Даже Иванъ, доставлявшій Настасьѣ Петровнѣ не мало горя своей заносчивостью и способностью ежедневно бить ламповыя стекла (причемъ онъ равнодушно заявлялъ, что если стеколъ не бить, то къ чему-же тогда всѣ ламповые и стекольные магазины), былъ неузнаваемъ. Онъ, видимо, не хотѣлъ ударить лицомъ въ грязь передъ своими изящными коллегами и изо всѣхъ силъ подражалъ имъ.
«Да, здѣсь-то хорошо, а что-то тамъ, въ буфетѣ и кухнѣ?!» — мучительно думалось Настасьѣ Петровнѣ.
VI
Зала была наполнена дѣвушками и нѣсколькими юными дамами, къ которымъ какъ-то лѣниво и нерѣшительно присоединялись сплотившіеся въ столовой танцующіе кавалеры. Распорядитель танцевъ, маленькій уланъ въ неимовѣрно коротенькомъ мундирѣ и съ обтянутыми, до неприличія выпуклыми бедрами, то и дѣло мышиной рысцой вбѣгалъ въ столовую. Наивное, круглое его лицо въ желтенькими усиками, выведенными въ струнку, изображало большую озабоченность.
— Господа, что-жъ это вы! — повторялъ онъ пискливымъ голосомъ. — Вѣдь, пора начинать танцы… Идите-же въ залу… Господа, ей-Богу такъ нельзя!..
Но «господа», по большей части гвардейскіе офицеры, бывшіе въ домѣ въ первый разъ и приглашенные «для танцевъ», вовсе не спѣшили. Нѣкоторые спокойно пили чай и переговаривались о своихъ дѣлахъ, другіе пробрались въ наскоро устроенную буфетную, гдѣ не только разрѣшалось курить, но можно было, не откладывая въ долгій ящикъ, выпить даже и шампанскаго.
Наконецъ, изъ-подъ привычныхъ пальцевъ тапера вырвались первые темпы вальса, и пары закружились. Матвѣевъ, пробиравшійся въ гостиную, остановился и глядѣлъ. Ему пахнули въ лицо легкія женскія платья, мелькнули эполеты гвардейцевъ, развѣвавшіяся коротенькія фалды черныхъ фраковъ. Въ немъ самомъ гдѣ-то глубоко откликнулись, но сейчасъ-же и замерли, старыя воспоминанія. Онъ забылъ все и видѣлъ только Машу, и слѣдилъ, какъ она, склонясь къ своему кавалеру, зарумянившаяся и съ застывшей улыбкой, носится и кружится, едва касаясь паркета маленькими блѣдно-розовыми башмачками.
Теперь она рядомъ съ нимъ, но его не видитъ. Она навѣрно не видитъ никого и ничего. Вотъ она пронеслась, и отецъ все слѣдитъ за нею, безсознательно любуясь въ настоящую минуту не только ею, но и ея кавалеромъ. Черезъ минуту Машинъ кавалеръ, стремясь къ другой дамѣ, равняется съ Александромъ Сергѣевичемъ. Это высокій и стройный молодой офицеръ генеральнаго штаба. Лицо веселое, открытое, голубые большіе глаза улыбаются.
— Миша… Михаилъ Степановичъ!
Офицеръ остановился.
— Съ кѣмъ танцуете первую кадриль? — ласково и дружески опросилъ Матвѣевъ, дотрогиваясь рукой до серебрянаго аксельбанта молодого человѣка.
— Съ Марьей Александровной.
Все лицо офицера такъ и сіяло.
— Ну и отлично, танцуйте.
Матвѣевъ самъ не зналъ, зачѣмъ остановилъ Михаила Степановича. Ему просто захотѣлось почувствовать на себѣ его улыбающійся взглядъ, дотронуться до него и этимъ выразить свою особенно какъ-то сильную въ этотъ вечеръ къ нему симпатію. «Славный малый, быстро думалъ онъ, глядя на удалявшуюся, фигуру офицера. — Изъ него прокъ будетъ… и сколько въ немъ жизни!»…
Онъ зналъ Мишу Бирюлева еще мальчикомъ-кадетомъ, зналъ его отца и мать. Отецъ его занимаетъ видный военный постъ на югѣ Россіи. Миша только-что окончилъ въ первомъ десяткѣ курсъ академіи генеральнаго штаба, передъ нимъ открывается прекрасная дорога. Онъ уменъ, умѣетъ работать. Въ послѣднее время Миша Бирюлевъ все чаще и чаще бывалъ у Матвѣевыхъ: Александръ Сергѣевичъ иногда часа по три съ нимъ бесѣдовалъ — и это ему доставляло удовольствіе.
