти рассказов. Я не помню лиц, хотя сюжет мне знаком, и развязка возникает в моем сознании задолго до того, как я переворачиваю последнюю страницу.
В рассказе «Спасибо тебе, Молли» я натыкаюсь на абзац о первой встрече Элвина со смертью. В седьмом классе вместе с Элвином учился мальчик-альбинос; у него были «большие уши, непокорные, всегда стоящие торчком волосы, яркие голубые глаза, полные любопытства». Он отсутствовал в школе несколько дней, а потом учительница сказала, что он умер от полиомиелита. Я наделил главного героя, Элвина, частицей своего собственного прошлого: впервые я столкнулся со смертью именно в седьмом классе, когда умер мой одноклассник – мальчик-альбинос по имени Л. Э. Пауэлл. Удивительно, но до сих пор, семьдесят пять лет спустя, я ясно вижу его образ и все еще не забыл его имя (хотя мы были едва знакомы). На обед он всегда ел бутерброды с огурцом, которые ему готовила мама. Я никогда не слышал о бутербродах с огурцом ни до, ни после. Других своих одноклассников я не помню – ни одного. Несомненно, мои воспоминания о Л. Э. Пауэлле тесно связаны с моими первыми попытками совладать с понятием смерти.
Седьмой рассказ носит броское название: «Оставь надежду на лучшее прошлое». Эта фраза, разумеется, принадлежит не мне, но я не знаю другого емкого выражения, которое имело бы столь непосредственное отношение к терапевтическому процессу. Этот рассказ трогает меня до глубины души: в нем я работаю с очень талантливой писательницей, которая многие годы скрывала свое творчество и свой талант.
Большая часть восьмого рассказа «Заведите себе собственную смертельную болезнь. В память об Элли» выветрилась из моей памяти, и я перечитываю его с большим интересом. У Элли был метастатический рак; в конце первого сеанса она глубоко вздохнула и спросила: «Могли бы вы встречаться со мной, пока я не умру?» История Элли напоминает мне о том времени, когда меня самого преследовал страх смерти. Оглядываясь назад, я поражаюсь, как мало внимания уделил ему в своей собственной терапии. За все шестьсот часов анализа этот вопрос не поднимался ни разу. Скорее всего, мой 80-летний аналитик, Олив Смит, сама избегала этой темы. Двадцать лет спустя, когда я начал работать с пациентами, умиравшими от метастатического рака, мой страх заметно усилился. Примерно в то же самое время я начал курс терапии с Ролло Мэем. Мы много говорили о страхе смерти, но эти обсуждения носили поверхностный характер, хотя Ролло всегда побуждал меня «копать глубже». Через много лет, уже после того как мы с ним стали близкими друзьями, он признался, что во время нашей терапии я вызвал сильный страх смерти и у него.
У Элли была агрессивная форма рака, и я искреннее восхищался ее способностью противостоять смерти с помощью целого арсенала идей, лишенных даже намека на отрицание. Например, она говорила:
Жизнь временна – всегда, для всех.
Моя работа – жить, пока я не умру.
Моя работа – примириться с моим телом и любить его,
целиком и полностью, чтобы из этой стабильной
сердцевины я могла действовать с силой и щедростью.
Вероятно, я могу стать кем-то вроде первопроходца
в умирании для моих друзей, братьев и сестры.
Я решила стать примером для своих детей – примером
того, как надо умирать.
От ее мужества и слов захватывает дух. Меня не было с ней, когда она умерла: я был в трехмесячном творческом отпуске на Гавайях и писал книгу. Мне кажется, я упустил исключительную возможность глубже проникнуть в мир женщины большой души. Теперь, будучи сам охвачен горем и скорбью, я чувствую себя ближе к собственной смерти и нахожу многие замечания Элли весьма актуальными. О, как бы я хотел оживить ее, восстановив в памяти ее лицо!
Глава 33. «Семь уроков повышенной сложности по терапии горя»
100 дней спустя
Друзья знают, что я нахожусь в постоянном поиске хороших романов. В последнее время мне поступило много интересных предложений, но, желая и дальше наслаждаться терапевтическим эффектом чтения собственных книг, я беру в руки «Мамочку и смысл жизни»[41] – книгу рассказов, которую написал двадцать лет назад и с тех пор не открывал. Перелистывая оглавление, я с изумлением читаю название четвертого рассказа: «Семь уроков повышенной сложности по терапии горя»! Вот что значит, когда тебе 88 лет! Как я мог забыть эту историю, столь уместную в моем теперешнем состоянии? Это, безусловно, самый длинный рассказ в книге. Я немедленно начинаю читать. Первые несколько строк пробуждают воспоминания, и вся история мгновенно проносится перед моим мысленным взором.
Рассказ начинается с описания телефонного разговора между мной и одним моим близким другом и коллегой. Он просит меня поработать с Айрин – хирургом из Стэнфорда. Недавно у ее мужа обнаружили рак мозга; к сожалению, опухоль оказалась неоперабельной. Я очень хочу быть полезным своему другу, но идея лечить его знакомую кажется мне не самой удачной: согласившись, я окажусь в щекотливой ситуации, которую стремится избежать всякий опытный терапевт. Я слышу сигнал тревоги, но убавляю громкость. Дело не только в дружбе. Я знаю, почему он попросил именно меня. В то время я активно занимался изучением влияния групповой терапии. В моем исследовании приняли участие восемьдесят супругов, переживших тяжелую утрату. Мы оба – мой друг, да и я тоже – не сомневались: мало кто разбирается в этом вопросе лучше меня. В довершение ко всему Айрин сказала, что я «единственный психиатр, достаточно разумный, чтобы с ней работать». Это становится вишенкой на торте моего тщеславия – я соглашаюсь[42].
На первом же сеансе Айрин берет быка за рога и рассказывает поразительный сон, приснившийся ей накануне нашей встречи:
– Я хирург, но одновременно с этим аспирантка факультета английского языка. Мне надо было прочитать два разных текста – древний и современный с одним и тем же названием. Я не прочитала ни одного, поэтому не готова к семинару. Особенно волнуюсь, что не прочитала старый, первый текст, который бы подготовил меня к чтению второго.
– Вы сказали, что тексты назывались одинаково. Вы помните, как именно? – спрашиваю я.
– Да, ясно помню, – тут же отвечает она. – Обе книги, и старая и новая, назывались «Смерть невинности».
Этот сон был амброзией для ума, даром богов – мечтой детектива-интеллектуала, ставшей реальностью.
– Вы говорите, что первый текст подготовил бы вас ко второму. Есть ли у вас какие-нибудь предположения, что могли бы означать эти два текста применительно к вашей жизни? – спрашиваю я.
– Едва ли это можно назвать предположениями. Я совершенно точно знаю, что они значат.