Я жду продолжения. Но она молчит. Наконец я не выдерживаю:
– И эти два текста, Айрин, это…
– Смерть моего брата, когда мне было двадцать. Это древний текст. Смерть моего мужа подходит все ближе – это современный текст.
Мы много раз возвращаемся к этому сну о «смерти невинности» и ее стремлению избегать боли любой ценой. После гибели брата Айрин приняла решение разорвать все близкие отношения и больше не пускать никого в свое сердце. В конце концов, правда, она позволила себе полюбить мужчину, которого знала с четвертого класса. Она вышла за него замуж, но теперь он умирал. На первом же сеансе она ясно дает мне понять – своей немногословностью, холодностью, скрытностью, – что я ничего для нее не значу.
Через несколько недель, уже после смерти мужа, Айрин пересказывает еще один сон – самый яркий и жуткий сон, который я когда-либо слышал от пациента:
– Я – в этом кабинете, на этом стуле. Но какая-то странная стена в середине комнаты между нами. Я вас не вижу. Но прежде всего я не могу как следует разглядеть эту стену… Я вижу клочок ткани – красной шотландки, потом различаю чью-то руку, потом ступню и колено. И я понимаю, что это за стена – она состоит из тел, наваленных друг на друга.
– Красная шотландка, стена из тел между нами, – что вы об этом думаете, Айрин? – подсказываю я.
– Все ясно… Это та самая пижама, которая была на Джеке в ту ночь, когда он умер… Этот сон говорит, что вы не видите меня по-настоящему из-за всех этих трупов, из-за всех этих мертвых. Вы не можете себе представить. С вами никогда ничего не случалось! У вас в жизни не было трагедий.
На следующем сеансе она добавляет:
– Как вы можете меня понять? Вы живете ненастоящей жизнью – теплой, уютной, невинной. Вы – в кругу своей родни, все живете в одном городе… Да что вы на самом деле можете знать о потерях? Думаете, вы бы справились лучше? А если бы ваша жена или кто-то из детей должен был умереть прямо сейчас? Что бы вы сделали? Даже эта ваша щегольская рубашка в полоску – я ее ненавижу! Каждый раз, когда вы ее надеваете, я содрогаюсь. Я ненавижу то, что она сообщает.
– Что же она сообщает?
– Она говорит: «Я все свои проблемы решила. Расскажите мне о своих».
Айрин рассказывает мне о своих знакомых, потерявших супругов.
– Понять это могут только люди, которые сами прошли через это. Это безмолвное тайное сообщество… Людей, которые действительно знают – все они выжили, потеряв своих близких, лишившись их. Все это время вы убеждали меня отделиться от Джека, повернуться лицом к жизни, найти новую любовь – и все это было ошибкой. Это ошибка самодовольства, ошибка таких, как вы, которые никогда никого не теряли.
Несколько недель она продолжает рассуждать в том же духе, пока наконец я не теряю самообладание:
– Значит, только потерявшие близких могут лечить потерявших близких?
– Те, кто сам прошел через это, – спокойно отвечает Айрин.
– Я слышу эту чепуху с тех пор, как начал работать терапевтом! – взрываюсь я. – Только алкоголики могут лечить алкоголиков? Или наркоманы – наркоманов? И нужно страдать расстройством пищевого поведения, чтобы лечить анорексию, или быть депрессивным или маниакальным, чтобы лечить аффективные расстройства? Может, нужно быть шизофреником, чтобы лечить шизофрению?
Позже я рассказываю ей о своих исследованиях. Я говорю, что все вдовы и вдовцы постепенно отдаляются от своих умерших супругов. Фактически мы обнаружили, что у супругов, которые были счастливы в браке, этот процесс происходит легче, чем у тех, кто был недоволен семейной жизнью: последние оплакивают не только смерть близкого человека, но и свои впустую потраченные годы.
Айрин пропускает мои слова мимо ушей и спокойно замечает:
– Мы, потерявшие близких, научились отвечать так, как нужно исследователям.
Так продолжается месяцами. Мы боремся, мы спорим, но мы остаемся вовлеченными. Состояние Айрин постепенно улучшается.
В начале третьего года терапии она встретила мужчину, которого полюбила, и впоследствии вышла за него замуж.
Глава 34. Мое образование продолжается
110 дней спустя
В субботу я просыпаюсь рано утром от сильной боли в шее. Я вылезаю из постели. Шея ноет и не поворачивается. Ничего подобного со мной прежде не случалось. Боль сохраняется в течение целой недели, несмотря на шейный ортез, обезболивающие, миорелаксанты, горячие и холодные компрессы. Каждый в моем возрасте мучается телесными недугами, но я сталкиваюсь с такой постоянной, усиливающейся болью впервые.
В понедельник я иду на прием к неврологу, у которого наблюдаюсь из-за проблем с равновесием. Наиболее вероятная причина нарушения равновесия – небольшое кровоизлияние в мозг, хотя несколько рентгеновских снимков не позволили поставить окончательный диагноз. В дополнение к проблемам с равновесием невролог обращает внимание на ухудшение памяти, которое меня сильно беспокоит, и дает мне пятнадцатиминутный письменный тест. Мне кажется, что я хорошо с ним справился, но я рано радуюсь. «А теперь, – говорит невролог, – повторите те пять слов, которые я просил вас запомнить». Я не только забыл все пять, но и забыл, что он вообще просил меня что-то запомнить.