VII
Вечеръ шелъ своей чередой и оказывался очень оживленнымъ. Старики и старушки въ кабинетѣ доигрывали партіи и волновались. Въ гостиной велась оживленная бесѣда, такъ что и зеленый столикъ опустѣлъ и скрылся. Офицеры уже нѣсколько подогрѣтые въ буфетѣ, добросовѣстно исполняли свою обязанность, неутомимо работали ногами и ухаживали за дамами. Маленькій уланъ, весь увѣшанный орденами котильона, съ мокрымъ краснымъ лицомъ, превосходилъ самъ себя, придумывая самыя мудреныя фигуры. Никакой «бѣды» даже и не предвидѣлось, и Настасья Петровна, хоть и неуспокоенная, ужъ начинала придумывать иное объясненіе «пиковому интересу». Матвѣевъ видѣлъ, что Маша весела и довольна. Рядомъ съ нею, почти все время, Бирюлевъ. Только за ужиномъ въ ней можно было замѣтить что-то странное, какъ-будто и особенное волненіе, и разсѣянность.
Вотъ и гости разъѣзжаются, вотъ уже Александръ Сергѣевичъ простился съ послѣдними. Онъ стоитъ теперь въ кабинетѣ и ждетъ: сейчасъ вбѣжитъ Маша, чтобы съ нимъ проститься. Но Маши нѣтъ. Въ залѣ раздается бряцаніе шпоръ, и передъ нимъ Миша Бирюлевъ. Матвѣевъ нѣсколько изумленно взглянулъ на него; такое странное и смущенное лицо было у молодого человѣка.
— Александръ Сергѣевичъ, извините меня, — нетвердымъ голосомъ произнесъ офицеръ:- я самъ понимаю… теперь не время, вы устали… но я не могу… не могу дождаться завтрашняго дня… я не въ силахъ такъ уѣхать…
— Что такое, что случилось?! — почти испуганно спросилъ Матвѣевъ, взявъ его за руку.
— Александръ Сергѣевичъ, я… прошу васъ… я прошу… вы давно должны были видѣть, что я люблю ее…
— Что!? Кого!? — почти беззвучно прошепталъ Матвѣевъ.
— Я прошу руку Марьи Александровны. Она согласна, если вы не откажете, — произнесъ, пересиливая свое волненіе, молодой человѣкъ и поднялъ ярко-голубые глаза на Матвѣева.
Но тотъ стоялъ съ блѣднымъ и растеряннымъ лицомъ. У двери, робко и смущенно, показалась Маша. Матвѣевъ кинулся къ ней, схватилъ ея руки и такъ и впился ей въ глаза помутившимся взглядомъ.
— Ты… хочешь за него замужъ?! Ты его любишь?! — едва разслышала, едва поняла Маша странный, сдавленный шопотъ отца.
Она ничего не отвѣтила, но взглядъ ея сказалъ ему, что всѣ эти вопросы излишни.
Да, она хочетъ за него замужъ, да, она его любитъ.
Руки Матвѣева опустились, онъ отступилъ назадъ, съ ужасомъ взглянулъ на офицера, потомъ на дочь и, собравъ силы, не своимъ голосомъ выговорилъ:
— Я очень усталъ… я не могу сегодня, до завтра…
Почти шатаясь, онъ вышелъ изъ кабинета и заперъ за собою дверь въ спальню.
Маша и Бирюлевъ съ недоумѣніемъ и страхомъ глядѣли други на друга.
— Что это значитъ? — тихо произнесъ Бирюлевъ.
— Я ничего не понимаю, — еще тише отозвалась Маша. — Уѣзжайте скорѣе! А завтра, если утромъ не получите отъ меня записки, пріѣзжайте…
Онъ наклонился, порывисто поцѣловалъ протянутую ему ея руку и спѣшно вышелъ изъ кабинета.
Она подошла къ двери въ спальню, хотѣла отворить ее, не дверь оказалась запертой на ключъ.
VIII
Матвѣевъ не слыхалъ, какъ нѣсколько разъ повертывалась дверная ручка, не слыхалъ потомъ, у самой двери, шороха к легкаго покашливанья Маши. Наконецъ, она не выдержала.
