И летят во все концы
Гамадрилы и британцы,
Ведьмы, блохи, мертвецы.
Кандидат былых столетий,
Полководец новых лет,
Разум мой! Уродцы эти —
Только вымысел и бред.
Только вымысел, мечтанье,
Сонной мысли колыханье.
Достаточно вспомнить бессмысленную активность представителей господствующих групп финальных фаз развития систем; в нашей истории это Николай II и Кo, Керенский и Кo, Горбачёв и Кo. Бестолковость и бессмысленность этих персонажей не столько личностный феномен, сколько личностное проявление исчерпанности потенциала системы, её жизненных сюжетов, постепенное энтропийное превращение из системы в объединение, а то и во множество (в смутные времена).
Суть системного кризиса заключается, прежде всего, в том, что из-за притуплённости базового системного противоречия нет системных средств и возможностей решать даже небольшие проблемы, которые возникают при её функционировании. А потому даже небольшие проблемы, с которыми нельзя управиться системными средствами, заставляют систему максимально напрягаться, а то и пытаться прибегать к внесистемным средствам, к непропорциональной затрате усилий, что еще более подрывает ее, помимо прочего усиливая разрушительный эффект этих внесистемных средств и факторов, с одной стороны, и социальный иммунодефицит системы – с другой. Из-за атрофии, выработанности главного противоречия система уже не может решать «имманентными» средствами никакие другие противоречия и связанные с ними проблемы. Она вообще покидает то поле, где решаются, могут в принципе быть разрешены противоречия, и вступает в «зону неразрешимости», в зону, где любая малость оказывается миной, где система превращается в сапера-смертника.
Получается, что малые проблемы ведут к большим и разрушительным последствиям? Да нет же, дело обстоит иначе. В эпохи системных кризисов и упадка меняется прежний масштаб и ломается привычная масштабная линейка. Самая серьезная проблема здесь даже не в том, что ранее бывшее малым становится большим и наоборот, а в том, что становится трудно, часто невозможно определить масштаб и значение события: ломается прежняя оценочная шкала, прежняя системная связь причин и следствий, и за мелкой (ранее) причиной вдруг возникает не привычное или ожидаемое следствие, а кошмарная конфигурация. Как в игре в сквош – не знаешь, куда отскочит мяч. Вступление в системный кризис – это переход от «социального тенниса» к «социальному сквошу». Тогда-то и возникает соблазн заключить: если бы не то или иное событие, то история пошла бы иначе, могла бы пойти.
Не могла. В том-то и дело, что катастрофические последствия «мелочей» и есть нормальный, «регулярный» (в смысле – закономерный, правильный) способ функционирования механизма системного кризиса, нормальная жизнь революционных эпох, в которые уценяется и уравнивается то, что раньше было разноценным и разновесным. Мелочи остаются мелочами на ранней и особенно зрелой стадиях. На социальном финише различие масштаба событий и явлений во многом исчезает: любая мелочь может стать фактором огромного значения – ей ничто не противостоит, не способно противостоять; миг превращается в вечность и т. д. Отсюда – последствия.
Внешне получается, что ошибка Керенского оборачивается погибелью России. Конечно же, дело не в ошибке Керенского и не в Распутине. Системный кризис – это кризис социального иммунитета, это возможность летального исхода от легкой «социальной простуды», это невозможность и неспособность выхода из сложившейся ситуации путем структурного изменения, социосистемная импотенция, устранить которую можно только созданием новой системы. А для этого нужны энергия, субъектный взрыв, социальная революция; в ходе последней «субъективный фактор» превращается в субъектный. Субъект, даже отдельная личность в момент кризиса начинает «весить» столько же, сколько исчезающая структура, а то – порой – даже перевешивать ее, вступая в союз с Историей.
Или в схватку с ней – в точке бифуркации возможно и то, и другие с непредвиденным (вероятностным) исходом. Но чаще всего этот субъект – не отдельная личность, а К-структура, заговор. Именно у них и наилучшие шансы оседлать законы истории и направить деятельность масс в «проектном направлении». И не надо думать, что неудача К-структуры и её проекта автоматически опровергает конспирологию. Отнюдь нет. Во-первых, как правило, действуют не одна К-структура, а несколько борющихся между собой; во-вторых, успех этих структур вовсе не запрограммирован, что не отрицает ни их роли, ни их значения. К тому же успех может быть иным, чем задумывался, реализовываться в иной форме и значительно позже.