Врач, похоже, недоволен моими результатами и записывает меня на всестороннее четырехчасовое обследование в нейропсихологической клинике, которое я должен пройти через три месяца. Больше всего на свете я боюсь слабоумия, и теперь, когда я живу один, мой страх только усилился. Я не уверен, что хочу пройти это обследование, ведь деменция все равно не лечится.
Кроме того, невролог выражает беспокойство по поводу того, что я до сих пор вожу машину. Мне не нравится, что он так говорит, но отчасти я с ним согласен. Я прекрасно осознаю свои ограничения: я легко отвлекаюсь, часто чувствую себя некомфортно за рулем. По этой причине я больше не езжу по шоссе и в темное время суток. Я подумывал продать и свою машину, и машину Мэрилин и купить новую, более безопасную, но после посещения врача меняю свое решение. Едва ли мне еще долго предстоит водить машину; поэтому я отказываюсь от идеи купить новую. Вместо этого я решаю продать машину Мэрилин, которую она водила последние шесть лет и очень любила. Я звоню своему другу, которому принадлежат несколько салонов по продаже автомобилей, и вечером машину Мэрилин забирают.
На следующий день я надеваю неудобный шейный ортез, но несколько раз снимаю его, чтобы приложить к шее горячие и холодные компрессы. Я продолжаю размышлять о встрече с неврологом и надвигающемся слабоумии. Я выхожу на улицу и вижу свой полупустой гараж – гараж, в котором больше нет машины Мэрилин. Это огорчает меня гораздо больше. Что же я наделал! Меня охватывают такие печаль и тоска, что вечером я думаю о Мэрилин больше, чем за последние несколько недель. Я так жалею, что продал ее машину. Расставание с ней разбередило мою рану, и она снова начала кровоточить.
Этот ядовитый коктейль – сильная физическая боль, нарушенное равновесие, бессонница, вызванная дискомфортом в шее, страх потери памяти, исчезновение машины Мэрилин – приводит меня в отчаяние. На пару дней я погружаюсь в глубочайшую депрессию. Достигнув самого дня, я подолгу сижу совершенно неподвижно: в таком состоянии я не способен ничего делать, даже горевать.
Я просто сижу, ничего не делаю, ни о чем не думаю. Так продолжается часами. Мой друг должен заехать за мной, чтобы отвезти на ужин, организованный стэнфордской кафедрой психиатрии, но в последний момент я звоню ему и отменяю поездку. Я перебираюсь за стол и пытаюсь писать, но в голове царит пустота, и я убираю свои записи. У меня плохой аппетит, и я часто забываю о еде: за последние несколько дней я похудел на два килограмма. Теперь я по-новому смотрю на свои прежние рассуждения о сексуальных навязчивых идеях – уж лучше они, чем вообще ничего. «Ничего не чувствую» – вот самое меткое описание моего душевного состояния в последние дни. К счастью, Бен, мой младший сын, приезжает и проводит со мной целые сутки. Его энергия и забота оживляют меня.
Массаж явно идет мне на пользу. Спустя несколько дней боль в шее утихает, и к концу недели я чувствую себя достаточно хорошо, чтобы продолжить работу над книгой.
С тех пор как Мэрилин умерла, прошло уже много времени. Оглядываясь назад, я понимаю, что за эти недели многому научился. Мне довелось на себе испытать три состояния, с которыми так часто сталкиваются психотерапевты.
Во-первых, у меня были навязчивые идеи, которые я не мог контролировать: повторяющиеся мысли о бойне на площади Тяньаньмэнь, мысли о женской груди и мысли о сексе. Все эти образы теперь исчезли, но я никогда не забуду ощущения бессилия, которое я пережил, тщетно пытаясь от них избавиться.
Во-вторых, я испытал безутешное, всепоглощающее горе. Хотя оно больше не обжигает, оно никуда не делось и может легко воспламениться вновь – достаточно одного взгляда на портрет Мэрилин. Я плачу, когда думаю о ней. Я пишу эти строки 10 марта, в день рождения Мэрилин, спустя сто десять дней после ее смерти.
И, наконец, я впал в глубокую депрессию. Не думаю, что когда-нибудь забуду это ощущение неподвижности, омертвения, инертности и безнадежности.
После всего, что со мной произошло, я иначе смотрю на свою пациентку Айрин. Я помню нашу встречу так, будто это было вчера – особенно ее замечания о том, что моя теплая, уютная, счастливая жизнь мешает мне полностью осознать боль ее многочисленных потерь. Теперь я воспринимаю эти слова более серьезно.
Знаете, Айрин, вы были правы. Вы сказали «теплая и уютная» – так оно и было. И если бы я встретил вас сейчас, уже после смерти Мэрилин, уверен, результаты нашей совместной работы были бы другими – лучше. Не могу точно сказать, что бы я сказал или сделал, но одно я знаю наверняка: я отнесся бы к вам иначе и обязательно нашел бы более искренний и действенный способ вас поддержать.