— Папа, милый, пусти меня, отвори дверь, вѣдь, ты даже не простился со мною…
Но онъ не слышалъ, совсѣмъ не слышалъ ея голоса. Она не посмѣла настаивать, не понимая, почему такъ разсердила его. Она была такъ счастлива и не могла никакъ себѣ представить, что это ея счастье можетъ быть нарушено, да еще кѣмъ-же — отцомъ! Ничего, какъ есть ничего она не понимала и пошла къ Настасьѣ Петровнѣ, чтобы разсказать ей все и просить у нея объясненія и совѣта.
А Матвѣевъ сидѣлъ неподвижно въ креслѣ у своей кровати. На туалетномъ столѣ горѣла свѣча и слабо озаряла его спальню. И какъ-то особенно тихо было въ этой одинокой спальнѣ, гдѣ прожилъ онъ много лѣтъ и гдѣ за все это время ничего не было измѣнено, не тронуто.
Эта спальня производила странное, двойственное впечатлѣніе. Ее можно было принять и за обыкновенную общую спальню мужа и жены, дружно и нѣжно жившихъ между собою. Широкая двухспальная кровать, шкапъ-трюмо, дамская этажерка, въ углу кіотъ съ образами — и зажженная лампадка слабо озаряетъ, между образами, двѣ вѣнчальныя свѣчи, перевитыя лентами, и зѣнокъ изъ флеръ-д'оранжей. Но въ то-же время въ этой комнатѣ чувствовалась одинокая мужская жизнь, даже почти атмосфера какъ-бы кельи.
Минуты шли за минутами, а Матвѣевъ все сидѣлъ не шевелясь, все въ томъ-же положеніи. Часы изъ кабинета давно уже пробили пять, потомъ они пробили шесть.
Наконецъ, Матвѣевъ поднялся, съ кресла, медленно подошелъ къ туалетному столу и началъ раздѣваться. Зеркало отразило его блѣдное, усталое лицо. Вдругъ онъ взялъ свѣчку, поднесъ ее къ самому зеркалу, наклонился къ нему и сталъ себя разглядывать. Онъ увидѣлъ мелкія морщинки вокругъ своихъ глазъ, легкую сѣдину на вискахъ и въ бородѣ. Онъ будто въ первый разъ себя видѣлъ, будто не узнавалъ себя. Онъ изумился тому, что увидѣлъ, изумился этимъ морщинамъ, этой сѣдинѣ, измѣненіямъ, произведеннымъ временемъ на лицѣ его. Онъ только теперь вдругъ понялъ, что долгіе годы совсѣмъ не замѣчалъ времени и до сихъ поръ безсознательно все еще считалъ себя прежнимъ молодымъ человѣкомъ. Сейчасъ вотъ, сейчасъ, онъ былъ такъ далеко въ прошедшемъ и думалъ, что это прошедшее — близко… что оно будто вчера было. А между тѣмъ, вѣдь, прошли годы, давно ужо прошла вся молодость… куда-же и на что ушла она?..
IX
Отца и матери Матвѣевъ почти не зналъ. Оба они рано умерли. Воспитывался онъ у дѣда, извѣстнаго въ свое время сенатора Воротынскаго. Дѣдъ былъ человѣкъ сухой, надменный, упорный въ своихъ рѣшеніяхъ и всю жизнь добивавшійся только одного, чтобы все дѣлалось такъ, какъ ему было угодно. Къ своему внуку онъ не питалъ особенной привязанности. Онъ отдалъ его въ школу Правовѣдѣнія и вспоминалъ о немъ только тогда, когда мальчикъ являлся къ нему въ отпускъ и почтительно цѣловалъ его руку. Мальчикъ боялся дѣда и чувствовалъ себя какъ-то придавленнымъ въ его присутствіи. Едва показывалась высокая и сухая фигура сенатора, въ вицъ-мундирномъ фракѣ со звѣздами или въ черномъ атласномъ халатѣ на стеганой синей подкладкѣ, съ гладко выбритымъ, будто восковымъ лицомъ и прилизанными напередъ височками цвѣта соли съ перцемъ, — онъ мгновенно съеживался и замиралъ. Особенно страшными казались ему глаза дѣда — блѣдные, почти стеклянные, на выкатѣ. Что въ нихъ выражалось, нельзя было понять; но отъ ихъ устремленнаго взгляда морозъ подиралъ по кожѣ.