Кризисные эпохи – время социальных революций, когда, как заметил А. Белинков, уничтожается историческое право и его место занимает естественное право, время хроноклазмов, общественного разброда и шатания, ослабления и упадка различных социальных слоёв и структур – всегда раздолье для К-структур. А если учесть, что в последние почти полтора века, с 1870-х годов на относительно бескризисное время приходится лишь послевоенный отрезок (1945–1968/73 гг.), и то заполненный «холодной войной», становится ясно, что период именно конца XIX–XX вв. должен был стать пиком в развитии К-структур, их мощи, подарить им массу возможностей, многие из которых им удалось реализовать. О том, как на развитие К-структур в этот период повлияло системное, регулярное развитие капитализма, потребовавшее подъёма «теневого мира», политико-экономических К-структур, уже сказано выше, здесь добавлю только одно. В течение XX в., и чем ближе к концу, тем интенсивнее, в политике становилось всё больше выходцев из спецслужб. Это так не только для периферийных обществ, но и для ядра и его анклавов; пример – США и Израиль. Но у подъёма К-структур был ещё один источник – не системный, а кризисный, чисто исторический.
Впрочем, строго говоря, не только последние 120–150 лет были кризисными, военно-революционными. Капитализм как система – это перманентная революция, война, перманентный кризис и его преодоление. Здесь необходимо отметить одну особенность капитализма, мимо которой проходят исследователи, перенося на капитализм общую логику функционирования других социальных систем. То, что было внешними элементами оппозиции в иных системах, капитализм превратил в свои внутренние противоречия и сделал мотором внутреннего развития, обеспечив таким образом неслыханную динамику. Так, были сняты, точнее – интериоризированы противоречия между производством и обменом (производственные отношения при капитализме – это обмен живого труда на овеществлённый); между логикой и историей в социальном развитии; между экономической и политической гегемонией; между формационностью и цивилизационностью; между – и это самое важное для нас в данном контексте – эволюцией и революцией[34].
Для динамики капитализма дихотомия «эволюция – революция», по сути, почти иррелевантна. Капитализм как процесс – это непрекращающиеся революции в различных сферах, революция как системное качество. Это создавало настолько сложные задачи управления социальным пространством и социальным временем, что одна лишь публичная сфера и её институты объективно не могли их решить и по мере развития капсистемы справлялись с этим всё хуже. Если к этому добавить острую социальную борьбу внутри отдельных государств между классами и между государствами за гегемонию на мировом рынке, то становится ясно: капитализм – это по определению время К-структур; только единство этих структур и публичных (и борьба между ними), двойная масса «света и тени» могли обеспечить нормальное развитие капсистемы. Тот факт, что в XX в. тень перестала знать своё место и перешла в наступление, которое тем более результативно, что по объективным причинам в прошлое уходят нация-государство, гражданское общество, формальная демократия, политика, публичный человек, свидетельствует о следующем: капсистема близится к своему финалу, а эти фазы – всегда праздник истории К-структур, их сатурналии.
Итак, военно-революционные эпохи суть эпохи многочисленных возможностей, «котлы возможностей», когда связи между причинами и следствиями носят нелинейный, «искривленный» или пунктирный характер. И когда субъектное действие или просто событие может, по сути, изменить или деформировать историю. В таких условиях необходимость как бы дает свободе воли передышку и время порезвиться (что в целом не отменяет ни социальных циклов, ни логики социального развития), быстро меняются ориентации личностей и фракций, быстро возникают и столь же быстро распадаются политические группы, оппоненты быстро перехватывают друг у друга аргументацию и программы (как говаривал Ленин, надо уметь и украсть, когда нужно), надевают несвойственные себе идейные наряды. Вот в такой-то кутерьме рождаются новые эпохи, которые приходят (сначала) в виде Истины Слова, открываясь не многим и не сразу и отсекая, подобно социальной бритве Оккама, все исторически лишнее, а затем опять вводят человека в мир более жестких, социально-аскетичных причинно-следственных связей.
А акушерами с бритвой, скрывающимися за массами, как правило, выступают К-структуры, играя роль матриц новой системы. Новые системы как бы наращиваются на нового субъекта, он разрастается ими. Причём сначала этот новый субъект может быть даже индивидом. «В период между 200 и 400 гг. н. э., – пишет Р. Браун, автор одной из интереснейших книг о конце Античности, – люди Средиземноморья пришли к принятию (с энтузиазмом) того, что божественнаясила не столько является простым смертным прямо или посредством давно установленных институтов, сколько представлена на земле ограниченным числом исключительных человеческих существ (human agents). Эти существа уполномочены нести ее (божественную силу. – А. Ф.), распространяя среди последователей с помощью разума или того сверхъестественного, которое было их личным качеством… Отсюда важность этого периода, подъема христианской церкви. Христианская церковь выступала как импресарио более крупных изменений…